Песнь жилищного кооператива

  • В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории / Сост. Наталия Соколовская, Елена Шубина. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. — 524 с.

Как пояснила Татьяна Москвина, автор вошедшего в сборник «В Питере жить» рассказа о Васильевском острове, «надо сказать, что если бы книжка называлась „В Петербурге жить“, это была бы уже не скрытая, а явная цитата из Мандельштама, и полностью звучит она так: „В Петербурге жить, словно спать в гробу“». При этом авторы и составители сборника не стараются отмежеваться от сопоставлений названия книги с прошлогодним хитом группы «Ленинград» «В Питере — пить». Разве что тире не поставили — а вот в эпиграфе строчку из песни указали.

О выходе книги было известно с начала года, и к тому моменту «близнецы» фразы «В Питере — пить» наводнили город. Петербуржцы узнали, что в Питере можно не только пить, но и жить (об этом им сообщали строительные компании), есть (об этом рассказывали рестораны), плыть и даже спать. В общем, Петербург оказался вполне обычным городом, в котором люди делают все то же самое, что и в других населенных пунктах. И тут книга от редакции Елены Шубиной пытается вернуть Петербургу ореол имперского величия, исторической тайны, города-памятника.

«Питер» появился в заглавии как более разговорный вариант географического наименования города — об этом тоже рассказала Татьяна Москвина. Существует миф о том, что сами петербуржцы крайне не любят, чтобы их величавый город легкомысленно называли «Питером» — пожалуйста, только «Петербург». Равно как и никаких, будьте добры, «Петроградок», «Васек» и «Гостинок» — только «Петроградская сторона», «Васильевский остров», «Гостиный двор». Подтверждение этому находим в тексте журналиста Магды Алексеевой:

«Понаехавшие» в разные времена называют Петроградскую сторону «Петроградкой», а Васильевский остров «Васькой». Слышать это невыносимо так же, как «Гостинка», «Апрашка»…

Однако тут же приходит ироничная экскурсовод и звезда русского «Фейсбука» Татьяна Мэй и рассказывает:

Раньше, например, я смотрела на стариков с опаской. Брякну невзначай «Васька» или, борони бог, «Петроградка» — и погонят они меня палкой вдоль какого-нибудь протяженного фасада, как Петр I — светлейшего князя Александра Данилыча. (Из рассказа «Через Атлантиду — дворами»)

«Петроградкой» благородную Петроградскую сторону зовут в своих рассказах и Татьяна Москвина, и Павел Крусанов, и Эдуард Кочергин. В общем, нет в этом вопросе единства.

Как нет его и в составе авторов — в их число вошли, как это ни удивительно, не только жители Петербурга. Здесь есть и Дмитрий Быков, москвич, рассказывающий о петербургском поэте Нонне Слепаковой, и Магда Алексеева, признающаяся в любви обеим столицам, в одной из которых она родилась, а в другой работала всю жизнь, и Ирина Басова, написавшая рассказ о Петербурге в Париже. Список авторов вызывает много вопросов, в том числе о конформизме составителей книги и редакции, выпустившей ее. За «громкими» именами следуют либо очень известные и давно всеми прочитанные тексты, как в случае с рассказом Татьяны Толстой «Чужие сны», либо произведения откровенно слабые — как, например, рассказ Елизаветы Боярской о ее детстве, жизни в одном доме с губернатором Собчаком и мечтах о балах в Зимнем дворце. Попадание на страницы книги текста руководителя книжной сети «Буквоед» Дениса Котова почти наверняка объясняется причинами внелитературными. Его рассказ о путешествующем и «открывающем» Петербург мальчике подходит под определение «личной истории», но в сборник вошел как будто случайно — слишком выбивается по качеству на общем фоне. На эту ситуацию словно дает ответ в другом месте книги Никита Елисеев:

Нас очень много. Петербург — многолюден и многонаселен. По сути, маленькая страна, в ней легко затеряться. В ней по простой статистической вероятности может быть столь же много талантливых людей, как и людей обычных.

