• М.: Вагриус, 2006 г.
• Переплет, 320 стр.
• ISBN 5-9697-0231-5
• Тираж: 3000 экз.

Сразу у нашего героя не заладилось. Детство его прошло в глухую, хотя отчасти и рассветную советскую пору, когда с легкомысленной подачи Пикассо, а также в силу волюнтаризма и безграмотности Хрущева на Москву произошло нашествие голубей. Понятно, тут же «московские подоконники покрылись несмываемой коркой голубиного помета»: убогий итог всех благодушных затей. В окружении этих гадящих голубей, а также «уродливых собак с мордой премьер-министра Черчилля» и прошло детство Яши.

К тому же вот еще — имя Яков. Во времена советского телевизора «Темп-6» с беременным кинескопом и негласного верховенства пятого пункта имя это на все сов. структуры производило неприятное впечатление. Не надо и в паспорт заглядывать. Хотя никакого подтверждения тому, что в Якове течет еврейская кровь, не было и быть не могло. Облик его папы неясно прорисовывался лишь в воспоминаниях мамы, маму же звали Долорес Амвросимова.

Была она заслуженной артисткой РСФСР. «Вы не знаете, что это такое — быть сыном оперной певицы, нет, вы не знаете!» Так, с легким стилистическим нажимом, автор дает понять, что подозрения советских чиновников по поводу Яшиной родословной не были совсем напрасны. «Спускается вода, сливной бачок над унитазом свищет, как ветер, а терзающее слух сопрано перекрывает и унитаз, и жарящуюся на комбижире картошку, и голос Левитана из черной тарелки репродуктора…»

В эпоху международного московского фестиваля черная тарелка стала уже театральным реквизитом, но в квартире у Яши, возможно, и задержалась еще, продолжала служить, то ли из любви к раритетам, то ли из ностальгии, то ли бюджет не позволил вовремя откликнуться на предложение легкой промышленности. Не спорю. К тому же главное — эффект. Нам жалко Яшу, который в детстве уже был так мучительно устроен и совсем не умел радоваться жизни.

Долорес Евгеньевна, будучи совсем не старой «сорокалетней женщиной с легкой одышкой», сорвала голос прямо во время телевизионной трансляции «Иоланты», и тут к нашему герою пришла настоящая беда. Мать решила сделать из сына музыканта. К музыке душа у него не лежала, он, напротив, больше «интересовался мистикой и всякой чертовщиной». Но в советское время последнее не могло еще стать промыслом, а других интересов, которые можно было бы легализовать профессионально, у бедного Яши не было.

С фортепьяно не получилось, «растяжечка» оказалась маловата. Мама купила ему детскую скрипку. «Что может быть нелепее человека, который водит какой-то дорогостоящей палкой по дребезжащей веревке, закатывает глаза и клянется тенью мертвого Паганини, от которого известен один „Каприз“, что и настораживает…»

Автор знает, конечно, что музыкальное произведение называется не «Каприз», а «Каприс», и у Паганини их двадцать четыре. Но как еще передать страдания несчастного, отчасти убогого, хотя и ироничного от природы Иакова, как называла сына ослепшая и одновременно офанатевшая мать?

Яша стал гобоистом. К музыке душа его так, правда, и не прикипела: «…Я сижу в оркестровой яме, как дикий зверь сидит в своем логове. …Я читаю Уилки Коллинза, читаю про то, как какой-то юноша бродит в лунатическом трансе по коридорам старинного дома и крадет в полной несознанке драгоценный камень. При этом твердо знаю, что вступлю со своим гобоем вовремя…»

Когда в конце прошлого века (а именно в 1999-м, три перевернутые шестерки — ну как нынче без этого?) классическая музыка оказалась временно невостребованной и оркестр распался, это для гобоиста без призвания не было, как вы догадываетесь, полной трагедией.

Была еще у Яши сестра, Инга, которую он как будто даже любил (впрочем, может быть, это признание просто ироническая фигура; он ведь ироник, Иаков). Но выработанная за годы вялотекущей жизни проницательность не давала покоя не столько его сердцу, сколько зрению: «пошла, как на ходулях, раскачивая сухими бедрами»; «ее смугловатые плечи, острые, как деревяшки»; «на ней уже напялен легкий халатик, из-под которого выпирают колени, похожие на сучки». Тут, сразу видно, никакого художественного воображения, одна голая правда. Недаром всех своих «немногочисленных» любовниц герой наш выбирал в пику сестре — «одних низкорослых блондинок с кривыми ногами».

