Глава из книги Владимира Спиричева «Что могут витамины. Парадоксы правильного питания»

О книге Владимира Спиричева «Что могут витамины. Парадоксы правильного питания»

В 1535 г. к берегу далекого в те времена Ньюфаундленда, что расположен в Северной Америке, медленно приближался парусник. На нем находились участники экспедиции Жака Картье, точнее — остатки некогда бравой команды. За время плавания по Атлантике большинство членов экипажа умерли от цинги. Оставшиеся в живых моряки в ожидании близкой гибели исступленно молили Бога о чуде. И чудо пришло, но не с неба, а в облике индейца, напоившего ослабленных, погибающих путешественников отваром коры одного из местных деревьев. Так, по-видимому, впервые европейцы познакомились с чудесным действием одного из важнейших витаминов — аскорбиновой кислоты…

Трудно представить, сколько страданий претерпело человечество, сколько жизней безвременно оборвала костлявая рука смерти, прежде чем люди пришли к открытию витаминов! С вышеупомянутой цингой люди столкнулись, вероятно, еще в глубокой древности, но только в Средние века это заболевание стало принимать массовый характер и получило вначале название «лагерная болезнь». При длительной осаде крепостей среди осажденных и осаждающих нередко вспыхивала эпидемия, уносившая тысячи воинов с той и другой стороны. У пораженных кожа принимала грязно-серый оттенок, на деснах появлялась синеватая кайма, они кровоточили и легко отставали от зубов. В дальнейшем на теле появлялись темные пятна кровоизлияний, причинявших сильную боль. В конце концов пораженные «лагерной болезнью» теряли способность передвигаться, у них выпадали зубы, тело покрывалось язвами, и люди погибали в страшных мучениях.

В XV–XVI вв. с развитием мореплавания, особенно с открытием морских путей в Индию и Америку, цинга стала постоянной гостьей на кораблях дальнего плавания. Мореплаватели, на долгие месяцы оторванные от суши, лишенные свежих овощей, фруктов, зелени, питающиеся консервированной пищей — сухарями, солониной, в полной мере познали пагубные последствия такого питания. За время существования морского флота моряков от цинги погибло больше, чем во всех морских сражениях вместе взятых. В 1741 г. от цинги умер известный русский мореплаватель, капитан-командор Витус Беринг. А освоение Арктики? Оно неразрывно связано с борьбой не только с вечной мерзлотой, но и с цингой. Жизнь отважного исследователя Севера Георгия Седова также была прервана этим смертельным заболеванием.

К середине XVIII в. «личное дело» цинги расширилось настолько, что уже можно было делать некоторые выводы и обобщения. В 1753 г. в Англии вышел капитальный труд о цинге, написанный морским врачом Джеймсом Линдом, в котором автор указал способ лечения и предупреждения этого коварного заболевания. Линд установил, что цинги можно избежать, если регулярно употреблять в пищу свежие овощи и фрукты; в качестве лечебного и профилактического средства он особенно рекомендовал лимонный сок. К сожалению, внедрение предложений и рекомендаций Линда существенно задержалось, и лишь в 1795 г. всем членам экипажей английских кораблей, отправлявшихся в дальнее плавание, стали выдавать ежедневно по 30 мл лимонного сока. Это простое мероприятие практически прекратило случаи возникновения цинги в английском флоте. Правда, с тех пор английских моряков во всем мире стали называть «лимонами».

Столь блестящая победа английской медицины в борьбе с цингой заставила и другие страны обратить серьезное внимание на пищевые рационы моряков. Российский адмирал Иван Федорович Крузенштерн, отправляясь в кругосветное плавание, приказывал судовым интендантам строго следить за тем, чтобы продовольственные запасы корабля все время пополнялись свежими фруктами и овощами. Во время плавания все участники его экспедиции ежедневно получали лимонный сок. Случаев цинги на кораблях адмирала Крузенштерна, плававших длительное время по южным морям, не было ни разу.

Несмотря на успешную борьбу с цингой на флоте, причина этого заболевания еще долгое время оставалась невыясненной, и его вспышки периодически продолжали уносить тысячи жизней в странах Европы. Свирепствовала цинга и в России. В неурожайном 1849 г. в 16 губерниях царской России цингой заболело свыше 260 тысяч человек, и более 60 тысяч из них умерли.

В то время как население Европы страдало от цинги, в странах Азии свирепствовало не менее коварное и загадочное заболевание, получившее название бери-бери. Описание этой болезни мы впервые находим в китайской 30-томной энциклопедии, созданной в 610 г., т. е. 1400 лет назад. В Японии, где данное заболевание было известно уже около тысячи лет, в XIX в.от него умирали ежегодно до 50 тысяч человек, и даже в 20-х гг прошлого века уровень смертности от бери-бери был достаточно высок. На Филиппинских островах в недалеком прошлом бери-бери по числу заболевших занимала второе место, уступая лишь туберкулезу. Последняя крупная эпидемия бери-бери на Филиппинах в 1953 г. унесла около 100 тысяч человеческих жизней.

«бери-бери» происходит от сингальского вече — «слабость». Пораженные бери-бери сначала ощущают тяжесть в ногах, боль в икроножных мышцах. В дальнейшем наступает паралич ног и рук, больной становится похожим на обтянутый кожей скелет. В тяжелых случаях без соответствующего лечения обычно наступает смерть.

Подобно чуме и холере бери-бери долгое время считали инфекционным заболеванием и упорно искали вызывающего эту болезнь возбудителя. Молодой голландский военный врач Христиан Эйкман, работавший на острове Ява в качестве главного врача тюремных больниц, пытался решить загадку бери-бери в экспериментах на курах. В целях экономии Эйкман кормил своих подопытных остатками рисовой каши из кухонного котла тюремной больницы. Через некоторое время ученый заметил, что куры утратили свою обычную бойкость и жизнерадостность, многие перестали двигаться из-за паралича ног. Странная куриная болезнь напоминала картину человеческой бери-бери. В соответствии с наиболее распространенным в то время представлением об обязательном болезнетворном агенте (например, из мира микробов) как причине любого заболевания, Эйкман решил, что вызывает бери-бери какой-то присутствующий в рисе возбудитель. Решив так, он стал заражать здоровых кур материалом, взятым от пораженных птиц, однако не преуспел в этом. Очевидно, причина болезни крылась в чем-то другом, и Эйкман предположил, что рис содержит ядовитые вещества, вызывающие болезнь. Ученый стал проверять, какие сорта риса более ядовиты, вот тут-то и были получены любопытные данные. Оказалось, что болезнь вызывается только белым, очищенным от оболочки, так называемым полированным рисом. Куры же, поедавшие неочищенный красный рис, не проявляли никаких признаков заболевания. Более того, когда заболевших кур начинали кормить красным рисом, они выздоравливали. Гипотеза Эйкмана была такова: раз куриная бери-бери не имеет возбудителя-микроорганизма, а вызывается продолжительным питанием полированным, очищенным рисом, значит, в рисе содержится некое ядовитое вещество. А тот факт, что неочищенный красный рис излечивал болезнь, означал, что в рисовой шелухе имелось, видимо, какое-то противоядие. Смущало в этом логичном построении только то, что ни яда, ни противоядия найдено не было. Эйкман, как и другие естествоиспытатели до него, не пошел дальше сложившихся представлений своего времени, и тайна куриной бери-бери так и осталась на какое-то время тайной.

Следующий шаг на пути открытия витаминов был сделан нашим соотечественником, врачом Николаем Ивановичем Луниным. В его опытах мыши, питающиеся смесями, составленными им из химически чистых веществ, содержащими все известные к тому времени необходимые пищевые вещества — белки, жиры, углеводы и минеральные соли, спустя короткое время умирали. Н. И. Лунин сделал правильный вывод: здоровая натуральная пища содержит, помимо указанных компонентов, какие-то неизвестные науке, но необходимые для жизнедеятельности живых организмов пищевые вещества. Отсутствие этих веществ в искусственно составленной пище и вызывало гибель животных. Лунин писал в своей докторской диссертации: «Обнаружить эти вещества и изучить их значение в питании было бы исследованием, представляющим огромный научный и практический интерес».

Наконец, в 1911 г. польский ученый Казимир Функ выделил из рисовых отрубей (оболочек рисовых зерен) кристаллическое вещество, которое, будучи добавленным в ничтожных количествах к пище больных бери-бери голубей, излечивало их. В самих же рисовых зернах это вещество отсутствовало.

При химическом анализе найденного вещества Функ обнаружил в нем азот и установил принадлежность его к аминам. Функ назвал это целебное вещество «витамином», т. е. «жизненным амином», за чудесную способность излечивать бери-бери. С легкой руки Функа в дальнейшем все вещества с подобными физиологическими свойствами стали называть витаминами, хотя многие из них, как оказалось, не содержали азота и относились не к аминам, а к совершенно другим органическим соединениям.

Состояние организма, в котором недостает витаминов, Функ назвал авитаминозом. К последним относятся не только бери-бери и цинга, но и еще не упомянутые рахит, пеллагра и др.

Безмолвные свидетели далекого прошлого — скелеты предков человека — со значительной степенью достоверности рассказали о болезнях, оставляющих следы в костях. Оказалось, что наши предки еще в каменном и бронзовом веках страдали от рахита — болезни, связанной с недостатком витамина D.

Жители Древнего Египта были хорошо знакомы с «куриной слепотой» — проявлением глубокой недостаточности витамина А. И именно у египетских врачей, вероятно, знаменитый Гиппократ позаимствовал способ лечения этого заболевания: он рекомендовал один-два раза в неделю есть сырую печень в меду (теперь-то мы знаем, что печень богата витамином А). В прошлом А-авитаминозное поражение глаз нередко приводило к слепоте. В начале XX в. в России им нередко болели в тюрьмах, богадельнях; широко распространено оно было и среди беднейшего крестьянства во время Великого поста, когда в течение шести недель люди питались исключительно растительной пищей. И сегодня в ряде стран Азии и Африки можно встретить детей и взрослых, пораженных ксерофтальмией — болезнью глаз, связанной с недостатком витамина А в организме.

В этих же регионах, особенно в засушливые годы, наблюдаются и вспышки пеллагры (от итал. pelle agra — шершавая кожа). Основной симптом этого заболевания — дерматит, т. е. воспаление кожи. Кожа становится красной, шершавой, на ней появляются пигментные пятна, пузыри, на месте лопающихся пузырей открываются язвы. Другой симптом — диарея (понос). И наконец, в далеко зашедших случаях возможна деменция (слабоумие). Вот почему эту болезнь называют болезнью трех Д. Пеллагра связана с острой нехваткой в организме витамина РР — никотиновой кислоты. Заболевание особенно быстро прогрессирует, если в рационе больного не хватает полноценного белка. Кстати, отдельные симптомы пеллагры нередко встречаются у злостных алкоголиков, особенно у тех, кто пьет и не «закусывает».

Во многих странах заболеваемость пеллагрой связана с преимущественным питанием кукурузой. Одно время даже полагали, что в кукурузе присутствует какой-то особый фактор, вызывающий пеллагру. Причина оказалась иной: кукуруза небогата витамином РР, и содержится он в ней в малодоступной организму форме. Белки же кукурузы лишены незаменимой аминокислоты триптофана, из которой в организме синтезируется никотиновая кислота. Вот такое неблагоприятное сочетание дефицита никотиновой кислоты и почти полного отсутствия триптофана в кукурузе и приводит к заболеванию пеллагрой, если питаться преимущественно этим злаком.

Времена, когда авитаминозы были массовыми болезнями и уносили подчас больше человеческих жизней, чем войны и стихийные бедствия, ушли в прошлое. Однако проблема витаминной недостаточности далеко не решена, ибо остаются скрытые формы дефицита витаминов — гиповитаминозы, при которых организм получает витамины в количествах, достаточных для предотвращения тяжелых авитаминозов, но недостаточных для обеспечения полноценного здоровья. Эти коварные состояния могут тянуться годами, исподволь подтачивая здоровье человека, ухудшая его работоспособность и снижая продолжительность жизни.

Сказка из книги Анны Ривелотэ «Арысь-поле»

О книге Анны Ривелотэ «Арысь-поле»

«Я — холодная ящерка, — обычно говорила она о себе, — мне ангелы сказали». И смеялась. Потом ей стало не до смеху, но это только потом.

Мария была высокая и худая, с измученными темными глазами и тонкой бледно-оливковой кожей, под которой тут и там бились бирюзовые жилки. Ее плоская грудь в вырезе платья походила на карту рек. У Марии была привычка кусать губы; она кусала их даже когда спала, и от этого ее рот всегда полыхал, как открытая рана. Первый ангел сошел к ней, когда ей было шестнадцать; она понесла от него, но ее чрево исторгло дитя через девять недель вместо сорока; так Мария утратила девство и больше уже никогда не беременела. Первого ангела звали Варахиил, но ей пришлось позабыть это имя.

Однажды ей приснился сон: она тонула в горной реке. Вода опалила ее холодом, вошла в уши, глаза и рот и стала бить о камни. Мария испугалась; ее сердце искало выхода то промеж ребер, то у горла, но тут в воздухе рядом с ней раздался голос, сказавший, что смерти боятся лишь глупцы, не ведающие ее красоты. Голос успокоил Марию; она расслабилась и отдалась созерцанию смерти. Во сне смерть была оглушительно прекрасна, она взорвалась горячим цветком между почек Марии, выгнула ей крестец и свела лопатки, раскрутилась в лоне огненной спиралью, высушила нёбо и брызнула слезами из глаз. Умерев, Мария проснулась. Простыня под бедрами была мокрехонька, словно в постель вбили сырое яйцо. С тех пор Мария искала смерти.

Второй нарекся Уриилом, и он обещал ей сады. Но вместо того опоил ее вином, чинил блуд ей в рот и в девятые врата и вел срамные речи. Потом велел Марии привязать его к ложу, взнуздать, оседлать и душить. Мария послушалась и душила своим чулком, пока Уриил не испустил дух, ибо не могла ему простить своей легковерности. Так Мария вкусила скверны.

Иегудиилом звали третьего ангела; он был яростен духом и светел ликом. Со страстью взял он Марию и со страстью отверг; между тем и этим было лишь три луны, но Марии показалось, что прошла целая жизнь, яркая и стремительная. Дыша ей на пальцы, Иегудиил повторял: «Холодна ты, Мария, будто ящерица под камнем». И Мария стыдилась и не знала, где взять огня для ангела. Тогда она взмолилась, и Господь послал ей дар. Это был дар речи. Мария не успела им воспользоваться — скорый на расправу Иегудиил уже оставил ее. И только славный подарок Господень остался при ней — вместо сына, которого она мечтала родить от Иегудиила, и вместо всех будущих сыновей и дочерей.