Чем дальше «В Питере жить» уходит от начала, тем дальше он уходит в собственной логике и от центра Петербурга к его окраинам, несмотря на обещания остаться в квадрате «от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной». Дмитрий Быков посвящает рассказ Елагину острову, Елена Чижова строит повествование на контрасте «центральной» жизни и жизни в Купчине, Ольга Лукас создает историю о «планете Ржевке», Александр Етоев — об окрестностях проспекта Елизарова, а Ксения Букша — проспекта Стачек, Андрей Степанов рассказывает о Выборгском районе, а Павел Крусанов — о Московском, Илья Бояшов и вовсе выезжает в Петродворцовый район и пьет коньяк в петергофском «Лабиринте».

Петербуржцы Никита Елисеев, Евгений Водолазкин, Александр Етоев, Татьяна Москвина, Наталия Соколовская и другие авторы сталкивают читателя с тем, что личная история неотделима от истории вообще. Для них высказывание о Петербурге превращается не просто в воспоминание, дневник жизни, «где жил, что делал, куда ходил», а в возможность рассказать о городе и его истории. Вот, например, пишет Етоев про Палевский проспект, который теперь проспект Елизарова, — и обязательно расскажет, кто такой Паль, кто такой Елизаров, кто из них ему ближе. Исторические фигуры становятся не просто поводом для энциклопедического повествования или пропагандистского высказывания, а для выражения человеческого отношения.

Наличие общеисторического сюжета, нашедшего отклик в судьбе человека, оказывается критерием, определяющим качество текстов, попавших в книгу. Потому что без представления большой истории в историях маленьких сборник превращается в междусобойчик, соседское собрание: а ты где жил? А я вот здесь. Здорово, знаешь, жили. И Петербург от такого отношения упрощается. И жить-то в нем можно, да только зачем тогда жить именно в этом городе.

Елена Васильева

Дайджест литературных событий на февраль: часть 2

Несмотря на то, что февраль — самый короткий месяц в году, в Москве и Петербурге в последние две недели месяца литературные встречи проходят не просто регулярно, но еще и не по одной в день. В столице продолжится программа от организаторов выставки «200 ударов в минуту», журналист Дмитрий Губин расскажет о нон-фикшне, а исследователь Наталья Громова — о самоубийствах и писателях. В Петербург приедут Константин Мильчин — с лекцией, а Денис Драгунский — с презентацией новой книги. Татьяна Толстая и недавний финалист премии «НОС» Мария Голованивская расскажут о сборнике «Азбучные истины». Кроме того, в Туле с лекцией о Ленине выступит литературный критик Лев Данилкин. Подробности — в дайджесте «Прочтения».

29 февраля

• Поэтический вечер с Дмитрием Быковым и Михаилом Ефремовым

Тандем Быков — Ефремов стал известен после проекта «Гражданин Поэт». Ему частично и посвятят эту встречу авторы: Быков будет представлять поэтов, Ефремов вспоминать стихи. Обещают «радоваться, что все это в прошлом». Интересно, о чем будет новое заготовленное для этой встречи стихотворение Быкова — уж не о прекрасном ли настоящем?

Время и место встречи: Москва, Центральный дом литераторов, ул. Б. Никитская, 53. Начало в 22:30. Вход по билетам от 1500 рублей.

28 февраля

• День Калевалы

Карело-финский поэтический эпос «Калевала» известен во всем мире не только специалистам, но и широкому кругу читателей. В день, посвященный этому произведению, художник Ян Нева прочтет отрывки из текста на финском языке. Писатель Павел Крусанов представит собственный прозаический пересказ «Калевалы», который выйдет в издательстве «Лимбус Пресс» с сопроводительными иллюстрациями Александра Веселова.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Музей городской скульптуры, Невский пр., 179. Начало в 15:00. Вход по билетам (100 рублей).