Может быть, именно из-за того, что это был не вольный выбор, а некий вдохновенный негатив, с женщинами у Иакова тоже не ладилось. Да и любовницей его знакомую Алину можно назвать лишь условно. На бессмертный вскрик поэта: «Алина, дай!» последняя отвечала всегда отказом, сублимируя страсть в историко-литературные размышления: «…о как бы я хотела преподавать Есенина. Или Белого! Да, да, Андрюшу Бугаева с его тайной и кажущейся заумью!» С Яшей, который был уверен, что Моцарт «та же попса, но только восемнадцатого века», у них было явное родство, так и встречались они в какой-то малодоступной для посвященных области интимной непроходимости.

Беда лишь в том, что Алина вознамерилась женить своего условного и в настоящий момент безработного любовника на своей дочери Мирабелле, потому что сама, несмотря на факт существования дочери, считала себя чистой и непорочной (что-то о Деве Марии, столь же проницательно и точно, как про Андрюшу Бугаева).

Тут в моем условном пере начинают высыхать чернила. Среднестатистические эпизоды абсурда, фантасмагории, гротеска и чернухи вгоняют в сон, психологические очертания героев, и без того прорисованные небрежно, в этом сне, то ли в моем, то ли в авторском, теряются вовсе.

Герой устраивается в таинственное учреждение, в котором деньги делают буквально из ничего. Зарплату ему выплачивают в долларах, чем наш герой так напуган и обескуражен, как будто на дворе не конец 90-х, а середина 30-х. К тому же он совершенно не понимает, как распорядиться этими двумя тысячами — последствия травматического влияния советской власти. А между тем умение толково распорядиться деньгами является тестом на его профпригодность. Не прошедших тест уничтожают. Так в мусоропроводе он видит знакомую туфельку на знакомой ноге — очередная жертва зловещего учреждения, его нареченная невеста Мирабелла.

Яше тоже грозит уничтожение, ну не знает он, как потратить с умом деньги, хотя и намекают ему, что мог бы прикупить себе, например, костюм или плащ. Нет, лучше смерть! С любимыми, типа, не расставайтесь. Дорога ему эта ветошь советского производства.

До уничтожения, правда, Яше еще предстоит секс на каменном ложе с мумией — директором этого самого криминального учреждения. Мумия, однако, настоящая, не сомневайтесь.

Все эти инфернальные приключения необходимы были, оказывается, для того, чтобы герой ясно осознал бедственность и печальную двусмысленность своего состояния: «Сердце не думало, голова не чувствовала, а тело делало вид, что я остаюсь человеком — то есть хожу, сижу, травлю анекдоты, объясняюсь в любви, во всяком случае к самому себе, и вру про то, как это интересно и поучительно (что? объясняться в любви к самому себе? бедный Яша. — Н. К.). На самом же деле я переставал жить, не понимая, что происходит вокруг, и даже не отдавая себе отчета в том, в какой из точек пространства я нахожусь в данный момент».

Герой решает избавиться от этой двойственности и ложится в одну могилу с умершей матушкой, к которой воспылал вдруг родственными чувствами. Этому предшествуют размышления о судьбах России, немного недотягивающие до статей перестроечного «Огонька»: «Единственная загадка России состоит, пожалуй, в дурном начальстве, и ни в чем другом». Такой вот асимметричный ответ на патетическую фразу «милого старичка»: «Умом Россию не понять…» Остроумия, допустим, никто не оспаривает, но стоило ли из-за такого ничтожного повода хоронить себя заживо, изображая флагелланта (самобичующегося)? Тем более что в эксцентрическом поступке этом плохо просматривается «покаяние и аскетическое деланье» (справка из словаря о флагеллантах, вынесенная в эпиграф романа): в могиле герой наш продолжает мило болтать и переругиваться не только с матушкой, но также с сестрой и условной любовницей.

Доверяя повествование рассказчику, автор обрекает себя на молчание. В тексте он в этом случае обычно оставляет некий ключ (желательно не слишком глубоко), с помощью которого читатель должен отомкнуть авторский замысел.