В тоске по Иегудиилу миновали многие годы Марии. Не замечая вокруг других ангелов, играла она с Господним подарком и надеялась, что когда-нибудь третий ангел вернется за ней, но он не вернулся. Мария остригла душистые волосы и поклялась отдать себя первому, кто полюбит ее больше, чем самого себя. И вот к ней сошел Салафиил, и Мария с ним сочеталась. Салафиил был прост, как дитя; он отдал ей всё, что имел, но Мария оставалась холодна и день за днем кисла со скуки, как киснет в кувшине молоко на жаре. Она привыкла бродить в одиночку по берегу моря.

Гавриила Мария встретила у воды. Он шел берегом и пел. Его голос пронизал ее раскаленной спицей, да так и остался в ней, и она пошла за Гавриилом и его голосом. Гавриил был скитальцем; Мария скиталась вместе с ним. Долгие годы шли они то на восход, то на закат, исходили горы и долины, повидали города и пустыни, голод и мор. Гавриил был беспечен и ласков, любил Марию без памяти; по ночам накрывал ее теплыми крыльями и говорил, смеясь: «Холодна ты, Мария, как сонная ящерка». В чужом краю выпил ангел бесноватой воды и подхватил летучую язву. Мария врачевала, была кроткой и терпеливой, но Гавриил стал худеть и терять разум. Пел по-прежнему, только песни его стали неистовы, и смущали сердце, и отнимали все его силы. Отчаялась Мария. Как-то раз, когда Гавриил в буйстве позабыл о ней и ушел жечь костры, Марию нашел Рафаил.

Рафаил пленился ее красотой, силой и кротостью и сложил к ее ногам все свое оружие. Он трепетал перед ней и желал ее неутолимо. Рафаил ни разу не назвал ее сонной ящеркой, а только Бесконечной, Благословенной и Цветком-Среди-Зимы. Деля с ним ложе, Мария многажды умирала для него и познала свое женское естество. Так ей открылось, что нет женской холодности, а есть ангельская леность. Рафаил звал ее в свою страну, но где-то среди огней бродил в одиночестве безумный Гавриил, и Мария не могла его бросить.

Она оставила Рафаила в слезах и отправилась на поиски певчего ангела. Гавриил был плох; летучая язва перемешала его дни и ночи. Повсюду он искал бесноватой воды, от нее и истаял. От Гавриила осталась одна только мятежная тень. И однажды на рассвете Мария обнаружила, что тень Гавриила ее покинула. Он ушел к ледяному полюсу, куда уходят все неприкаянные, взяв с собой деву из юных, чтобы грела его во льдах. Так Мария причастилась скорби.

Михаил сошел к ней в самый ее полдень. Благоухал он, как спелое яблоко, волосы сияли чистым золотом, а глаза смеялись; облик его утолял любую печаль. Увидев его, Мария поняла, что несть числа ангелам на небесах, но когда выступит в последний поход небесное воинство, Михаил будет его архистратигом. Михаил выстроил для Марии белый град, населил его чудесами и тварями и разбил неомраченные сады; в сердце ее открылся родник: нескончаемо плакала она невидимыми слезами благодарности и умиления. Только смерти не мог ей причинить последний ангел, и оттого был неспокоен, и говорил с досады: «Холодна ты, Мария, как спящая под камнем ящерица». Как бы женщина ни старалась, недоволен был Михаил, глаза его гасли, а твари в белом городе томились и тосковали. И привел он в город Магдалину.

Магдалина была рыжая, бойкая и косоватая баба, говорила задыхаясь, разум за языком не поспевал, но лоном и прочими вратами была она расторопна и услужлива и умела рожать сыновей, крепких, неуклюжих и полоротых, как толстолапые щенки. Михаил души в ней не чаял, говорил: «Не равна она тебе, Мария, красой, умом и статью, а ты не равна ей в любовном утешении, а потому хочу, чтобы ты была мне дневным светилом, Магдалина же пусть озаряет мои ночи». Мария покорилась. Ночами выходила она на улицу — пуст был белый город, сохли цветы, чахло зверье, стены занимались пожарами. Иногда ветер доносил человеческий голос: то кричала Магдалина-Луна, радуясь последнему ангелу Марии.

И однажды Мария покинула город. Она шла долго, шла в пустыню, повторяя: «Я — холодная ящерка». Сбила ноги, упала в пыль и уснула под камнем. А когда проснулась, не было при ней дара речи, а были быстрый хвост и серая чешуя. Михаил искал ее, выкликая из-под всех камней, но Мария больше не отзывалась на имя, и понял он, что утратил дневное светило. Вечная ночь воцарилась в его городе, темная и юродивая, потому что Господь сотворил Луну так, что не светит она своим собственным светом. Расплодились в городе бесы, и когда Магдалина заново ублажала Михаила Архистратига, они пришли на запах его семени. Михаил не успел опоясаться мечом; бесы подхватили его, вознесли под кроны деревьев и там разорвали чресла неупокоенные, сожрали на ветвях живого и растащили, визжа, золотые волосы

Глава из книги Кети Чухров «Быть и исполнять: проект театра в философской критике искусства»

О книге Кети Чухров «Быть и исполнять: проект театра в философской критике искусства»

В фильме «Четыре» (режиссер И. Хржановский), снятом по сценарию
Владимира Сорокина, авторы пытаются изобразить хтоническую проторитуальную
зону, в которой некая человеческая общность (если, конечно,
это коллективное образование можно так назвать, ибо речь идет о поселке,
чье население ограничивается «старухами», тремя молодыми сестрамиблизнецами
и мужем одной из них) оказывается на пороге энтропии.
Основное занятие жительниц поселения — изготовление тряпичных кукол,
лица которых делаются из хлебного мякиша. Их лепит одна из сестер,
Зоя — жена единственного в селе молодого человека Марата. Однажды,
пережевывая мякиш, Зоя давится им и умирает. Четвертая сестра-близнец,
Марина, живет в Москве и зарабатывает себе на жизнь в качестве девушки
по вызову. Как-то ночью после работы она заходит в ночной бар, и
один из ночных посетителей, который представляется биологом, осведомленным
в секретных вопросах клонирования (на самом деле он настройщик
роялей), рассказывает ей следующее. По его словам, в России
с конца 60-х годов проводятся научные опыты по клонированию людей.
На территории бывшего Советского Союза есть несколько «отстойников
» — поселений при инкубаторах, куда ссылают неудачно произведенных
клонов (больных или умственно отсталых). Четверки — клоныблизнецы,
которых производят по четыре штуки, — наиболее удачные.
Услышав об этом Марина странно улыбается. Она ведь четвертая сестраблизнец,
и ее сестры живут в некотором смысле в «отстое» — в поселении,
оторванном от цивилизации. Достоверная это история или досужий вымысел настройщика, не уточняется. Наутро приехавшей домой Марине сообщают
по телефону о смерти сестры, и она едет в деревню на похороны.

И вот она оказывается среди оплакивающих сестру старух. На этом
месте нарратив фильма прекращается и начинается квазиэтнологический
ритуальный перформанс, вполне в духе классических сорокинских сломов
повествования, когда стерильный дискурс власти внезапно оборачивается
перверсивным карнавалом.

Интересно, что западная аудитория прочитывает эту вакханалию как
антропологически достоверное исследование русской хтоники или деревенских
ритуальных обрядов. В фильме действительно заняты реальные
жительницы нижегородской деревни Шитилово, однако то, что приходится
делать «старухам» — изображать пьянство, устраивать стриптиз
на столах, вырывать куски мяса из туши зажаренной свиньи, обмазываясь
салом и подражая движениям животных, — представляет собой не хтонический
быт или босховский ад, а фантазмы интеллигенции 60–80-х
годов, для которой образы жизни простого народа представали порой
брутальным анимализованным шоу с трансгрессивным содержанием (см.,
например, роман Ю. Мамлеева «Шатуны»). Наивность «простого», не
включенного в культуру человека предстает как пластика недочеловека,
мутанта, животного (т. е. отчасти как «возвышенное» для уставшего от
культуры искушенного сознания). Деревенские люди из «отстоя» показаны,
с одной стороны, как неравные существа, а с другой — как поверхность,
на которую удается переносить свои фантазмы освобождения от
дискурса авторитарной власти.

В сценарии фильма «Четыре» (как и во многих других произведениях
Сорокина) народ является носителем энтропийного, квазиапока липтичного
начала, которое только и способно противостоять риторике государства
и технологическим машинам (а порой и надоевшей культуре).
Но кто же эти люди, повергнутые в эту непрозрачную, не считываемую
для власти энтропию?

Это человекообразные животные, которых можно подвергать мутационным
экспериментам — клонировать, размещать в «отстойники»,
переселять, бить молотком.

Если в «Голубом сале» Сорокин еще пытается снять трамву тоталитарной
власти, заставляя и ее (власть) подчиниться силам энтропии, то
в «Четырех» показана зона, из которой власть государства вообще удалена.
Человек лишен всего человеческого и помещен в зону, где нет ни
религии, ни закона, ни потенциальности для произвольного (художественного?)
жеста.

Даже оставшееся подобие ритуала не воспринимается как ритуал,
в котором наличествует определенный порядок, последовательность и
цель. Производящая ритуал коллективность традиционно размечает его
ритм и телос, здесь же тип общности скорее напоминает стихийное, неподконтрольное
стайное образование.

Однако то, что этой «стае» удается выживать в условиях энтропии, позволяет
указать на возможность жизни, ускользающую от взаимо исключающих
друг друга политических теорий Т. Гоббса и Дж. Локка. В антиутопии
Сорокина человеческое сообщество, вырванное из решеток
государственно-правового управления, уподобляется стае или стаду, но
писатель находит иной паллиатив животному состоянию, нежели подчинение
государственному закону или ритуально-родовая община. У Сорокина
речь идет о человеке, забывшем о своей человечности, но не
рефлексирующем свою анимализацию и поддавшемся ей естественным
образом как средовому эффекту. Образ гоббсовской «войны всех против
всех» здесь уже невозможен. Ведь нет инстанции разума, которая признала
бы войну войной, жизнь жизнью, а смерть смертью. Очень характерна
в этом смысле субстанция, которая выступает в качестве нейтрализующего
энтропийного оператора в фильме «Четыре»: это смоченный
слюной хлебный мякиш (в некоторых эпизодах — сало).

Как известно, в отличие от Гоббса, у Локка человек обладает изначальной
«справедливой» природой, для которой общественный договор
и государственное устройство являются естественным продолжением
человеческой сущности. Но и такая возможность в сценарии Сорокина
отменяется: энтропия нейтрализует как изначальное зло (зверя), так и
изначальное добро (агнца). Матема Сорокина следующая: достаточно
вычесть из жизни общества государство и его язык, и остается некий
анималистический «отстой», который в отсутствие отрицательного отношения
к языкам власти автор наделяет качеством полноты «жизни», как будто нет иной потенциальности, кроме репрессивной инстанции государства
и подчинения ей «свободных», но полностью анимализованных масс.

В таком случае получается, что никакая социообразующая и антропоморфная
прослойка между энтропией и государством невозможна: все
то, что способна произвести общность помимо энтропийной реальности
— ритуал, тип самоорганизации, сингулярные желания ее членов,
религию, рассказ о собственной жизни, — инсталлируется исключительно
государством.

Какую роль здесь играет вопрос об искусстве? Почему не являются
искусством тряпичные куклы на продажу, ради которых жительницы
деревни изо дня в день жуют хлебный мякиш? Да и вообще нужно ли
искусство, если оно неминуемо превращается в образ культуры, жестко
контролируемый государством, его институциями и технологиями? В ситуации,
когда человек и сообщество минус государство (а также и полный
отвод метаинстанции (бога, религии)) — это животное, скот, «отстой»,
эту трансформированную в «беснующееся» стадо общность вполне можно
рассматривать как единственно возможную прототеологическую и
апокалиптическую зону.

Иначе говоря, вопрос в том, может ли человекообразное существо,
забывшее о своей человеческой природе, желать эмансипации и производить
что-то, помимо племенного инстинкта; предполагает ли такое
существование потенциальность искусства? Важнейшим порогом, который
задает потенциальность артистического, является «смерть» как когнитивный
и эмпирический предел. «Смерть» работает как идеальная, воображаемая
граница, которую приходится преодолевать специально на это
направленными усилиями: воображаемая зона смерти и ее торжественное
не-принятие предуготовляется либо ритуалом (литургическими или
молитвенными практиками и пр.), либо художественным действием.

Но в рассматриваемом случае нет и речи о выходящих за пределы
стайности метареалиях — смерти, государстве, боге, ритуале, искусстве,
культуре.

Речь здесь не идет и о телах, о которых размышляет Валерий Подорога,
— о телах, которые размечают еще не осознанный собственной
ра циональностью ландшафт уникального протопроизведения как не
присваиваемую повадку еще не существующего «животного». В данном
случае аналогия с животным иная, чем в случае аналитической антропологии
«тела» Подороги: это не идиосинкратическое движение «тела»,
которое можно считать уникальным «животным», «манией» (О. Аронсон) —специфической, нередуцируемой картой разметки, столь важной при
развертывании творческого ландшафта. Выражение «мании» событийно,
происходит под знаком «главной мании» — смерти и потому стремится
к становлению «художником». Такие «тела-про из ведения» отдельны,
сингулярны: они не рациональные, не культурные и не социальные,
но — благодаря инстинкту выхода из энтропии — мыслящие.

В фильме же «Четыре» нет дискретных тел. Всепоглощающая энтропийная
субстанция не позволяет расподобиться даже под знаком смерти.
Ведь смерть не субстанциональна, а виртуальна (в отличие от фильма,
где мертвая Зоя — это энтропийная субстанция). Более того, не субстанционально
в качестве вида и само животное. Как вид, оно является типом
поведения, образом «другого», таким его видят человек и бог, само животное
данной перспективы не имеет. Подобным животным становятся,
размечая и мысля желаемое в предверии «артистического» (таковы превращения
человека в животное в мифологии или народном эпосе, где
превращение является метафорой некоего невыразимого или непостижимого
для человеческого сознания события).

Анимальность жителей «отстоя» иная — она ближе к Homo Sacer
Дж. Агамбена, человеческой группе, которая исключена в такой степени,
что не может быть объявлена в качестве исключенной: ее исключение
не является достойной упоминания ни для государства, ни для общества.
И все-таки в сценарии Сорокина в полулагерной зоне, где проживают неполучившиеся
люди — неудачные клоны человека, — произошло и нечто
иное, чем исключение. Ведь «голая» жизнь — это вегетативный остаток
жизни исключенных. А здесь имеет место ригоризация полуживотного
типа выживания, которая ни человеческим сообществом, ни государством
не предусматривалась, и состоялась она у Сорокина благодаря превращению
выброшенной из жизни группы людей в коллективное живое,
сконструированное автором для демонстрации эксклюзивного права,
которое он апроприирует у власти.