21, 22, 27-28 февраля

• Встречи в рамках образовательной программы «200 ударов в минуту»

«200 ударов в минуту» — так называется выставка, организованная Московским музеем современного искусства и Политехническим музеем. Теперь к ним присоединился также Государственный литературный музей. Все вместе они представляют новую образовательную программу, в рамках которой состоится поэтическая встреча с Анатолием Найманом и Екатериной Соколовой, лекция о печатной машинке, а также мастер-классы для детей от медиапоэта и художницы Елены Деми-довой.

Время и место встречи: Москва, Московский музей современного искусства, ул. Петровка, 25. Начало 21 февраля в 15:00, 22 февраля в 19:30. Вход по билетам в музей (льготный — 150 рублей, полный — 350 рублей) и по предварительной регистрации. Мастер-класс пройдет 27 и 28 февраля с 12:00 до 15:00, посещение по записи через электронную почту kids@mmoma.ru, цена абонемента 1500 рублей.

21, 28 февраля

• «Недетские» лекция об «Острове Сокровищ», «Волшебшике Изумрудного города», «Волшебнике Страны Оз»

Елизавета Тимошенко читает в «Пунктуме» курс «Недетская детская литература». Цель его — сквозь привычную оболочку литературы для детей дойти до вполне взрослых и серьезных смыслов. В пиратском «Острове Сокровищ» Стивенсона, оказывается, полно секретов — кажется, его придумывала вся семья писателя, а еще на сюжет романа повлияли детские болезни Стивенсона. А уж о двух книгах про волшебников можно говорить бесконечно: там и политический подтекст, и плагиат, и адресность восприятия.

Время и место встречи: Москва, культурный центр «Пунктум», ул. Тверская, 12, стр. 2, этаж 4. 21 февраля начало в 18:00. 28 февраля начало в 18:00. Вход 400 рублей.

27 февраля

• Лекция «Актуальная книга. Осип Мандельштам»

Ежемесячные лекции о творчестве Осипа Мандельштама стали доброй традицией в наступившем году. На сей раз стихи поэта обсудят филолог Александр Маркин, художник лауреат премии Андрея Белого Василий Бородин и композитор Александр Маноцков. Слушателям стоит прийти подготовленными и прочесть список рекомендованной литературы.

Время и место встречи: Москва, Культурный центр «ЗИЛ», Взрослая библиотека, ул. Выставочная, 4, стр. 1. Начало в 16:00. Вход по предварительной регистрации.

• Лекция Константина Мильчина «Многосерийная литература»

Очередная интеллектуальная вечеринка InCrowd будет посвящена сериалам. Среди приглашенных спикеров — режиссер сериала «Метод» Юрий Быков, режиссер «Интернов» и фильма «Мама, не горюй» Максим Пежемский и журналист, литературный критик и редактор Константин Мильчин. Последний прочтет лекцию о так называемой многосерийной литературе, а также ответит на вопросы публики.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Клуб «The Place», ул. Маршала Говорова, 47. Начало в 18:00. Вход по билетам (500 — 700 рублей).

26 февраля

• Презентация книги «Словарь перемен»

«Словарь перемен» об актуальном языке политической жизни 2014 года появился в издательстве «Три квадрата» в Москве в прошлом году. Книгу представят автор-составитель Марина Вишневецкая и редактор Любовь Сумм. В книгу входят эссе Андрея Архангельского, Ирины Левонтиной, Екатерины Шульман, Максима Кантора, Максима Кронгауза, Ксении Турковой.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, музей Анны Ахматовой, Литейный пр., 53. Начало в 18:00. Вход по билетам в музей (льготный 50 рублей, полный 100 рублей).

• Лекции о языке от Ирины Левонтиной и Максима Кронгауза

В Московском Доме Книги пройдет вечер, посвященный языковым играм в эпоху интернета. Ирина Левонтина расскажет, почему Фейсбук и литература похожи, а Максим Кронгауз — как проходят эксперименты с языком в Сети. В конце вечера гостей ждет игра в «Шляпу»!