До того Юрий Арабов был известен широкой публике как автор сценариев фильмов Сокурова, а также фильмов по произведениям Гоголя и Пастернака. Там дело как будто ладилось. Чужая биография или чужой текст шли в топку творческого огня. Да и место нахождения ключа ни для кого, видимо, не было тайной.

В романе дело иное. Герой норовит вытеснить автора и заговорить его голосом. Оба, похоже, полагают, что причиной всех несчастий является проклятая российская действительность с ее кислотными дождями, движущаяся по истории медленно, как троллейбус. Ни Иакову, ни Юрию в голову не приходит, что один из них болен. Любовь и сострадание только слова из старой, смешно сказать, еще христианской культуры. Яша даже себя не любит, из чего мог бы вырасти пусть приторный, но яркий цветок декаданса. Несмотря на это, накануне кончины оба, и автор, и герой, становятся вдруг серьезны, даже патетичны.

Погашенную эмоциональность героя автор тщетно пытается представить неким метафизическим свойством современной цивилизации. Простительно герою трактовать свою ущербность как общечеловеческий изъян и глобальную энтропию, для создателя романа, однако, это не более чем игра в поддавки с падким на общие идеи читателем. Но автор так увлекается собственной игрой, что в покаяние и прозрение героя сам начинает верить. Ему кажется, что он рисует процесс постепенного умирания, читатель, однако, с первых страниц видел, что герой мертв, и не может испытывать потрясения от его повторной и к тому же мнимой кончины. Тем более что ни одного сколько-нибудь похожего на человеческий, гуманный поступок за героем замечено не было. Кроме, пожалуй, одного: он не травил в детстве голубей мира, как делали его злые соотечественники, а одного даже пустил в свободный полет. Для жизни, может быть, и достаточно, для романа, с прозрением в финале, маловато.

Через некоторое время голубь вернулся к Яше, держа в клюве обрывок товарного чека с веселой надписью: «Спасибо за покупку!»

Николай Крыщук

• Авторский сборник
• СПб.: Амфора, СЕАНС, 2006
• Переплет, 528 стр.
• ISBN 5-367-00187-4
• Тираж: 5000 экз.

Название серии «Библиотека кинодраматурга», затеянной издательством «Амфора» совместно с петербургским киноведческим журналом «Сеанс», мало того, что скучновато и отзванивает какой-нибудь «Библиотечкой юного ленинца», так еще и не вполне точно. Своей миссией, как понятно из названия, серия имеет ознакомить публику с текстами известнейших сценаристов — но, как оказалось, исключительно отечественных. Одновременно с арабовским вышел сборник Дуни Смирновой «Связь», позже последовали книги Алексея Германа и Светланы Кармалиты, Евгения Шварца, ожидают печати тексты Петра Луцика и Алексея Саморядова, Николая Эрдмана, Надежды Кожушанной, Ренаты Литвиновой, Юрия Клепикова… Альмодовар и Тарантино, надо думать, обрыдались оттого, что их не пригласили. Не знаю, чего тут больше — местечкового патриотизма, стремления избежать мороки с авторскими правами или квазикоммерческого расчета (аналогичная серия издательства «Новое литературное обозрение» «Кинотексты», в которой, в частности, вышел «Догвилль» Ларса фон Триера, в прокате, как сказали бы киношники, провалилась). Но факт, что «библиотека» эта без зарубежных классиков будет явно неполной.

С другой стороны, открывает серию сборник Юрия Арабова — и это отчасти искупает все издательские оплошности, уже совершенные и грядущие.

Книгу составили восемь сценариев Арабова, шесть из которых известны по фильмам: «Серый автомобиль» («Господин оформитель»), «Ангел истребления» («Посвященный»), «Апокриф» («Апокриф: Музыка для Петра и Павла»), сокуровская трилогия о диктаторах: «Мистерия горы» («Молох»), «Приближение к раю» («Телец») и «Солнце», — а два — «Конкубино» и «Ужас, который всегда с тобой» — пока существуют только в виде буковок. (Романный вариант «Конкубино» под названием «Флагелланты» не так давно выпустил «Вагриус». Желающие могут сравнить.) Читая все эти тексты, в который раз убеждаешься, что настоящая литература — это не обязательно романы-повести-рассказы, а вообще все, что приносит удовольствие от чтения. И удовольствие это доставляет не только собственно драматургическое мастерство Арабова, его умение, как пишет в предисловии Александр Сокуров, «создать магнитное поле, наполненное конфликтными смыслами», но и лаконичная образность, явно необязательная для служебного текста, каковым вроде бы является сценарий. Эта самая избыточность образности — безусловно, свидетельство настоящего искусства, которое по самой природе своей, как известно, избыточно и не имеет прикладного значения. «Лишнего-то мне как раз и надо», как говорил один известный персонаж.