Эта полулагерная зона на первый взгляд выглядит метафорой всего
народа, населяющего территорию государства, но самое интересное то,
что авторы фильма не выдерживают размышления о нечеловеческом
и в какой-то момент превращают его в шоковое представление. Оказывается,
что вся эта антиутопия — не просто фантазм, но фантазматическое желание творческого воображения, заменяющего шоковым квазикарнавальным
образом энтропии отсутствие «возвышенного».

Не получаем ли мы в таком случае вместо описания энтропийного
остатка жизни перформанс и эстетизацию энтропии? Перформанс, который
удается осуществить посредством искусственного доведения до
состояния животного другого и других, а не исследования произошедшей
с ними анимализации (если уж она в некой общности имеется), или проведения
подобного перформанса своими силами, как это некогда делал
Олег Кулик. Но если Олег Кулик в образе собаки подражал образу страны,
от которой в результате самоотвода государственной власти и идеологии
осталось одно животное, то в фильме «Четыре» изображение повадок
животного человеком выглядит как подчинение приказу.

Животное не знает, что оно животное, но и человек, который, с точки
зрения некой нормы общественного поведения, приближается к анимальности,
— тоже чаще всего не знает о происходящем с ним изменении,
которое с таким упоением демонстрируют авторы фильма.

Этого не учитывает культурное сознание, сталкиваясь с зонами культурной
деградации; впрочем, эти зоны не учитываются и государством.
Для того, чтобы артикулировать в себе животное или запустить (артистический)
режим становления им, необходимо осознать этот процесс, этот
аффект. Иначе говоря, становиться «животными» — коль скоро некая
зона представляется наблюдателю (художнику) анимализованной —
должен сам художник. Здесь важно определить, в каком случае допустимо
говорить о становлении и можно ли считать подражание образу животного
становлением. В случае перформансов О. Кулика, как уже было
отмечено выше, художник мимикрирует воображаемую физиологию животного,
но «животное» берется им в качестве метафоры некоторого
докультурного состояния. В этом случае «животное» — это пассивная,
вынужденная кондиция, метафора порабощения. Анимальностью в результате
порабощения является и стадная общность жителей «отстоя»,
но к ней добавляется еще и приказ разыгрывать оргию порабощенных,
как если бы человека, у которого связаны руки и ноги, заставили бежать.

Авторы как бы делают попытку показать «истинное лицо» государства.
Оно проявляется именно там, куда оно не подключилось в качестве
системы построения мира. Но не выходит ли в таком случае, что животное
— насильственный и единственный остаток в соотношении «власть—
люди»? Не получается ли, что никакая другая возможность и никакая
другая перспектива, помимо «отстоя», в результате самоотвода государства из населенного людьми пространства не могут быть помыслены?
В данном случае государство и язык власти позиционируются как враждебные
силы, но и заброшенная ими территория не становится от этого
более гуманизированной, как будто человек есть продукт государства,
вне которого он не существует. В таком случае речь идет об автоматическом
производстве животных или об автоматическом их очеловечивании
— если нет власти и государства, нет и человека.

Как-то мне рассказали об уличной сцене: милиционер заставлял двух
нетрезвых бомжей — женщину и мужчину — изображать french kiss.
В каком качестве выступает здесь милиционер? Его приказ не является
в данном случае государственной программой, однако действие производится
благодаря неограниченной власти, независимо от того, в качестве
кого он при этом выступает: в качестве государственного служащего,
уполномоченного властью или господина. Милиционер не исполняет свои
обязанности милиционера, он действует как режиссер, как художниксуверен,
как сверхчеловек — по отношению к недочеловекам.

Не является ли поза авторов фильма — их искусственная демонизация
энтропийной пластики обычных на самом деле деревенских старух —
подобным жестом? Учреждением власти (художника) за счет суверенной
манипуляции другими? Художник соревнуется с суверенностью власти
в рамках индивидуально представленного апокалипсиса, «изгоняет»
власть, но оказывается на ее месте сам, подтверждая тем самым известное
допущение Дж. Агамбена о том, что исключенность гетто — не столько
покинутое властью, сколько производимое ею место.

В своей книге «Открытое. Человек и животное» Дж. Агамбен предлагает
вынести хайдеггеровскую проблему сокрытости бытия и неспособности
животного на открытость (понимаемую как вопрошание о человеке)
за рамки онтологии, за рамки вопроса о его потенциальной
человечности, ведь хайдеггеровская спекуляция о животном предполагает
работу над исключением животного из себя. Концентрационный
лагерь — то самое место, где происходит исключение «животного», где
имеет место радикальное отделение человека от нечеловека, поэтому
Агамбен предлагает прекратить артикуляцию исключительно человеческого
и исключительно животного. Речь не о том, какую из машин выбрать
— человеческую или животную, а о том, чтобы остановить обе.
Согласно Дж. Агамбену, цезура между человеком и животным должна пониматься как постоянно заново определяемая и заново порождающая
не человека и не животное, а голую жизнь.

Иначе говоря, мыслить надо начинать, постоянно отсылая к продукту
суверенной власти — «голой жизни». Государство утверждает, что голая
жизнь возникает как временный недосмотр управления — как проблема
времени, а не ее собственной природы; такова традиционная риторика
власти. На самом деле, если власть и знает что-то, так это то, что за ее
риторикой стоит «голая» жизнь, и здесь возникает апория, которую, как
кажется, вышеупомянутая книга Агамбена не решает.

Если голая жизнь является перспективой власти, то почему спекуляция
о жизни должна начинаться именно с нее? Если государство не
имеет другой перспективы — это не значит, что любое исключенное или
угнетаемое существо способно лишь на голую жизнь. Если и есть состояния
минимума жизни (человек в коме, «мусульманин» в концлагере
и т. д.), то они уже не осознаются как жизнь.

Таким образом, голая жизнь является оксюмороном. Это — не жизнь.
Если власть ее производит, значит ли это, что человек должен в нее верить
и признавать точкой отсчета, с которого начинается размышление? Не
будет ли это потворствовать «воображаемому» надзирателю?

Сходный упрек возникает и в отношении сценария Сорокина. Если
и существуют зоны такой голой не-жизни, то «другой» должен выступать
по отношению к ней не как аналитик или наблюдатель, эстетизируя и
мифологизируя ее как психофизический раритет. Интереснее поразмышлять
о том, насколько продлевается способность жизни, которая не
является «го лой» — т. е. оставляет свободу маневра, чтобы оставаться
жизнью. И здесь неожиданно всплывает художественный опыт, ибо бороться
за жизнь нередко удается только посредством искусства. У авторов
же фильма «Четыре» получается, что то минимальное преувеличение,
которым является искусство, невозможно, а значит, вместе с ним невозможна
и жизнь.

Как и в сценарии Сорокина, замена онтологии «голой» жизнью у
Дж. Агамбена — что, на наш взгляд, онтологизирует эту кондицию — не
оставляет прослойки между лагерем исключенных (отстоем) и властью,
между ментальностью жертвы и палача-суверена. Декларировать «голость
» вместо всех других, оказавшихся «там», или субстанциализировать
это состояние как эстетическое (как в «Четырех») значит закрыть возможности
становления, спасения, изменения, ведь декларировать за
другого его «ставшесть» животным может только власть.

Быть может, то, что выглядит или декларируется «голой» жизнью,
гораздо способнее сопротивляться и творчески пресуществляться, чем
кажется наблюдателю со стороны, да и вообще иметь другую, не лагерную
программу. Французский композитор Оливье Мессиан написал свой квартет
«На конец времени», будучи узником концлагеря. Дело не в том, что
он создал художественное произведение, а в том, что доказал своим
примером возможность неапроприируемой сингулярности в невозможных
для этого условиях.

Обращаясь к делезианской возможности становления животным,
следует отметить, что у Ж. Делеза становление животным — вовсе не
подражание биологической природе животного. Процесс становления
не схватывает животное как некое субстанциональное целое. Речь у него
идет о сознательной акции аффекта, акции художественной, которую
индивид проживает добровольно в своем артистическом становлении
«животным», ребенком или любым миноритарным существом, а также
о фоне смерти, о пределе, который обнажается «животным» как типом
существования. Таким образом, «животное» у Делеза оказывается возможностью
освобождения, тогда как ситуация, описанная в связи с фильмом
«Четыре», предстает как операция принуждения.

Операция «животное» является принуждением в том случае, если вы
закрепляете за собой статус наблюдателя за существованием неравного,
миноритарного, и становится освобождением, когда вы не общаетесь
с животным на собственном, не «его» языке, но при этом пытаетесь выскользнуть
из своего языка. Невозможно говорить с «животным», если
не делать попытку прекращать быть собой и становиться «им». Такая
опция разговора — не что иное как «театр», но театр, понятый не как
показ, а как действие перемены. Перефразируя высказывание Делеза
«в тот момент, когда музыка становится птицей, птица становится чем-то
иным», можно сказать, что в тот момент, когда кто-то становится «животным», «животное» становится чем-то иным.

Купить книгу на сайте издательства

Глава из книги Лайзы Пикард «Викторианский Лондон. Жизнь города»

О книге Лайзы Пикард «Викторианский Лондон. Жизнь города»

Писатель может использовать слова, чтобы
описать какую-то сцену. Художник может нарисовать
ее. Композитор, используя звуковые
эффекты, созданные в студии, может в какой-то
мере воспроизвести звуки прошлого. Но самое мощное из чувств, обоняние, лишено своего языка. Как ни одно другое, совместно с памятью оно может воскресить
прошлое человека. Но без помощи памяти, действуя само по
себе, как оно может вернуть прошлое? Чтобы описать запахи
прошлого, существуют лишь слова. Вот почему эта книга начинается именно так.

Подумайте о самом худшем запахе, какой вы когда-либо
ощущали. Теперь представьте, что вы обоняете его день и
ночь, по всему Лондону. Но дело обстояло еще хуже. Любое
зловонное дуновение было опасным. Вредные испарения,
дурной воздух или, как говорят итальянцы, mal aria, приносили
болезнь. Флоренс Найтингейл, вполне сознавая это, спроектировала
свою новую больницу Св. Фомы как отдельные
здания с открытыми террасами, чтобы больничные запахи не
могли накапливаться в палатах и отравлять пациентов.

Темза воняла. Основной составляющей были человеческие
отходы. В прежние века Темза действительно «текла
светло», и в ней во множестве водились лосось и лебедь. Люди,
очищавшие выгребные ямы, продавали человеческие экскременты
как полезное удобрение для питомников и ферм за
пределами Лондона. Иногда из окна на незадачливых прохожих
или на улицу выливали ночной горшок, его содержимое
добавлялось к разнообразной мешанине из дохлых собак, лошадиного
и коровьего навоза, гниющих овощей. Дождь смывал
бо́льшую часть всего этого в Темзу. Существовали, правда,
сточные трубы, но они предназначались только для поверхностных
вод, и сбрасывать туда нечистоты было запрещено
законом.

Затем Лондон изменился. К 1842 году, согласно переписи,
в Лондоне насчитывалось 1 945 000 человек, и, вероятно,
больше, если включить сюда тех, кто не стремился попасться
на глаза чиновникам. В городе насчитывалось 200 000 выгребных
ям, полных и переливающихся через край. Чистильщики
выгребных ям просили шиллинг за то, чтобы опорожнить
яму, и многие жалели денег. В старых частях Лондона дома
стояли на краю грязевых озер. Сточные трубы не справлялись
с плавающим в них мусором, они разрывались и переливались
через край. Один обеспокоенный горожанин в 1840 году написал
в Министерство внутренних дел письмо с настоятельной
просьбой улучшить канализацию в Пимлико, «где вряд
ли существует какая-либо дренажная или канализационная
система, где есть только канавы, наполненные на фут или
больше песком, растительными отбросами и мусором, отчего
здесь стоит жуткая вонь, порождающая малярию и лихорадку,
и откуда расстояние по прямой до Букингемского дворца
около ста ярдов». На письме лаконичная надпись дворцового
эконома: «по сути, верно», но основания для каких-либо действий
он не увидел.

В 1843 году инспектор канализации в Холборне и Финсбери,
где под землей было проложено 98 миль сточных труб,
не сливавшихся в Темзу, сообщал, что «в большей части зарытых
труб скопившаяся грязь гниет по много лет и служит
причиной самых неприятных и нездоровых испарений…
средство… поднять на поверхность эту грязь ведрами, опорожнить
их на улицу, затем вывезти на телегах», в этой операции
не должны участвовать люди с тонким обонянием.
Иногда, но не всегда, сточные трубы увеличивали, чтобы они
могли справиться с возросшим потоком. В 1849 году меняли
сточную трубу под Флит-стрит: у новой трубы была бо^льшая
пропускная способность, ее зарывали глубже, причем на время
работы эта жизненно важная транспортная магистраль
города была перекрыта почти полностью. В Вестминстере —
в то время это был район трущоб, несмотря на то, что там
стоял великолепный Вестминстерский дворец, — от сточной
трубы, по данным обследования 1849 года, «тошнотворный
запах проникал в дома и дворы, которым она служила».

В Белгрейвии, на Гровенор-сквер, Ганновер-сквер и Беркли-
сквер — в аристократических районах «в канализационных
трубах было много повреждений, где скапливались вредные
вещества, во многих местах трубы засорялись, и ужасно
пахло», даже внутри, в домах высшего общества. Но ничего
не делалось. Чернорабочий, работавший под самим Букингемским
дворцом, говорил, что ему «никогда раньше не доводилось
ощущать такую вонь, как в канализационных трубах
и подземных помещениях дворца». Часть канализационных
труб была проложена столетия назад, а кирпичная кладка раскрошилась
и обвалилась. Теоретически, трубы очищались
людьми и случавшимися время от времени ливнями, но постепенно
скапливавшиеся зловонные отложения никуда не девались.