Время и место встречи: Москва, 26 февраля, Московский Дом Книги, ул. Новый Арбат, 8. Начало в 18:30. Вход свободный.

• Презентация книги «Азбучные истины»

«Азбучные истины» — тридцать три эссе разных авторов о важных понятиях человеческой жизни, названия которых начинаются на одну из букв русского алфавита. Мария Голованивская вместе с Татьяной Толстой, Борисом Акуниным*, Татьяной Москвиной, Борисом Гребенщиковым и другими известными авторами создали уникальную книгу, рассказывающую о том, что такое «авторитет», «быт», «вечность», «гнев», «добро» — список понятий можно продолжать до буквы «я».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Магазин «Буквоед», Невский пр., 46. Начало в 19:00. Вход свободный.

19, 25, 26 февраля

• Презентации книги Дениса Драгунского «Мальчик, дяденька и я»

В новом сборнике Дениса Драгунского собраны рассказы и повести, действие которых происходит у моря, в Прибалтике. Вопросы, которые одолевают героя-рассказчика, просты и одновременно замысловаты. Прошлое, настоящее, будущее; реальность, фантазия; любовь, нелюбовь — Драгунскому удается сказать новое слово о том, как связаны и чем разделены эти понятия.

Время и место встречи: 19 февраля, Москва, Московский Дом книги, ул. Новый Арбат, 8. Начало в 18:30. Вход свободный. 25 февраля, Санкт-Петербург, магазин «Буквоед», Невский пр., 26. Начало в 19:00. Вход свободный. 26 февраля, Санкт-Петербург, Дом книги, Невский пр., 28. Начало в 19:00. Вход свободный.

25 февраля

• Лекция Дмитрия Губина о нон-фикшне

Журналист Дмитрий Губин готов объяснить критерии выбора нехудожественных книг. Это направление литературы на текущий момент времени занимает читателей едва ли не так же сильно, как «традиционная» художественная проза. Однако, по словам Губина, новая система отношений еще не выработана.

Время и место встречи: Москва, лекторий «Прямая речь», Ермолаевский переулок, 25. Начало в 19:30. Вход по билетам (1500 рублей).

18, 24 февраля

• Анна Наринская представит книгу «Не зяблик»

Критик, эссеист Анна Наринская выпустида собственную книгу о том, как она говорила о чужих произведениях литературы, кино и не только. Вместе с журналистом Юрием Сапрыкиным они устраивают ее презентацию сначала в «Доме 12», а потом встреча пройдет и в Московском Доме Книги. По словам Наринской, разговор будет серьезным.

Время и место встречи: Москва. 18 февраля: «Дом 12», Мансуровский пер., 12. Начало в 20:00. Вход свободный. 24 февраля: Дом Книги, ул. Новый Арбат, 8. Начало в 18:30. Вход свободный.

22 февраля

• Лекция Артема Новиченкова о творчестве Светланы Алексиевич

«Светлана Алексиевич: журналистика или литература? Вопрос неверный» — так молодой филолог и критик Артем Новиченков отвечает на многочисленные споры широкой общественности о том, правильное ли решение сделало жюри Нобелевской премии по литературе в 2015 году. Лектор предлагает поговорить о творческом пути Светланы Алексиевич, прочесть и проанализировать ее тексты и найти в них общее с произведениями других нобелевских лауреатов. Кроме того, Новиченков обещает сделать прогноз на будущее и предугадать планы писательницы.

Время и место встречи: Москва, Библиотека-читальня им. Тургенева, Бобров пер., 6, стр. 1. Начало в 20:00. Вход по билетам (600 рублей).

21 февраля

• Лекция Михаила Отрадина «Прощайте и здравствуйте, господин Обломов!»

Образ Ильи Облова, созданный Иваном Гончаровым, растиражирован в современном обществе. Интерпретация характера этого героя сильно упрощена. Чтобы заново осмыслить идею романа классика, необходимо взглянуть на текст глазами профессионального филолога. Михаил Отрадин, специалист по литературе второй половины XIX века, блестящий лектор, предоставит такую возможность всем желающим.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Театральный буфет БДТ им. Г.А. Товстоногова, наб. р. Фонтанки, 65. Начало в 15:00. Вход по билетам (150 рублей).