«Стрелок на горе внимательно наблюдал их в оптический прицел. И палец на секунду захотел нажать на курок» («Мистерия горы»/«Молох»).

«Было в общем-то тихо, лишь отдельные реплики игроков прорезали эту возбужденную тишину, как ножом. И вдруг она лопнула: толпа ухнула, зашевелилась, и Грильо пододвинул к себе пачку ассигнаций; он выиграл» («Серый автомобиль»).

Те, кто знаком с арабовским творчеством исключительно по фильмам Сокурова с их звериной серьезностью и отождествляет этих двух художников, будут, возможно, поражены легкостью и остроумием автора, тем, что Арабов вообще-то может изготавливать по-голливудски мастерские, виртуозные даже гэги:

— Ну и… — пробормотал Володя, чтобы разрядить паузу.

— Ну и сказал я ей через час: «Нет, Дуся. Не сходимся мы характерами. Мне другая нужна, честная…»

Леша закрыл финку, давая понять, что разговор окончен.

— Ладно, — прошептал Володя, вставая и снимая с себя пиджак. Открыл платяной шкаф. Оттуда с грохотом вывалился человеческий скелет и лег к ногам всеми своими костьми.

— Это… ч-что? — заикаясь от ужаса спросил Вольдемар.

— Это Дуся, — задумчиво сказал Леша. («Ангел истребления»)

Дар Арабова-драматурга протеичен. Осознавая и безусловно признавая, что «автором является режиссер», он может изготовить и готическую новеллу для «фильма ужасов» («Господин оформитель» Олега Тепцова), а может сочинить для Александра Сокурова, который, пристально вглядываясь в своих героев, бежит всякой завершенности, (остро)сюжетности, — сцены с ослабленной, почти неосязаемой фабулой, практически не поддающейся пересказу. Юрий Арабов — как вода, что принимает любую форму, но при этом физические свойства ее остаются неизменны. Во всех своих сценариях, сколь бы различны они ни были, Юрий Арабов остается самим собой, ни в чем не жертвуя своими эстетическими и этическими принципами, которые явственно проступают в этих текстах и которые он четко формулирует в пространном интервью, также помещенном в сборнике.

— Можете ли вы как драматург представить идеальный жизненный путь человека?

— Жизнь в знании. Не в механическом сне, призванном удовлетворить тягу к деньгам, славе, власти — но в свободе от них. Чтобы различить добро, нужно бодрствовать каждую секунду, потому что за добро легко принять ему противоположное. Жизнь в постоянном напряжении, в постоянном различении добра и зла, в постоянном усилии — вот что для меня представляется идеалом. Я, конечно, далек от того, чтобы этому соответствовать. Сегодняшнее время целиком построено на самопрезентации. А если самовыражение имеет характер творческий, то самопрезентация, маркировка себя в общественном сознании целиком зиждется на гордыне. Я борюсь с этим как могу.

— Одну из ваших книг вы назвали «Механика судеб». Чувствуете ли вы сами, какую-то «механику» своей собственной судьбы?

— Ничего сверхъестественного я не чувствую. Я знаю, что единственно сущностное в мире — это любовь к своему ближнему и чувство Бога. Что, в общем-то, одно и то же. Вот и вся «механика».

Сергей Князев

• Переводчик: Елена Краснова
• СПб.: Симпозиум, 2005
• Переплет, 542 стр.
• ISBN 5-89091-179-1
• Тираж: 5000 экз.

Грандиозный по количеству детективных ходов, под завязку нагруженный любовной лирикой, философией, историческими и научными сведениями (вплоть до математических формул) сюжет романа сталкивается в воду как легкая лодочка с помощью криминального происшествия. Погибает, упав с крыши дома, мальчик Исайя. 37-летняя Смилла уверена, что это убийство. У нее, как мы знаем из названия романа, особое чувство снега, она умеет читать следы. По следам на крыше она и вычисляет криминал. Кроме того, Исайя боялся высоты и добровольно на крышу забраться не мог.