Еще одной составляющей букета уличных ароматов были
экскременты животных. По всему Лондону держали коров
в коровниках в ужасных условиях, не позволяющих произвести
уборку. Коровы, овцы, телята и свиньи, которых продавали
на Смитфилдском рынке, проходили по улицам Лондона,
оставляя по дороге около 40 000 тонн навоза в год. Движение
в Лондоне обеспечивали тысячи лошадей; каждая извергала
45 фунтов фекалий и 3 1/2 фунта мочи в день, около 37 000 тонн
экскрементов в год. Экскременты животных и людей не были
единственной проблемой. Фридрих Энгельс жил в Англии
с ноября 1842 года до августа 1844 года, собирая материал для
работы «Положение рабочего класса в Англии». Энгельс, впечатлительный,
— что присуще среднему классу, — был потрясен
запахами лондонских уличных рынков и трущоб. «Повсюду
кучи мусора и золы, а выливаемые у дверей помои застаиваются
в зловонных лужах». Но самым эффектным его coup de theatre
[франц. — сюжетный ход, прим. перев.] было следующее

Бедняка закапывают самым небрежным образом, как издохшую
ско тину. Кладбище Сент-Брайдс, в Лондоне, где хоронят бедняков,
представляет собой голое, болотистое место, служащее
кладбищем со времен Карла II и усеянное кучами костей. Каждую
среду умерших за неделю бедняков бросают в яму в 14 футов
глубиной, поп торопливо бормочет свои молитвы, яма слегка
засыпается землей, чтобы в ближайшую среду ее можно было
опять разрыть и бросить туда новых покойников, и так до тех
пор, пока яма не наполнится до отказа. Запах гниющих трупов
заражает поэтому всю окрестность.

Возможно, Энгельс не видел этого собственными глазами,
а посчитал «ужастик» реальной современной историей, потому
что рассказ служил иллюстрацией к его теме, хотя на
самом деле относился к предыдущему столетию; однако по
всему Лондону были разбросаны церковные кладбища, расположенные
поодаль от церкви, они постепенно переполнялись,
так что, возможно, он и прав.

Каменноугольный газ, которым начали пользоваться, обладал отвратительным запахом, совсем не таким, как современный газ. Как можно было предвидеть, газовые магистрали
подтекали. Даже сейчас, если оказаться на земляных работах
на какой-нибудь лондонской улице, иногда можно уловить запах каменноугольного газа, которым пропитана почва. К газовым трубам даже тайно подключались — не всегда удачно — те,
кому не хотелось платить за газ. Газовые заводы в различных частях Лондона распространяли вокруг отвратительный
запах.

Кажется странным, что в рассказах как приезжих-иностранцев, так и английских туристов редко встречаются упоминания об ужасных запахах. Но их, несомненно, ощутила королева, когда приехала посетить «Грейт Истерн» в Миллуолл
на Собачьем острове, ниже по реке. Одна из сопровождавших
ее дам писала своей сестре: «запах стоял неописуемый. Королева все время нюхала свои духи». Всемирная выставка в жаркое лето 1851 года день за днем собирала вместе
больше народа, чем когда-либо раньше в каком-то месте Лондона. Но ни в одном из рассказов о Выставке я не встретила упоминания о том, что туалеты мистера Дженнингса, за разовое
пользование которыми нужно было заплатить пенни, воняли.

Одни районы в этом отношении были хуже других. Трущобы отравляли своим зловонием грязные переулки за самыми модными магазинами и домами. Но первое место, несомненно, принадлежало Бермондси, на южном берегу Темзы напротив лондонского Тауэра. Здесь выделывали кожу, это был
долгий, требующий мастерства процесс, в котором применялись, в частности, собачьи экскременты. Неудивительно, что
«в воздухе стоял отвратительный запах».

В январе 1862 года уважаемый специальный журнал, «Билдер»,
подчеркивает необходимость перемен:

Когда прилив достигает высшей точки, низко расположенные
районы оказываются затоплены — но не водой, а сточными водами… грязью, которая вызывает брожение и наполняет наши
дома и улицы газами, невероятно разреженными, содержащими
в себе гораздо больше, чем ватерклозетная жидкость. Переполненные
погосты подтекают, дождь смывает с улицы и уносит
с собой… грязь, лошадиные и коровьи экскременты, …больничные
отходы… отбросы и помои торговцев рыбы и рыбных
рынков; отбросы скотобойни; жидкие отходы скорняков, клеевщиков,
свечников, торговцев костями, кожевников, живодеров,
требушинников … отходы химических фабрик, газовых заводов,
красилен, …уносит дохлых крыс, дохлых собак и кошек, и, как
ни печально говорить, мертвых младенцев.

Когда ватерклозеты стали обычным явлением, викторианцам
следовало прежде всего поздравить себя с прорывом в очистке
территории Лондона. К 1857 году число ватерклозетов
достигло 200 000, они надлежащим образом заменили выгребные
ямы, а опорожнялись прямо в Темзу по канализационным
трубам. Результатом, несколько отсроченным, но неизбежным,
было Великое Зловоние 1858 года. В июне Темза
воняла настолько сильно, что находиться в Вестминстерском
дворце в покоях, выходивших на реку, стало не только непереносимым,
но и — если верить в теорию миазмов — опасным.
Это, наконец-то, привело к тем действиям, которые должны
были совершить комитеты, созданные десяток лет назад.

*

Лондонцы начали понимать, что управление городом посредством
средневековых приходских советов в условиях девятнадцатого
столетия нежизнеспособно, и в 1845 году был
создан Первый лондонский столичный совет по городским
работам. Впервые канализация рассматривалась как общегородская
проблема. Но все было очень сложно. Прецедентов
не было, а местные руководящие чиновники любят прецеденты. Разрешение строить или перестраивать дома после
1848 года предусматривало прокладку канализационных труб,
но эта перемена принесла больше вреда, чем пользы. В 1849
году Чарльз Диккенс определял Городскую комиссию по стокам
как «абсурдную смесь тупоумия и продажности». По счастью,
в комиссию в том же году вошел в качестве помощника
инженера Джозеф Базалджетт, а когда три года спустя его начальник
умер от переутомления, именно он был утвержден на
должность главного инженера.

Дед Базалджетта эмигрировал из Франции в конце 1770
года. Джозеф родился в 1819 году. Пройдя обучение у инженера-
строителя с хорошей репутацией, двадцатитрехлетний
Джозеф начал работать самостоятельно в 1842 году. Широкие
взгляды, организаторская энергия и инженерный гений
сделали невозможное. На набережной Виктории стоит
скромный бюст Базалджетта с надписью «Создатель главной
дренажной системы Лондона и этой набережной». Но он достоин
эпитафии, которую заслужил Кристофер Рен своим последним
достижением, собором Святого Павла — si monumentum
requires, circumspise (если ты ищешь памятник ему, оглядись
кругом). В случае Базалджетта можно было оглядывать весь
викторианский Лондон.

Лондон расположен на отлогом склоне, идущем с севера
на юг, от холмов Хэмпстеда до болот Ламбета и Гринвича.
Кроме того, часть города лежит в неглубокой чаше, центр
которой находится около Поплара/Дептфорда. (Представьте
себе блюдечко, слегка наклоненное в вашу сторону, левая
часть которого выше, чем правая, с рекой, извивающейся посередине.)
Старые сточные трубы были проложены к Темзе
или одному из множества ее притоков. Базалджетт, фигурально
выражаясь, взял ручку и провел прямые вдоль сторон блюдечка,
приблизительно параллельные реке, перпендикулярно
старым сточным трубам и притокам Темзы. Эти линии доходили
до реки гораздо дальше по течению, далеко за границами
(тогдашней) застройки. К северу от реки было три линии:
верхний уровень, средний уровень и нижний уровень — они
соединялись около Стратфорда в Восточном Лондоне; две линии
шли по южному берегу и соединялись в Дептфорде.

Весь проект, оцененный в 3 миллиона фунтов и осуществленный
благодаря частным инвестициям и государственному
финансированию, занял пять лет, не считая периода тщательной
подготовки, характерной для Базалджетта. Зачастую
старые сточные трубы нужно было отследить и нанести на
карту; их местонахождения никто не знал, что свидетельствует
о том, насколько часто их чистили. Работа над «перехватывающими
канализационными трубами» началась в феврале
1859 года и продолжалась по всему Лондону, препятствуя уличному
движению, но в какой-то мере ослабляя прежние запахи.
В августе 1859 года «было подсчитано, что 200 000 выгребных
ям за последние годы были убраны из-под наших домов».
Но все же в 1861 году лондонский житель писал: «нам приходилось
переживать жаркие летние месяцы как мы пережили
бы чуму… потому что в знойные августовские дни от Темзы
всегда поднимался такой густой мерзкий запах, что ее берега
становились отвратительны и вынуждали нас убираться как
можно дальше от них. Но наступают лучшие времена…».

К ноябрю 1861 года «около 1000 человек работали [над
северным средним уровнем], и он быстро продвигался».
В большинстве случаев туннели закладывались под улицами,
«выкапывались и засыпались», иногда на 30 футов ниже уровня
земли. Тысяча рабочих прокладывала трубы от Кенсал-Грина
до Ноттинг-Хилла, затем вдоль Оксфорд-стрит — вообразите
себе это столпотворение — через Шордич и под Риджентсканал
к Стратфорду. Труд рабочих облегчали только паровые
подъемные краны и, разумеется, лошади. К 1862 году Лондонский
столичный совет по городским работам даже провел
экскурсии. Одна группа осматривала канализационную трубу
на Олд-Форд в Хакни, а затем «шла по длинному туннелю, который
был освещен примерно на милю». Затем все участники
экскурсии были посажены в грузовой поезд и проехали по месту работ примерно 7 миль, до Баркинга, «где должен быть
северный выход. Здесь была предложена легкая закуска, а после
ланча нас провезли на трех пароходах [очевидно, группа
была большая] вверх по реке к Гринвичу и спустили в туннель,
который должен был вести к канализационной системе южной
части Лондона».

Другая сложность, которая, возможно, становится яснее
благодаря моему сравнению с блюдечком: если 29 квадратных
миль канализации, проведенной на северном верхнем уровне,
могли использовать силу тяжести, поддерживающую ровное
течение со скоростью 3 миль в час вниз, к конечному выходу,
то на участке канализации на среднем и нижнем уровне — еще
28 квадратных миль — пришлось запустить паровые насосы,
чтобы вся система работала надлежащим образом. На южном
берегу Темзы около 20 квадратных миль канализации работали
на силе тяжести, а 22 квадратные мили не могли. Поэтому
были сооружены две насосные станции, одна в Абби-Миллзе
около Стратфорда, в восточном Лондоне, для северных уровней,
и другая в Кросснессе, на южном берегу реки, тоже в отдалении
от существовавшей застройки, для южного нижнего
уровня.

На эти насосные станции стоит посмотреть… Вероятно,
Базалджетту надоело, что вся его замечательная работа скрыта
от людских глаз, и он решил воспользоваться последней
возможностью выразить свою артистическую душу и произвести
впечатление на публику. Насосная станция Абби-Миллз,
где соединялись северные верхний и средний уровень канализации,
была зданием, в котором Кубла-хан Колриджа чувствовал
бы себя как дома, — с минаретами и тому подобным. Всей
сети перехватывающих канализационных труб северного берега
реки пришлось дожидаться завершения строительства
набережной Темзы, что произошло в 1868 году, — еще одно
достижение Базалджетта, — прежде чем она смогла полностью
функционировать, но на южном берегу такой задержки
не было. Об официальном открытии Кросснесской насосной
станции принцем Уэльским взахлеб писала «Иллюстрейтед
Ландон ньюс» от 15 апреля 1865 года. Принц прибыл на королевской
барке из Вестминстерского дворца в сопровождении
двух архиепископов, двух епископов, двух принцев, двух
герцогов, двух графов, нескольких счастливцев-членов парламента
и других сановников; были задействованы все имеющиеся
в распоряжении силы. (Обе насосные станции сохранились
до сих пор, их можно посетить по предварительной
договоренности.)

Барка остановилась сначала на северном берегу, где высокопоставленные
гости осматривали северный выход в Бектоне
и, несомненно, с умным видом кивали головами, выслушивая
объяснения председателя Лондонского столичного
совета по городским работам и Базалджетта. Возможно, они
при этом могли даже не сходить с парохода, поскольку на берегу
не было ничего интересного. (Абби-Миллз находится
в двух с половиной милях от реки.) Затем барка перевезла их
через реку и спустилась немного вниз по течению к пункту назначения,
в Кросснесс. «Кусты и цветы в горшках придавали
очень нарядный вид» этому памятнику канализации — будем
надеяться, что они к тому же приятно пахли. Оркестр королевской
морской пехоты играл соответствующие мелодии, и
Его королевскому высочеству вместе с его окружением продемонстрировали
машинное отделение и котельную, провели
их в штольню, где были проложены канализационные трубы,
«длинный высокий туннель отличной кирпичной кладки…
освещенный рядами светильников». Визитерам была предоставлена
уникальная возможность гулять в огромном резервуаре,
«освещенном мириадами разноцветных огней», который
весьма скоро должен был наполниться сточными водами. Затем
они прошли в лекционный зал и выслушали адрес, который
читал — мог ли это быть кто другой? — Базалджетт, в то
время как чудесные огни торопливо убирали. После этого гостей
провели в машинное отделение:

Здесь, после внимательного осмотра бесчисленных насосов
и топок, принц Уэльский под руководством дежурных инженеров
включил чудесный механизм. Как только Его королевское
высочество повернул рукоять, по зданию прошла ощутимая вибрация,
означавшая, что поршни и маховые колеса действуют
и что сточные воды, находившиеся до тех пор в подземных хранилищах,
чтобы быть сброшенными в Темзу, закачиваются в резервуар.
Его королевское высочество успешно запустил четыре
механизма, а рабочие, забравшиеся на галереи наверху, приветствовали
его действия ободряющими криками.

Его королевское высочество, наверное, ощутил огромное облегчение,
когда следующим мероприятием оказался «превосходный
торжественный завтрак на 500 человек», с тостами.
Все гости отправились домой в 3 часа дня и, отлично исполнив
свой долг, прибыли в Вестминстер в 4.15.

Однако остается неразрешимой загадкой, что сделали эти
джентльмены со своими цилиндрами? На фотографии в «Иллюстрейтед
Ландон ньюс» они почтительно держат шляпы
в руках, пока принц демонстрирует свои удивительные инженерные
способности, некоторые настолько взволнованы, что
машут шляпами в воздухе. Но на парадном завтраке они все
плотно сидят за длинными столами. Куда же они положили
цилиндры? В проекте не предусматривался ни лекционный
зал, ни помещение для завтрака, то есть, там наверняка не
было места и нельзя было организовать гардероб на 500 цилиндров.
Разумеется, газета и словом не обмолвилась о том,
что у высокопоставленных визитеров возникала необходимость
внести свой собственный вклад в эту канализационную
систему.

Репортаж в «Иллюстрейтед Ландон ньюс» об открытии
насосной канализационной станции сочетал в себе типично
викторианское низкопоклонство с гордостью достижениями
Базалджетта, реалистическое изображение уравновешивало
очарование принца и низменность материи, ставшей причиной его визита. Чтобы ввести в строй лондонскую канализацию,
понадобились объединенные силы короны, церкви и
политических деятелей, не говоря уже о высокой квалификации
представителя новой профессии, инженера-строителя.
Без сомнения, читатели «Иллюстрейтед Ландон ньюс» были
в восторге.

Однако самый важный визитер прибыл почти незамеченным.
К маю 1864 года бо^льшая часть канализационной системы
уже действовала. «Но результат можно было признать
удовлетворительным не раньше, чем славный лосось, подыскивая
чистую свежую воду, появился в Темзе».

Отрывок из романа

О книге Аннелизы Вербеке «Неспящие

Мои ночи были длиннее, чем дни, ведь
ночью я оставалась одна. Я смотрела на
Ремко, храпевшего у меня под боком. Он
был моей последней надеждой, только он
мог уснуть, и в этом заключалась вся разница. С моего теплого живота он скатывался в Долину снов — место, которое я помнила с каждым днем все хуже и хуже.

В первые недели своей бессонницы я
спрашивала совета у многочисленных врачей и друзей. Следовала всем рекомендациям: бег перед сном, горячее молоко с медом, упражнения на дыхание, таблетка феназепама, пять таблеток феназепама, косячок, бутылка вина, горы книг.

Но по ночам я чувствовала, что мои нервы натянуты до предела, а все тело ломит.
Голова работала лучше, чем днем, — я едва
справлялась с бегущим потоком мыслей.
Обычно начало было хорошее, а заканчивалось все неуместными вопросами о смысле
жизни и самосожалением. Лучше не иметь
точно очерченных планов на всю оставшуюся жизнь. Ни один роман не может длиться
вечно. Дети? — Нет, спасибо, это не для меня. Работа? — Скорей всего, с ней не будет
проблем. С моими-то дипломами. С моим
чувством юмора. С моими талантами. С моими тайнами. С моими страхами. Любила ли
я кого-нибудь по-настоящему? А может, годами видела в зеркале только себя, обычно
очень упрямую и сердитую?

Лишь на рассвете я порой ненадолго впадала в дрему — промежуточное состояние
между бодрствованием и сном, но это было,
увы, все же слишком далеко от Долины снов.

Нет ни одной страшной болезни, о которой не сняли бы видео. Ремко решил показать мне фильм про Роджера, директора
школы. Этот человек не спал целых полгода.
Его родственники все тщательно засняли на
пленку, начиная с его первых беспокойных
ночей и до тех пор, пока его измученные бессонницей глаза не закатились уже в больнице. Врачи оказались бессильны. В результате
многодневных наблюдений они сравнили его
с рубильником, который невозможно вырубить. Его пичкали снотворным в кошмарных
дозах, этого хватило бы, чтобы уложить целое стадо быков. Но «рубильник» Роджера
не отключался. Быки мычали у него в голове, пуская слюни, вытекавшие у него изо рта.
Его кончина ознаменовала собой заслуженный отдых — это было общее мнение.

После просмотра этого сюжета мы с Ремко потеряли дар речи. Он уткнулся лицом
в мою руку, лежавшую у меня на коленях,
и стал поглаживать мои бедра. Я гладила его по голове, механически, — таковы были
все мои движения в ту пору.

— Сколько сегодня ночью? — спросил
он, проглотив комок в горле.

— Четыре часа, — солгала я.

На самом деле я спала всего час. Как
обычно, когда мне надо было прибегнуть ко
лжи во спасение, на меня напал безудержный
смех. Вначале Ремко смеялся вместе со
мной — просто за компанию. Но теперь он
заметил горечь моих слез, почувствовал, что
я на грани срыва. Он всё знал, но не понимал.
И самое смешное то, что я сама ничего не
понимала! Как в тот раз, когда какой-то осёл
у меня на глазах дважды наступил на одни и
те же грабли. Или когда карлик на улице поскользнулся на кожуре от мини-банана. Или
тот случай, когда один бизнесмен угодил ногой в мое ведро с водой, когда я подрабатывала уборщицей. Это тоже было забавно.

— Это тоже было забавно, — сказала
я вслух и повторяла эту фразу всю ночь.

Ремко все плакал и плакал, пока не уснул.
Было даже не без пяти двенадцать, а куда
позднее — ночная жизнь в самом разгаре.

Я мчалась на велосипеде по темным улицам в поисках жизни, полная энергии. Времени на часах — три. Опустевшие площади,
темные скверики и лишь кое-где — неспящий голубь. С появлением уличных фонарей эти твари окончательно свихнулись. Интересно, легко ли свернуть шею голубю?
Скорей всего, не очень. Крепкие орешки —
эти «летающие крысы»!

Разумеется, людей я время от времени
тоже встречала. Город, что называется,
никогда не спит. Впрочем, к моему большому сожалению, я вынуждена была признать, что они не были моими товарищами по несчастью. Многие из них уже выспались или хотя бы немного вздремнули.
А те, что пока еще нет, как раз собирались на боковую. Вот сволочи! Ну, я им
покажу!

Моя злость не распространялась на
«сов» или «жаворонков». Еще меньше на
тех, у кого в окнах горел свет. Взять, например, проституток — когда спят они?
Этот вопрос не давал мне покоя. Я прикатила на улицу розовых фонарей и стала
прохаживаться по ней рядом со своим велосипедом. Большинство дам явно не обрадовалось моему появлению. Некоторые
смотрели на меня высокомерно и в то же
время снисходительно, дескать: «Тебе так
слабо?»

Я остановилась перед стеклянной клеткой какой-то бледной толстушки. Она была слишком пышная для своего флуоресцирующего топика, слишком неуверенная
для своей черной латексной юбки. На голове явно парик — такой копны волос у
людей просто не бывает. На меня уставились глаза навыкате, цвета мутной морской
воды. Мой неспящий мозг приказал мне
нагло таращиться на нее в упор. Я постучала по стеклу: «Помоги мне! Помоги мне!
Дверь открой! За мной гонится охотник,
страшно злой!»

Через узкую дверь она впустила меня
внутрь и провела в душную комнатку. Внутри все было розовым, от фарфоровых статуэток до фаллоимитатора на тумбочке рядом с такой же розовой постелью. Интересно, она в ней спит?

— Я только хотела тебя кое о чем спросить, — начала я.

Она криво улыбнулась, пытаясь скрыть
неуверенность, сквозившую в рачьих глазах под накладными ресницами.

— Not understand. Just arrive.

— When do you sleep?

Мне не хотелось долго тут торчать. У меня не было сил искать подходы, не говоря
уже о понимании.

— Sleep?

Она подперла подбородок пухлыми ручками, закрыла глазки и выпятила губки.

— No sleep, miss, only fuck.

Врала, дурында! Что я здесь забыла?
Какой бред — сомневаться в том, что шлюхи спят! Все спят. Сон соединяет настоящее
с прошлым. Сон все перемалывает и лечит.

Сон примиряет бедных и богатых, мужчин
и женщин, людей и животных. Спят все,
каждый, кроме меня.

Уже в период моих самых первых ночных
блужданий я дала себе слово излить свою
ненависть на тысячи и миллионы мужчин,
женщин и детей, которые, лежа в мягких постелях, рассматривают в полутьме внутреннюю поверхность своих век, оборотную сторону своей души. Завтра они с трудом проснутся. Пьяные от сна, сядут за кухонный
стол или плюхнутся на толчок. Встанут с левой ноги, почему бы и нет? Словно им
в жизни есть на что жаловаться!

Я напоследок затянулась и бросила окурок в канализацию. Wonderwoman’s action
time. Дверь подъезда многоэтажки бесшумно открылась. В помещении, где находились звонки, автоматически вспыхнули
и негромко загудели лампы. Я пробежала
глазами фамилии на почтовых ящиках, одна наклейка лучше другой: Дебаре, Ван Килегхем, Де Вахтер, Зордана, Ахиб, Вон, Де
Хитер. От комбинации трех последних
фамилий я невольно прыснула от смеха.
«Ахиб вон хитёр („Ха-ха, не так уж это и
смешно!“): лейка есть, а цветка не завел!
(„Ха-ха-ха, перестань, прекрати сейчас же!“)
Ну, Ахиб! Хоть что-то у него есть! („Прекрати!“)». От моего смеха задрожали дверные стекла. Я приказала себе успокоиться
и подошла к звонкам. «Начнем с Ахиба!»
Я нажала на кнопку и приложила ухо к
решетке домофона. Долгое время ни гугу.
Класс! Это означает: «Катись отсюда!» Правда жизни. А потом вдруг: «Да?» — испуганный женский голос. Я решила молчать
как можно более угрожающе.

«Слушаю. Кто там?» Как же скучно общаются люди!

Длинная пауза. Она что, выронила трубку и теперь спускается вниз по лестнице?

«Послушайте, зачем вы меня разбудили? Я требую уважения к своему ночному
покою!»

Сон не дал ей закричать в полный голос.
Моя цель была достигнута. Я выскользнула
на улицу и умчалась на своем железном скакуне. В ночь, которая принадлежала только
мне, ночь, которая желала только меня.

Днем я готова была держать отчет перед
собой и другими. Днем я сдерживала свое
сумасшествие. Днем я не давала повода для
беспокойства.

— Молоко с медом, — вздыхала моя
мать, уверенная в том, что ее проблемы куда
важнее.

— Расслабляющий массаж, — внушал мой
приятель, уже несколько лет искавший повода продемонстрировать мне свое искусство
в данной области.

— Психиатр, — изрек Ремко, единственный, кто догадывался о моих ночных эскападах.

Вначале мне казалось, что над его предложением стоит подумать. Глядя на себя
его глазами, я понимала, что иначе нельзя.
У меня проблемы. Днем это было очевидно.
Но ночью его глаза были закрыты, и я уже
не могла видеть в них себя.

Ремко обзванивал психиатров, задавал
конкретные вопросы, сравнивал цены. Я подмигивала ему с дивана, притворяясь, что
устала. Он улыбался в ответ.

— Мне кажется, мы нашли того, кого искали. Женщина с приятным голосом.
Завтра!

Я кивнула и заключила его в объятия.

— Тут или наверху? — спросил меня мой
милый.

Уже несколько дней мы не произносили
больше вслух слово «спальня». Табу возникают раньше, чем успеваешь заметить.

Я подвела его за руку к нашей кровати
с идеальным матрасом на реечной основе.
Наши тела сплелись, и он прошептал, что
любит меня. Я ощущала сейчас его ласки
острее, чем когда-либо за последние недели. Он стал мне намного ближе. Когда он
достиг кульминации, я тоже кончила. Но
даже во время наших абсолютно синхронных конвульсий я не забывала о том, что
его телу они принесут покой, что он заснет
как сурок, а я — я не смогу на это спокойно смотреть.

«Спи, малыш мой, засыпай. Крепко глазки закрывай», — мурлыкал он себе под нос.
Он не очень-то нуждался в колыбельной.
Я разбудила его таким ревом, которого сама испугалась. «Ты что, сбрендил? Вот так
вот днем взять и уснуть? Ты что, не понимаешь, как я этого хочу? Но я не могу уснуть.
Не могу и все! И ночью не могу! Мне приходится часами смотреть на спящих. Иначе
зачем, как ты думаешь, я бродила бы ночью?
Не так уж это увлекательно! Что-что? Не
срывать на тебе мою злость? Я должна быть
добрее к людям? Мне нужна помощь? Положение серьезное? Ах, надо самой понимать — вот оно что! Знаешь, можешь засунуть себе в задницу эту твою милую психиатршу с ее сладким голоском! И вообще
можешь убираться! Ты мне не нужен. Что-что? Постой, куда ты? Зачем тебе эта сумка? Слушай, ты же не всерьез? Ты скоро
вернешься? Умоляю, вернись!»

Отрывок из книги Лены Де Винне «Дневник жены космонавта… 3.2.1. Поехали!»

О книге Лены Де Винне «Дневник жены космонавта… 3.2.1. Поехали!»

От Франка

И вновь передо мной стоит этот маленький, но очень актуальный вопрос. Стоит ли мне, взрослому мужчине, генералу бельгийских ВВС и виконту королевства, использовать памперс? Я догадываюсь, что вам смешно, но, поверьте, это не просто занимательное вступление. Не легко решить, стоит ли обернуть вокруг нижней части тела крайне неудобный кусок ткани, который, может, пригодится, а может быть, и нет в ближайшие несколько часов. Или, может, стоит одеться более комфортно и довериться организму, который никогда меня не подводил? Удобством нельзя пренебрегать, когда предстоит трудная работа. У обоих решений есть и достоинства, и недостатки. В первом полёте я им не пользовался. Ну что ж, давайте для разнообразия попробуем другой вариант.

Традиционный тост в комнате командира — в карантине на третьем этаже, где мы провели в изоляции последние две недели. Наконец-то нашим жёнам разрешили присоединиться к этому закрытому от остального мира мероприятию. Им и так уже пришлось столько пережить из-за нас, и сколько ещё предстоит! Казалось бы, все должны понимать, что нет ничего естественней, чем пригласить их разделить с нами самые приятные моменты этого невероятного приключения. Несколько коротких речей. Согласно традиции, на празднованиях в Звёздном городке каждая из них завершается троекратным «ура»: «Ура! Ура! Ура!». После крайнего тоста следует присесть где-нибудь, хоть бы и на полу (ещё одна русская традиция: перед любой поездкой все обязательно садятся «на дорожку», чтобы путешествие было удачным).

В Звёздном городке нельзя говорить слово «последний». Русские очень суеверны. Считается, что если ты скажешь «последний», это может навлечь неудачу, и то, о чём идёт речь, станет чем-то последним в твоей жизни. Вместо этого здесь говорят крайний. Обитатели городка строго придерживаются этого правила, о чём бы они ни говорили. Например, заключительная поездка в Хьюстон перед взлётом — это «крайняя поездка», но ни в коем случае не «последняя», иначе она может оказаться «последней в жизни» поездкой в Хьюстон. Не то чтобы Хьюстон был местом, куда надо продолжать без дела ездить, но после полёта там будут встречи, то есть нам туда ещё надо. Потому-то и нельзя называть заключительную предполётную поездку в Хьюстон «последней» — даже если уточнить, что она «последняя перед этим полётом», — на всякий случай. То же и с «крайним тостом» на любой вечеринке: вряд ли вы захотите, чтобы эта выпивка стала для вас последней в жизни. Даже моя жена Лена, суперлингвист и ревностный борец за правильность русского языка, сдалась и начала говорить крайний в беседах с жителями Звёздного городка. Правда, каждый раз она при этом сразу шепчет мне на ухо, что так по-русски не говорят, что это «Звёздные» суеверия, которые не действуют за территорией городка, и чтобы я этого не запоминал и сам так не говорил. Суеверия, которые действуют везде, я уже и так знаю — с русской женой нет других вариантов.