Смиллу и Исайю связывают особые отношения, какие случаются между одинокой взрослой женщиной и подростком. Крутой замес скрытой эротики и душевной близости. При этом оба они выходцы из заморской провинции Дании — Гренландии, оба чувствуют себя неуютно под прессом западной цивилизации. Дети природы, «изнеженная гренландка» и нечастный, суровый мальчик, противятся благодеяниям прогресса, интуитивно чувствуя «ненависть западной культуры к своим теням». «Любой народ, если его оценить по шкале, установленной европейскими естественными науками, будет представлять собой культуру высших обезьян». Это по поводу работы, исследующей жизнь полярных эскимосов. Такого рода оскорбленность рождает гордость, заносчивость и жесткость поведения. С неприятными ей людьми Смилла разбирается вполне своеобразно, зажимая им то нос, то губу, то горло, то «венерин бугорок». Стоит ли говорить, что душа ее переполнена при этом невостребованной нежностью. Так или иначе, в этой непреклонной отчужденности лучше спасаться вдвоем.

В общем, интрига пошла. «Все начинается и заканчивается тем, что человек падает с крыши. Но в промежутке — целый ряд связей, которые, возможно, никогда не будут распутаны».

Интрига шита бесцветными нитками. В том смысле, что уследить за логикой расследования Смиллы практически невозможно. Неуловимость логики, быть может, лишь демонстрационная модель известного постулата, по которому каждый человек — тайна. Во всяком случае, такая вязь событий, ведущая от гибели мальчика к метеориту, который тысячи лет ждал в полярных льдах полукриминальную экспедицию, могла родиться только в голове автора.

Литературность пытается заставить забыть о себе при помощи многочисленных научных и исторических достоверностей. Надо сказать, это автору удается. По ходу раскручивания интриги читатель получает много любопытнейших сведений об айсбергах, материковых и паковых льдах, арктических пустынях и полярном судоходстве, о способах метить белых медведей и полировать нож из твердой стали. Не говорю уж о природе Гренландии, характере и поведении эскимосов.

Проблема взаимоотношения этносов и культур, похоже, волнует автора по-настоящему. Быть может, ради разговора об этом и был затеян роман. Не исключено, что этническая непримиримость есть та больная актуальность, которой питается сегодня серьезная литература. Вспомним лауреата Нобелевской премии 2003 года Дж. М. Кутзее и нынешнего лауреата Орхана Памука.

Героиня Питера Хёга рассуждает: «Существует единственный способ понять другую культуру. Жить в ней. Переехать в нее, попросить, чтобы тебя терпели в качестве гостя, выучить язык. В какой-то момент, возможно, придет понимание. Это всегда будет понимание без слов. Когда удается понять чужое, исчезает потребность объяснять его».

Если бы роман был не роман, а научный трактат, на этом можно было бы и закончить. Но для самой Смиллы столь безупречное рассуждение остается лишь благим пожеланием. Ее конфликт с отцом объясняется не столько психологической несовместимостью, сколько этнической непримиримостью. Отец слишком европеец, и молодая жена его слишком европейка. Даже настигшая в зрелом возрасте любовь не может полностью растопить выработанную Смиллой отчужденность и недоверчивость. На место Бога она ставит геометрию. Тщетность этих подстановок известна. Не столько детективная интрига заплетает ее жизнь в смертельный узел, сколько память о гренландском детстве, которой ей не с кем больше поделиться. Не считая, конечно, нас с вами. Но мы ведь можем только потратиться на книжку. Дальние читатели.

Несмотря на множество сказочных почти злодеев, возникающих по ходу романа, страшно не становится. И ненависть к цивилизации не передается нам, находящимся от нее пока что на расстоянии идеала. Может ли тронуть вас, читатель, такой, например, упрек в адрес датских чиновников в том, что они из верности государственному аппарату, предприятию и профессиональному сословию не примут от вас в качестве взятки даже стакан минеральной воды? Зато хемингуэевский вкус в описании еды и одежды чувствуется, из чего мы можем заключить, между прочим, что в датском королевстве пока, слава Богу, все ничего.

Достоинства романа разделяет его переводчик. Иноязычное происхождение текста почти не чувствуется. По большей части хороший, опрятный, четкий русский язык. Большая редкость даже для отечественных производителей.

Николай Крыщук