Все выходим! Командир разбивает стакан о стену. Самая важная операция перед взлётом успешно завершена!

Спускаемся по лестнице. Нас встречает священник русской православной церкви и благословляет нас. Очень интересное нововведение после отмены коммунизма. Благословение сопровождалось щедрым крестообразным обрызгиванием нас святой водой. Мой врач протянул мне сложенный кусок марли. Я с радостью вытер лицо и отдал мокрую марлю Лене. Она быстро высохнет, но надеюсь, что хотя бы часть её святости сохранится. И этот кусок ткани тоже займёт достойное место в нашей космической коллекции в коробках на чердаке.

Для меня полёт в космос — это прежде всего техническая работа. Конечно, я бы покривил душой, если бы сказал, что внимание мне безразлично. Я обычный человек. Как и все, я реагирую на доброжелательный интерес к моей персоне. Мне приятно, что многие приехали издалека, чтобы повидаться со мной перед пуском, поговорить со мной, поддержать меня, пожелать мне счастливого пути. Но я прекрасно понимаю, что только моя семья и очень близкие друзья здесь ради меня самого. Они бы приехали ко мне, даже если бы я не делал ничего эффектного на публике, — например, если бы я просто сидел во дворе и слушал музыку или поехал ловить рыбу. Они поддержат меня, даже если я совершу ошибку или сотворю какую-нибудь глупость. Придут и просто побудут со мной. Ленина мама Лида любит ходить со мной на рыбалку. Она очень терпеливая — просто сидит рядом и читает книгу. Она совсем маленькая — моя сумка с принадлежностями для рыбалки почти с неё размером. Но она, как настоящая русская мама, всё время пытается мне помочь её нести.

На этот раз на пуск приехал Его Королевское Высочество герцог Брабантский, принц Бельгии Филипп — это большая честь. Он приезжал на посадку во время моего предыдущего полёта.

Вокруг большая толпа гостей. Конечно, моя часть толпы состоит преимущественно из бельгийцев. Если бы летел другой европейский астронавт, собралась бы такая же толпа из другой страны. Культурные барьеры де-факто существуют в Европе, и над их преодолением ещё работать и работать. Полёты европейских астронавтов интересуют, увы, жителей только тех стран, из которых астронавты родом. Я надеюсь, что не за горами то время, когда мы, европейцы, сможем гордиться достижениями любого европейского гражданина — во всех областях. Я знаю, что это непросто, — ведь в массовом сознании даже спортивные результаты расцениваются как вполне серьёзные показатели успеха собственной страны. Иногда кажется, что все поголовно забыли, что спорт — это игра, именно поэтому ты «играешь», к примеру, в футбол или в теннис; слово «работа» здесь не уместно. Я за объединенную Европу, её общее будущее и общие культурные ценности. Куда ни глянь, к какому историческому примеру ни обратись, единственный способ достичь успеха — это объединить усилия в поиске решений, при которых все выигрывают — с учетом долгосрочных перспектив, а не только сиюминутной выгоды.

Я горд, что мой полёт является символом достижений всех тех людей, которые над ним работали. Часть моей Работы — быть символом этого коллективного успеха. Да, моя Работа очень для меня важна, но самое главное в моей Жизни — близкие мне людей. Моя Жизнь намного больше, чем моя Работа.

Вот и наш крайний переезд — мы едем к Ракете на Автобусе. Пусть Роман сам рассказывает о фильме, который по традиции крутили для нас в Автобусе. В нём его пятилетняя дочь Настя, одетая в старый дедушкин скафандр, рассказала короткое стихотворение. Если честно, мне пришлось отвернуться, чтобы никто не заметил, что даже у меня проступили слёзы.

Ракета. Я знаю, Лена сказала бы, что нужно создать гармоничные отношения с предметом, от которого ты зависишь. Она не случайно пишет в книге слова «Ракета», «Станция», «Корабль» с заглавной буквы (вернее, в Книге). Так можно выразить уважение и признательность тем энергиям и силам, с которыми работаешь. По-моему, это ужасно трогательно, хотя я совершенно не понимаю, о чём она говорит. Я просто знаю, как работает Корабль, и, соответственно, знаю, как сделать так, чтобы он полетел, куда надо.

Мы с экипажем решили, что не будем пользоваться защитными экранами, которые закрывают обзор через боковые иллюминаторы при пуске. Когда садишься в капсулу, нет возможности выглянуть наружу. Но через несколько минут полёта, после выхода из атмосферы, через иллюминаторы всё видно. Проблема в том, что ты сидишь значительно ниже уровня иллюминаторов, и перегрузка удерживает тебя в этом положении. Двигаться почти невозможно, разве что слегка повернуть голову. Тут и пригодилось зеркало на рукаве скафандра. Слегка пошевелив рукавом, я поймал отражение вида, открывшегося позади меня: черноту космоса и синеву Земли — как бы банально это ни звучало.

В моём первом полёте мы с экипажем решили не убирать защитные экраны. Есть опасность, что зрелище, открывающееся в иллюминаторе при пуске, создаст дополнительный эффект потери ориентации, что может отрицательно повлиять на самочувствие. Тогда мы решили не подвергать себя этому дополнительному риску. Теперь, во втором полёте, я был уверен, что опасности нет. В моём экипаже я был единственным, кто уже во второй раз летел на «Союзе», поэтому я предложил ребятам не закрывать иллюминаторы, и не сомневался, что это не помешает нашей работе. Точно знаю, что Бобу очень понравилось. К сожалению, Роман так и не смог ничего увидеть из своего центрального кресла. В положении командира Космического Корабля есть свои недостатки. Хотя я всё равно бы охотно с ним поменялся.

От Лены

Какой чудесный день! Великолепие и почти что волшебство! Впрочем, как выяснилось потом, я всё-таки была чуть-чуть не в себе: несколько человек меня на следующий день спрашивали о чём-то, о чём, по их мнению, мы разговаривали в день пуска, а я совершенно этого не помнила. Только не надо мне теперь рассказывать, что по пути к Ракете я у вас одолжила денег, — номер не пройдет — я же всё точно помню!

Дай Бог здоровья моей любимой американской подруге Кэти Лорини. Она воплощение юмора, и самодисциплины, и мудрых решений. Но главное, что с ней можно говорить обо всём на свете — она всё всегда понимает и никогда на меня не обижается. На этот раз я приставала к ней с разговорами о лицемерном отношении американцев к контролю за торговлей оружием в собственной стране, а точнее, об отсутствии контроля и регулярных, происходящих из-за этого неизбежных отстрелах мирного американского населения. Буквально за неделю до этого моя другая любимая подруга очень талантливо резюмировала ситуацию: ты настоящий американец, если ты подозрительно относишься к гомосексуализму, но точно знаешь, что страна должна гарантировать твоё конституционное право быть застреленным при выходе с воскресной мессы.

Я давно начала размышлять, как мне пережить пуск и остаться в себе. В прошлом году я потратила много времени и сил на изучение различных техник для восстановления внутреннего равновесия. В результате мой iPod Nano был забит кучей полезных медитативных текстов — под них хорошо засыпается; и ещё за прошедший год я научилась силой мысли довольно быстро изменять своё настроение. Я знала, что, если во время пуска нервное напряжение достигнет предела и надо будет срочно отвлечься, я смогу погрузиться в себя, слушая мой любимый текст «Daisy Pond» Берта Голдмана. Голдман называет себя «американским монахом», и, хотя это прозвище до сих пор кажется мне забавным, история его жизни произвела на меня впечатление. Именно к нему я обращаюсь в моих периодических поисках внутренних решений и хотя бы временного умиротворения, — кстати, всем рекомендую.

Седьмого мая я проснулась с глубоким убеждением, что «Daisy Pond» не поможет, и в день пуска мне понадобится что-то ещё — музыка. Жаль, что мои познания в роке не простираются дальше «The Beatles». Конечно, «Don’t stop me now» группы «Queen» вполне в тему, но там слишком медленное начало. Да и вообще, я предпочитаю джаз.

Традиционная пресс-конференция «за стеклом» оказалась менее суматошной, чем я ожидала, но более суматошной, чем полагается пресс-конференции. Сплошной, хоть и не всегда очевидный абсурд — как в путешествии Алисы. Не то Страна Чудес, не то Зазеркалье. До космической страны чудес оставалось лишь несколько часов пути. Франк разыскивал знакомые лица, всем нам улыбался и махал рукой. Я подарила значок и булавку для галстука с эмблемой 21-й экспедиции Генеральному директору ESA, и тот надел их на пресс-конференцию. Франк заметил и обрадовался и в их разговоре поблагодарил его за это.

Дальнейшую последовательность событий сейчас уже трудно восстановить. Все выходят к автобусу, американский астронавт Майк Бэйкер (который занимался нашей семьёй и проявлял при этом невероятное внимание) помогает мне встать около входа в автобус. Кто-то «бдительный» (конечно же!) сразу пытается меня то ли оттолкнуть, то ли, схватив за руку, оттянуть подальше. Активное владение русским языком приходится очень кстати: «Трогать меня руками не надо». С соответствующим выражением лица и интонацией. Поборник предавтобусной дисциплины как ошпаренный отлетает в сторону. Франк с экипажем заходит в автобус. О том, чтобы поцеловаться на прощание не может даже быть и речи — Доктор Нет на страже. Франк садится в автобус и прикладывает обе ладони к стеклу изнутри, а мы с Неле — снаружи: как будто мы все держимся за руки. Автобус трогается, Франк посылает нам воздушный поцелуй. А потом, пару дней спустя, фотография на полполосы в популярной бельгийской газете, на которой запечатлён этот момент, — улыбающийся Франк с открытой ладонью. Да, он сделал это у всех на глазах. Но неужели правда издательство решило, что Франк посылает воздушный поцелуй бельгийской нации?!

После обеда и короткой экскурсии по местному музею автобус привёз нас туда, откуда мы должны были смотреть пуск. Ракета казалась такой маленькой! Она стояла посреди степи, ужасно одинокая и в то же время радостная. Может, она интроверт? Степь — не самое приятное место на свете. Было жарко, светило яркое солнце, и — ни единого дуновения ветерка. Все оделись как можно легче (мои глубочайшие соболезнования высшему руководству, упакованному в деловые костюмы). Наша открытая обувь в определенный момент оказалась слишком смелым решением, принятым в целях выживания при высоких температурах, ибо на земле копошились неизвестные мне доселе насекомые. Какое-то необычное ярко-зелёное паукообразное вспрыгнуло из ниоткуда прямо на ногу Неле. Тут и пригодился большой флаг с эмблемами полёта, который я весь день таскала за собой, — им-то я и прогнала мелкое чудовище. Правда интересно, что практически каждому из нас случалось пострадать от существа, которое мы считаем значительно ниже себя? Это я к тому, что мы уверены, что мы умнее пауков.

Том, Неле и Кун благоразумно проводили большую часть времени в тени непонятного маленького домика — единственного в округе. Хоть оно и походило не более чем на трансформаторную будку, тень его была вполне полноценной. Рядом стояло ещё одно сомнительное рукотворное сооружение — что-то вроде деревянной веранды, где можно было скрыться от солнца в ожидании пуска. Однако её крыша загораживала вид. С нами был Франсуа, врач Франка со времен его первого полёта; он сумел отыскать стул для мамы Франка Жанны — вероятно, единственный на всю степь. Они с Кариной (сестрой Франка) тоже предпочли степь тенистой веранде.

«Все внимание — Ракете — позитивную энергию — Ракете», — я начала свою задуманную программу сразу при выходе из автобуса. И пуску помогу, и время проведу с пользой. Я даже попыталась послушать Голдмана. Ничего не вышло. Из-за окружающего шума нельзя было разобрать ни слова. Ракета же не обращала на меня никакого внимания. Она явно собиралась извлечь всю необходимую ей энергию из топлива и интеллекта создавших её людей. Признаюсь, в глубине души я уже давно подозревала, что именно так оно и будет! Итак, план «Б».

Окружающая действительность всё больше утрачивала связь с реальностью. Поехать на пуск ужасно интересно и увлекательно! Но с тех пор, как мы с Франком вместе, мы делаем всё интересное и увлекательное вместе. Так почему же он сейчас не со мной?! Что за ерунда! Я уже сходила без него в музей космонавтики и скупила там весь запас значков и магнитов местного производства — аж все десять штук — на подарки родственникам — бесценнейший сувенир, на котором наша фамилия написана неправильно: «De Vinne» вместо «De Winne». Ну поразвлекались, пора бы уже вернуться к нормальному положению дел — где же мой муж? Но это было только начало.

Две недели назад, когда экипаж отправили на Байконур, а мне пришлось остаться в Москве, у меня была уйма времени, чтобы распланировать свою жизнь на ближайшие недели и месяцы. Как ни старайся разобраться с предстоящими переживаниями заранее, всё равно на практике почти всё и всегда оказывается иначе. В тот день, за две недели до пуска, я представляла себе двадцать седьмое мая совершенно не так, как я его представляла за несколько месяцев. И могу сказать наверняка — я никогда не ожидала, что май 2009 года будет именно таким. Чем ближе был день пуска, тем сложнее и неподъемней казалось мне происходящее.

В конце концов я нашла банальное, но действенное решение. Когда ситуация представляется непосильной, единственный способ с ней справиться — разделить её на части, каждая из которых по отдельности кажется разрешимой. И я начала разбивать полёт Франка на кусочки. Я размышляла об этом, помогая своей подруге, художнику-кукольнику Светлане Пчельниковой, собрать и покрыть лаком сувенирных кукол для полёта Франка — она сделала их по нашей просьбе. Малыш-астронавт, обнимающий и защищающий планету Земля. Прообразом нашей куклы стала эмблема благотворительного проекта Светланы «Парад кукол детям». Суть проекта в том, что знаменитости с помощью художников-кукольников создают коллекционных кукол, которые потом продаются с аукциона, а деньги полностью переводятся в детское отделение Бакулевского центра на операции детям, чьи семьи не могут их оплатить (эмблема проекта наш малыш-астронавт, а главное — коллекция аукциона и списки детей, которым уже помог проект — на сайте www.paradkukol.ru). Малыш-астронавт сделан всего в ста экземплярах, все они номерные. Это не так мало, как кажется, когда их надо лакировать, упаковывать и перевозить!

«Если бы он летел на одну-две недели, была бы я сейчас в таких растрепанных чувствах?» — размышляла я, расставляя на полу коробки для упаковки кукол. Скорее всего, нет. Конечно, я бы сходила с ума от мысли о пуске и стыковке и остальных, чисто технических моментах. А потом, сразу после стыковки, я бы начала ходить по потолку в ожидании посадки. Одна-двухнедельные командировки — вполне естественное явление в нашей жизни, так что и думать тут нечего. Просто бежишь как стометровку в школе — на одном дыхании… Эврика! Отныне я объявляю этот полёт коротким — для себя, конечно. Это даёт мне право ограничиться схождением с ума только по вопросам безопасности На сегодня остальная часть полёта для меня не существует. А когда пройдет запуск и стыковка, я буду себе придумывать, что дальше — двух-трехнедельный полёт. И просто повторю это несколько раз.

Мы с Франком придумали для него несколько интересных проектов на время полёта. Я собрала всякие необходимые мелочи в личные вещи. Осталось только проработать подробности и переслать информацию Франку. Заодно и время скоротаем.

Со вздохом облегчения я представила себя Скарлетт О’Харой, которая была мировым лидером по откладыванию на завтра всего, что досаждало ей сегодня. Унесенный Ракетой, а не ветром, он обязательно вернётся, хоть он и не Терминатор. Жизнь прекрасна, всё зависит от точки зрения!

Мы с Кэти, как и все присутствующие, бесцельно стояли посреди голой степи. К счастью, пауки интересовались женщинами значительно младше нас. Ожидание стресса — это тоже стресс. Мы уже договорили о неограниченной торговле оружием, а Ракета всё не улетала. У русских всё рассчитано по секундам. Тогда время для джаза: я протянула один наушник Кэти, другой заткнула себе в ухо. Дэйв Брубек — «Take Five» — музыка на все времена. Если время в моей подборке на сегодня рассчитано верно, следующая песня начнётся как раз вовремя. Пятиминутная композиция была близка к концу. Ничего не происходило. Играем её ещё раз. И вот минуту спустя, как раз под мой любимый проигрыш саксофона, я увидела вибрацию. Именно увидела — по меньшей мере на секунду раньше, чем услышала или ощутила. Я нажала перемотку вперёд. Кэти удивленно взглянула на меня и от всей души расхохоталась. Громкий рокочущий звук и вибрация исходили из моего крошечного iPod-нано. Говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Но в данном случае было бы хорошо один раз услышать. Я надеюсь, вы узнаете мелодию, читая слова. Это хит конца 80-х. Искренняя вера Франка в сильную объединенную Европу стала тем квантом информации, посланной мне Вселенной, который помог мне вечером седьмого мая почувствовать, какую песню купить за 99 центов на iTunes, чтобы пуск прошёл успешно.

We’re leaving together
But still it’s farewell
And maybe we’ll come back
To earth, who can tell?
I guess there is no one to blame
We’re leaving ground
Will things ever be the same again?

It’s the final countdown…

We’re heading for Venus and still we stand tall
‘Cause maybe they’ve seen us and welcome us all
With so many light years to go and things to be found
I’m sure that we’ll all miss her so.

It’s the final countdown…

(Europe/J. Tempest)

Мы с Кэти то ли танцевали, то ли прыгали под музыку. Я размахивала флагом с эмблемами. Наш собственный саундтрек, наложенный на реальность, отделил нас от всех остальных, превратил пуск в трёхмерное кино, на которое я сходила вдвоём с любимой подругой. Неожиданно мы создали свой собственный кусочек реальности, который останется с нами на всю жизнь. Куражу и веселью нашему не было предела — просто-напросто мы были счастливы. Идеально синее небо, предельно хорошая видимость, безупречный пуск, все чувствуют себя прекрасно — дети, мамы, сестра. Какой чудесный день — великолепный, почти что волшебный. А ещё мне удалось уговорить некоторых из сильно растрогавшихся присутствующих перестать плакать — ну не смех? Лучше не бывает!

* * *

Аэропорт «Крайний» на Байконуре — небольшое здание, в котором начисто отсутствуют услуги для пассажиров. К сожалению, там строго запрещено фотографировать. У меня есть серьёзное подозрение, что этот запрет связан не с какими-то невидимыми невооружённым глазом секретами, а с тем, что при виде этого аэропорта трудно поверить, что он является одним из стратегических пунктов, гарантирующих чёткость космических пусков. Вот они его и скрывают.

К моменту, когда мы приехали в аэропорт, прошло уже больше часа со времени пуска, и значительно больше с тех пор, когда мы последний раз были вблизи цивилизации. Естественно, нам был нужен туалет. Ответственно заявляю, что статус жены астронавта, только что улетевшего в космос, даёт некоторые, хотя и неохотно предоставляемые, преимущества в этой сфере. При поддержке персонала НАСА (во время этого сюрреалистичного путешествия эти люди помогали нашей семье всеми возможными способами) я смогла уговорить местную милицию позволить нам, женщинам, воспользоваться их мужским туалетом. Это была небольшая, но очень важная победа женщины-человека над жёсткими правилами мужской военизированной системы.

Впервые в жизни я заходила в самолёт с хвоста. Три дня назад, когда мы прилетели, мы спустились по обычному трапу. А теперь самолёт готовили к отправке одновременно с нашей посадкой в него. Работали двигатели. Шум был невероятный. Люди затыкали уши, чтобы хоть как-то уменьшить грохот в голове. Помните сцену из фильма «Кабаре»? Там персонаж Лайзы Минелли тянет персонажа Майкла Йорка под мост, когда поезд проезжает у них над головами. «Ааааааааа!» — кричит Минелли изо всех сил. Йорк смотрит на неё с удивлением. Но через секунду он тоже вопит, широко открыв рот: «Аааааааааа!»

«Кун, даёшь антистресс?»

Кун просто ангел. Он всегда готов играть, веселиться и экспериментировать. Года три назад он вместе с друзьями организовал съёмки фильма под названием «Возвращение на Марс». Я тоже там снималась — в роли кого-то из Центра управления. Кун играл одного из главных героев, бывшего преступника, приглашенного участвовать в полёте. В последней сцене фильма он умирает на Марсе. Я покатывалась со смеху, когда увидела смонтированный фильм и те сцены, в которых не участвовала — Кун даже умудрился организовать, чтобы его арестовала местная полиция и бросила в кутузку. Об этом я, кажется, ему уже говорила. Но я раньше никогда ему не рассказывала, что я не удержалась и расплакалась, когда увидела сцену его смерти на Марсе. Я, конечно, понимаю, что мы родственники и всё такое, и я к нему отношусь необъективно, но просто он действительно ужасно трогательно сыграл! Эти последние три года Кун много занимался кино, и теперь вместе с другом Мишелем Кнопсом они работают над собственными сценариями и собираются стать профессиональными кинематографистами.

«Аааааааа!» — закричали мы вместе, так громко, как только могли, хотя совершенно ничего не услышали. Да здравствует антистресс! Дай пять! ААААААААААА! По-моему, мы изрядно удивили окружающих. Им было не до нас, и они нас наверняка простили (хотя и сомневаюсь, что поняли). Впрочем, мы их не потревожили — они так и стояли, плотно заткнув уши, чтобы уберечься от шума моторов.

Глава из книги Мэри Роуч «Обратная сторона космонавтики»

О книге Мэри Роуч «Обратная сторона космонавтики»

На одной из шумных улиц Москвы, посреди небольшого газона
стоит пьедестал высотою с семиэтажное здание, а на пьедестале
— Юрий Гагарин. Уже издалека видно, что это он: высоко
поднятые руки, сомкнутые пальцы — настоящий супергерой.
Стоя у подножья памятника и глядя вверх, видишь только мужественную
грудь да кончик выступающего над ней носа. Я обратила
внимание на мужчину в темной футболке и с бутылкой
«пепси» в руке. Его голова была опущена, что я приняла за знак
уважения великому человеку, но потом заметила, что он просто
грыз ногти.

Кроме безусловной славы народа, полет Гагарина в 1961 стал
и невероятным психологическим достижением. Его задание
было простым, но ни в коем случае не легким: залезть в капсулу,
позволить выстрелить ею и в одиночку, в условиях огромной
опасности пересечь границу с космосом. Просто позволить
выбросить себя в бескислородную, смертельно опасную пустоту,
где прежде не ступала нога человека. Пролететь разок вокруг
Земли, а затем спуститься и рассказать остальным о своих ощущениях.

В то время советские ученые,
и НАСА строили всевозможные предположения о том, какими
должны быть психологические условия выхода в космос. Не помутится
ли рассудок астронавта при столкновении с «чернотой»,
как называли космос пилоты? Вот что говорил по этому поводу
психиатр Евгений Броды, выступая на Симпозиуме по космической
психиатрии в 1959 году: «Отделение от Земли со всей его
бессознательно символичной значимостью для человека… теоретически может привести — даже в случае очень серьезного
подхода к отбору и тренировке пилотов — к чему-то вроде приступа
шизофрении».

Были даже опасения, что Гагарин, лишившись рассудка, саботирует
исторически значимый полет. Опасения были настолько
серьезны, что до взлета капсулы «Восток» все ручное управление
в ней было заблокировано. А что если что-то пойдет не
так, связь оборвется, и пилоту придется взять управление в свои
руки? Ученые подумали и об этом: перед отлетом Гагарину передали
запечатанный конверт с секретной комбинацией разблокировки
панели управления.

Но ученых беспокоила не только опасность потери космонавтом
рассудка. Согласно опубликованным в журнале
«Авиационная медицина» (апрель 1957 г.) исследованиям, 35%
из 137 опрошенных пилотов признались, что испытывают странные
чувства в момент отрыва от земли, что почти всегда это
происходит во время одиночных полетов. «Мне тогда кажется,
что я теряю всякую связь с землей», — признался один из опрошенных.
Ввиду распространенности явления решено было дать
ему название: эффект отрыва. Большинство подверженных
этому феномену пилотов испытывали не панику, а эйфорию.
Только 18 из 137 опрошенных описали свои чувства как страх
или волнение. «Все кажется таким спокойным, будто ты оказался
в каком-то другом мире»; «Я чувствовал себя гигантом», «королем», — говорили большинство из них. А трое даже заявили,
что почувствовали себя ближе к богу. Пилот по имени Мэл Росс,
которому удалось установить несколько высотных рекордов на
экспериментальном самолете в конце 1950-х годов, дважды говорил
о пугающем чувстве «восторга, когда хотелось летать еще
и еще».

В том же году, когда вышла в свет эта статья, полковник Джо
Киттингер поднялся на 29-километровую высоту в закрытой
капсуле размером с телефонную будку, подвешенной к баллону
с гелием. Как только уровень кислорода упал до критически
малого, начальник Киттингера Дэвид Симонс приказал начинать снижение, на что Киттингер ответил на азбуке Морзе:
«Поднимись и забери меня сам». Позднее Киттингер говорил,
что это была просто шутка, но Симонс так не думал: на морзянке
шутить не очень-то легко. Позднее в своих мемуарах «Человек
в высоте» Симонс написал, как в тот самый момент решил, что
«с Киттингером случилось что-то странное и непонятное… что
его… охватило странное и необъяснимое чувство потери реальности
и что он упрямо готов лететь дальше и дальше, совсем не
задумываясь о последствиях».

Симонс сравнивал этот феномен со смертельно опасным
«глубинным опьянением». «Глубинное опьянение» — это физиологическое
состояние, при котором дайвера охватывает ощущение
умиротворения и неуязвимости. Обычно оно случается
на глубине больше 30 метров. У этого состояния есть и другие
названия вроде прозаического «азотного отравления» или так
называемого эффекта мартини (степень опьянения можно выразить
через соотношение: один бокал мартини на каждые
10 метров, начиная с двадцатого). Симонс даже сделал предположение,
что скоро в медицине появится еще один термин —
«высотное опьянение» для описания чувства эйфории, испытываемого
пилотами.

И его предположение сбылось, правда, НАСА выбрало название
попроще — «космическая эйфория». В своих мемуарах
Юджин Сернан писал: «Психиатры НАСА предупреждали, чтобы я не смотрел на вращающуюся внизу Землю, дабы не впасть
в состояние эйфории». Сернан должен был совершить третью
в истории «космическую прогулку», и у психиатров имелся повод
для беспокойства. Дело в том, что во время двух первых
«прогулок» космонавты не просто впадали в состояние странной
эйфории, но и напрочь отказывались возвращаться обратно
в капсулу. «Я чувствовал себя просто прекрасно, и мне совсем не
хотелось уходить оттуда, — вспоминал Алексей Леонов, первый
человек, который вышел в вакуум космоса, будучи привязанным
к капсуле „Восход“ в 1965 году. — Из-за так называемого психологического
барьера человеку должно быть невероятно сложно
противостоять космической бездне. А что касается меня, то я не
только не чувствовал никакого барьера, я вообще забыл, что такой
существует».

На четвертой минуте первой «космической прогулки» НАСА
астронавт «Джемини-4» Эд Уайт начал говорить о том, что «чувствует
себя на миллион долларов». Он все старался подобрать
слова, чтобы описать свои ощущения: «Я только что… это потрясающе…» Иногда записи переговоров астронавтов напоминают
разговоры больных на групповой встрече у психиатра. Вот
отрывок из беседы между Уайтом и его командиром Джеймсом
Макдивиттом, двух военных пилотов, после возвращения Уайта
с «прогулки»:

«УАЙТ: Джим, это самое естественное ощущение в мире.

МАКДИВИТТ: …Да уж, ты выглядишь так, будто вновь побывал
в животе у мамочки».

НАСА волновало не то, что его астронавты слегка «покайфуют», а то, что эйфория может взять верх над здравым рассудком.
На протяжении двадцати минут центр управления полетом безуспешно
пытался прорваться сквозь охватившую Уайта пелену
блаженства. Наконец Гасу Гриссому из ЦУПа удалось связаться
с Макдивиттом.

«ГРИССОМ: „Джемини-4“, возвращайтесь на борт!

МАКДИВИТТ: Они хотят, чтобы ты сейчас же возвращался
назад.

УАЙТ: Назад?

МАКДИВИТТ: Да.

ГРИССОМ: Подтверждаю приказ. Мы уже давно пытаемся
связаться с тобой.

УАЙТ: Понял, Земля. Позвольте только сделать еще несколько
снимков.

МАКДИВИТТ: Нет, назад. Давай уже.

УАЙТ: …Послушайте, вы ведь меня все равно затащить
внутрь не можете, ну ладно, уже иду».

Но он так и не приблизился к кораблю. Прошло две минуты.
Макдивитт уже начал умолять:

«МАКДИВИТТ: Забирайся же внутрь…

УАЙТ: Вообще-то сейчас я собираюсь сделать отличный
снимок.

МАКДИВИТТ: Не надо, возвращайся.

УАЙТ: Я фотографирую наш корабль.

МАКДИВИТТ: Эд, иди сюда!»

Прошла еще минута, прежде чем Уайт двинулся к шлюзу со
словами: «Это худший момент в моей жизни».

Космическим службам, по правде говоря, следовало беспокоиться
не столько о нежелании астронавтов возвращаться на корабль,
сколько о том, чтобы облегчить это возвращение. У Уайта
ушло двадцать пять минут на то, чтобы безопасно пройти на борт
через шлюз. Не легче ему становилось и от осознания того, что
в случае утечки кислорода или потери сознания Макдивитт должен
будет перерезать фал, а не, рискуя собственной жизнью, стараться
втащить его на борт.

Говорят, что Алексей Леонов во время своего возвращения
сбросил пять килограмм. Скафандр Леонова так раздулся, что
он не мог даже колени согнуть, поэтому вынужден был заходить
вперед головой, а не ногами, как он делал это на тренировках.
Пытаясь закрыть за собою люк, он застрял, и ему пришлось ослабить
давление в скафандре, чтобы попасть внутрь, а это практически
равно попытке самоубийства, почти то же самое, что быстрый
подъем для дайвера.

В архиве НАСА есть одна очень интересная запись времен
холодной войны, мол, перед полетом Леонову дали таблетку
с ядом на случай, если ему так и не удастся попасть на борт корабля,
а его коллега Павел Беляев в случае опасности должен
был «оставить Леонова на орбите». Смерть от цианида (самого
распространенного яда в таблетках) гораздо мучительнее, чем
смерть от недостатка кислорода (когда клетки мозга гибнут от
кислородного голодания, наступает эйфория, и все заканчивается
довольно быстро), так что второй вариант кажется предпочтительнее.
Но эксперт по космической психологии Джон Кларк не
верит в эту историю с таблеткой. Я написала Кларку в его офис
в Национальном институте космических биомедицинских исследований
относительно сомнительной возможности найти в костюме
астронавта место для таблетки, и он поспрашивал мнения
своих коллег. Его русские знакомые также опровергают слух
о том, что Беляеву было поручено застрелить Леонова, если тому
не удастся попасть на борт. Все дело в том, что Леонову и Беляеву
следовало совершить посадку на территории, где обитало множество
волков, так что пистолет прилагался к экипировке космонавтов
как необходимое средство выживания.

После истории с Эдом Уайтом случаи эйфории повторялись
довольно редко, и психиатры вскоре перестали волноваться по
этому поводу. У них появилась новая забота: головокружение
при РОК (работе в открытом космосе, «космической прогулке»).
Некоторых космонавтов буквально парализовало от страха при
взгляде на вертящуюся внизу Землю. Джерри Линенджер, астронавт
станции «Мир», писал в своих мемуарах об «ужасном, не
отпускающем» ощущении того, что ты «стремительно падаешь
на Землю… в десять или сто раз быстрее», чем прыгая с парашютом.
(С разницей, естественно, в том, что астронавт, в отличие от
парашютиста, падает на Землю по гигантской окружности и никогда
на нее не упадет.)

«Я сжал перила так сильно, что костяшки пальцев побелели,
— писал Линенджер об охватившей его агонии страха на
15-метровой выдвижной панели станции „Мир“. — Я изо всех сил
старался удержаться, чтобы не закрыть глаза и не закричать».
А однажды я даже слышал историю о том, как один астронавт,
уже выйдя из люка, неожиданно вернулся обратно и, не снимая
костюма, схватился за ноги своего товарища«.

Чарльз Оуман, специалист в области космической морской болезни
и головокружения из Национального института космических
биомедицинских исследований, отмечает, что головокружение
при работе в открытом космосе совсем не фобия, а естественная
реакция сознания на новую и пугающую реальность опасности
падения на огромной скорости в никуда. Но астронавты делиться
своими страхами не любят, а это только усугубляет проблему.

Перед тем как выйти на работу в открытый космос, астронавты
надевают свои костюмы и тщательно отрабатывают все движения
в огромном закрытом бассейне. Плавать в воде и в космосе
далеко не одно и то же, но для тренировок вполне годится. (На
дне этого бассейна даже лежат модели частей МКС, словно останки
затонувшего корабля.) Но никакие тренировки не научат избавляться
от головокружения. Они могут помочь лишь немного,
ведь в конечном счете нельзя искусственно создать ощущение
космического полета. Но если вам захочется хоть отдаленно понять,
на что это похоже, можете забраться на телеграфный столб
(обвязавшись предварительно чем-нибудь для страховки, естественно)
и попытаться удержать равновесие на кро-о-шечной
площадочке вверху, как это иногда вынуждены делать посетители
курсов по самосовершенствованию или стажеры телефонных
компаний. По словам Оумана, «последние теряют около трети
своих стажеров уже в течение первых недель».

Но сегодня все внимание психологов сосредоточено на Марсе.
Под «эффектом отрыва» понимают теперь не чувство эйфории,
а состояние, возникающее при потере Земли из поля зрения.

«За всю историю человечества людям не приходилось видеть
Мать-Землю и все, что с ней связано… бесследно исчезающими
в небесной бесконечности… Вполне вероятно, что
все это может породить ощущение необратимости потери
всякой связи с Землей. Такое состояние может сопровождаться
различными формами недостаточной адаптации индивида,
включая беспокойство, депрессии, суицидальные намеренья
и даже такие психотические симптомы, как галлюцинации
и иллюзии. В довершение ко всему, возможна полная или частичная
утрата обычных для жизни на Земле системы ценностей
и поведенческих норм».

Этот отрывок взят из книги «Космическая психология и психиатрия». Я прочитала его вслух космонавту Сергею Крикалёву.
Крикалёв некогда совершил шесть полетов, а сейчас руководителю
Центра подготовки космонавтов им. Юрия Гагарина
в Звездном городке (поселении в окрестностях Москвы, где живут
и работают сотрудники космических агентств и их семьи).

Крикалёв совсем не скептик, но слова его говорят об обратном:
«Психологи всегда что-то пишут». И в доказательство он
рассказал мне о том, что на заре эпохи поездов и железных дорог
возникло опасение, что люди, глядя на мелькающие мимо поля
и деревья, могут просто потерять рассудок. «И тогда психологи,
а не кто-либо другой настаивали на том, чтобы обнести железную
дорогу высокой оградой с обеих сторон, иначе пассажиры,
мол, будут сходить с ума».

Опасения, связанные с космосом, были всегда. И это не просто
страх (хотя астрофобия, боязнь космоса и звезд, действительно существует). Это, скорее, некое возбуждение, когнитивная
перегрузка. «Одна мысль о том, что в мире сто триллионов
галактик, настолько невыносима, — писал астронавт Джерри
Лайненджер, — что я стараюсь не думать об этом перед сном,
иначе просто не смогу заснуть с мыслью о существовании такого
величия». Похоже, он был взволнован, даже когда писал эти
строки.

Космонавт Виталий Жолобов рассказывал, как однажды,
наблюдая за звездой с борта космической станции «Салют-5»,
неожиданно для себя отметил, что космос — это «бездонная пропасть» и что понадобится не одна тысяча лет, чтобы добраться
до той звезды. «И это будет все еще не конец мира. Можно идти
дальше и дальше, и путешествию этому не будет конца. Думая
об этом, я ощутил, как по моей спине пробежала легкая дрожь».
Полет 1967 года, в котором он принимал участие, закончился
раньше запланированного срока по причине, как было написано
в одном из журналов по истории космонавтики, «психологических
и межличностных осложнений».

Жолобов живет на Украине, но моей предприимчивой переводчице
Лене удалось найти одного из его бывших товарищей по
команде Бориса Волынова. Волынову уже семьдесят пять, и живет
он в Звездном городке. Лена позвонила ему, чтобы договориться
о встрече. Разговор был недолгим. Вот и налицо «психологические
и межличностные осложнения».

«И зачем мне с ней разговаривать? — спросил Волынов. — 
Чтобы она продала побольше книг и заработала кучу денег? Она
же просто использует меня как дойную корову».

«Ну, тогда прошу прощения за беспокойство», — ответила
Лена.

После минуты раздумий Волынов сказал: «Позвоните мне,
когда доберетесь».

Наш космонавт ходил за покупками, и мы договорились
встретиться с ним в ресторане, расположенном как раз над продовольственным
магазином Звездного городка, где он выбирал
гостинцы для внуков. Сидя за столиком на веранде ресторана,
можно увидеть ряд высоко вздымающихся жилых домов и учебных
помещений. Звездный городок сам по себе очень небольшой.
Здесь есть больница, школы, банк, но нет никаких дорог.
Здания соединяют тротуары из разбитого асфальта и вытоптанные
посреди цветущих полей и сосново-березовых лесов дорожки.
На пункте паспортного контроля пахнет супом. В фойе и двориках
можно увидеть прекрасные, возведенные еще в советские
времена скульптуры, мозаики на космическую тему и фрески на
стенах. Мне все это кажется очень милым, хотя многие американские
астронавты, которые тренируются здесь перед возвращением
с МКС в капсуле «Союз», со мной не согласны. Ведь то,
что некогда было просто милым, находится сегодня уже в сильно
обветшалом состоянии. Ступени лестниц местами стерты и обиты.
От стен магазина кусками, словно скорлупа, отваливается
штукатурка. Еще в музее, когда я вышла в туалет, за мной неожиданно
побежала одна сотрудница, размахивая рулоном розовой
туалетной бумаги. В туалете, как оказалось, даже было некуда ее
повесить.

За оградой дворика ресторана я заметила Волынова. Это
был широкоплечий мужчина с удивительно густыми волосами.
Он двигался совсем не как семидесятипятилетний старик,
а широкими шагами, слегка наклонившись вперед (возможно,
из-за сумки). На нем были надеты медали (по завершении
полета космонавтам давали звание Героя Советского Союза).
Позднее я узнала, что Волынова сняли с его первого задания,
когда выяснилось, что его мать была еврейкой. И хотя он тренировался
бок о бок с Гагариным, летать ему до 1969 года не
разрешали.

Волынов заказал чай с лимоном. Лена сообщила ему о том,
что я интересуюсь событиями, произошедшими некогда на
«Салюте-5», и тем, почему он и Желобов вернулись на Землю
раньше срока.

«Произошла авария, — начал рассказ Волынов. — Пропало
все электричество. Не было света, ничего не работало: ни моторы, ни насосы. Мы на темной стороне орбиты, из иллюминатора
тоже света не поступало. Невесомость. Даже не знали, где
пол, а где потолок, а может, это вообще была стена. Свежего
кислорода не приходило, так что мы могли рассчитывать только
на имеющийся в корабле воздух. С Землей мы связаться не
могли. От ужаса просто волосы на голове стояли. Мы понятия
не имели, что делать. Наконец мы добрались до радиопередатчика
и связались с Землей, а они нам сказали… — Волынов
засмеялся, — они нам посоветовали открыть книгу с инструкциями
на такой-то и такой-то странице. Естественно, толку
от этого было мало. Нам все же удалось устранить поломку,
но не при помощи книги, а работая собственными головами
и руками. Понадобилось на это полтора часа. После этого
случая Виталий с трудом мог заснуть. Его постоянно мучили
ужасные головные боли, стресс. Мы съели все таблетки, что
у нас только были. На Земле очень волновались за Жолобова
и приказали нам спускаться». Волынов говорил, что он и сам
проработал 36 часов без сна, готовя посадочный модуль к отправке.
Можно сказать, что для Жолобова это был своего рода
«отрыв».

Чуть позднее в тот же день мы прогуливались в сосновом
бору с Ростиславом Богдашевским, который работает психологом
в Звездном городке вот уже 47 лет. Многое из того, что он
говорил, было чересчур абстрактно и туманно. Мои записи пестрят
фразами вроде «самоорганизация динамических структур
межличностных отношений в человеческом социуме».
Но в том, что касалось ситуации с Волыновым и Жолобовым,
Богдашевский довольно конкретен: «Они были просто вымотаны
работой. Человеческий организм устроен таким образом,
что ему необходимы и напряжение и отдых, и работа и сон.
Этот ритм и является условием жизни. Кто из нас может работать
72 часа без остановки? Вот поэтому они и чувствовали себя
так плохо».

Ни Волынов, ни Богдашевский не сказали и слова о межличностных
осложнениях на борту «Салюта-5». Даже если что-то
и произошло, опасность близкой смерти сплотила этих мужчин
навеки. Волынов вспоминает момент со спасательным вертолетом:
«Виталий услышал его первым. Он сказал мне: «Знаешь,
Боря, есть родственники по крови, а есть люди, которые становятся
родными тебе из-за вещей, которые вы делаете вместе.
Теперь ты ближе мне, чем брат или сестра. Приземлились. Мы
живы. Наша награда — это жизнь».

Когда Волынов узнал, что мы были в музее Звездного городка,
он сказал, что со своего последнего задания возвращался
на корабле «Союз», практически идентичном тому, что можно
увидеть в музее. «Думаю, я бы еще мог полететь», — сказал он.
Я попыталась представить себе Волынова в деловом костюме,
старающегося устроиться в корабле поудобнее.

Спускаемый аппарат космического корабля «Союз-5», на
котором он летал, из-за сильных повреждений в музее не выставлен.
В свое время он не отделился от остального «Союза»
правильно, начала вертеться, выскочил из атмосферы и вновь
вошел в нее. Волынов говорит, что прыгал там, как шарик от
пинг-понга. Дело в том, что только одна часть капсулы была покрыта
огнеупорным материалом, так что снаружи она вся обуглилась,
и внутри жарило, как в печке. Резина вокруг люка тоже
начала плавиться. «Можно даже было видеть шарики», — добавил
Волынов.

«Шарики?» — удивленно спросила я.

Лена уточнила и перевела дальше: «Это как когда запекаешь
картошку на открытом огне». — «Пена?» — «Пузырьки». — 
«А, волдыри!» — «Да, да. Волдыри».

Волынов подождал, пока мы разберемся. «Вот мой корабль
и выглядел как эта самая картошка. Шумело, как в поезде, —
продолжал он рассказ. — Я думал, что пол вот-вот провалится
под моими ногами, а у меня даже не было скафандра (он бы там
не поместился). И тогда я подумал: «Вот он. Конец». Если бы
капсула чудесным образом не отделилась и ее положение не стабилизировалось,
Волынов бы наверняка погиб.

«Когда прибыл вертолет, я спросил, не поседел ли я». Первые
космонавты понимали, что сами отвечают за свои жизни, и здоровая
психика отнюдь не была главной их заботой. Слишком уж
много имелось других.

Герой Советского Союза достал из кармана расческу, поднял,
словно дирижер, руки и провел расческой по великолепным волосам,
которые теперь уже действительно белые. Затем он наклонился,
чтобы взять пакет с продуктами, и сказал: «Ну, мне
пора. Меня ждут».

Купить книгу на Озоне