• «Урок литературы» с Наталией Соколовской

«Блокадные дневники: прошлое и настоящее» — такова тема урока, подготовленного петербургской писательницей и переводчиком Наталией Соколовской. Редактор дневников Ольги Берггольц расскажет о неизвестных широкой публике дневниках поэтессы, а также о летописи военных дней города, которую вели другие ленинградцы.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Библиотека Гоголя, Среднеохтинский пр., 8. Начало в 15:00. Вход свободный.

• Лекция Льва Данилкина о Владимире Ленине

Литературный критик Лев Данилкин недавно выпустил в казанском издательстве «Смена» книгу «Казань. Ульянов. Ленин». В скором времени обещает подоспеть и его книга про Владимира Ленина в серии «Жизнь замечательных людей». Уже сейчас Данилкин расскажет в Туле о том, какое место фигура Ленина занимала в современной ему литературе.

Время и место встречи: Тула, деревня Ясная Поляна, д. 142А. Начало в 15:00. Вход свободный, по предварительной регистрации.

• Лекция Николая Эппле «Парадоксы Честертона и абсурд Кэрролла — одна традиция или разные?»

Лекция филолога, журналиста и переводчика Николая Эппле одновременно является и презентацией юношеского романа Честертона «Бэзил-Хоу», выпущенного издательством Corpus в 2015 году. Николай Эппле проводит параллели между абсурдным в текстах Кэрролла и парадоксальным в произведении Честертона. Он убежден, что в основе и того, и другого явления лежит здравый смысл.

Время и место встречи: Москва, Культурный центр «ЗИЛ», Малый зал, ул. Выставочная, 4, стр. 1. Начало в 16:00. Вход по предварительной регистрации.

• Литературно-кулинарное путешествие по произведениям А.П. Чехова

Как известно, классики русской литературы не скупились на описание вкусных блюд, неизменно присутствующих на столах их героев. Пожалуй, равным в этом деле не было двум авторам — Н.В. Гоголю и А.П. Чехову. Побывать на литературном обеде последнего приглашает московская библиотека № 157. Зазывают кулебякой по чеховскому рецепту, которая «должна быть аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был».

Время и место встречи: Москва, Библиотека № 157, ул. Газопроводу, 9, стр. 2. Начало в 14:00. Вход по предварительной регистрации.

19 февраля

• Встреча с писательницей Еленой Чижовой

Елена Чижова не оставляет равнодушными критиков и простых читателей. Благодаря роману «Время женщин» она стала лауреатом «Русского Букера». В 2014 году у нее вышла новая, весьма необычная по содержанию книга — «Планета грибов». Для того чтобы встретиться с читателями и поговорить о своем творчестве, Елена Чижова приедет в Петербург.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Библиотека им. В.В. Маяковского, наб. р. Фонтанки, 44. Начало в 19:00. Вход свободный.

• Презентация книги Сергея Коровина «Изобретение оружия»

Сергей Коровин — финалист премии «Национальный бестселлер», участник творческого союза «Петербургские фундаменталисты». Среди его коллег по цеху — Павел Крусанов, Сергей Носов, Татьяна Москвина и Александр Секацкий. Его повесть «Изобретение оружия» была опубликована еще в начале 1980-х годов. В 2015 году она переиздана в «Лимбус Прессе».

Время и место встречи: Санкт-Петербург, магазин «Буквоед», Лиговский пр., 10/118. Начало в 19:00. Вход свободный.

18 февраля

• Лекция Кейса Верхейла «Понятие „гуманизма“ в эпоху Осипа и Надежды Мандельштамов»

Филолог-славист, специалист по творчеству Анны Ахматовой и Иосифа Бродского, переводчик стихов русских поэтов на голландский язык, Кейс Верхейл продолжит традицию вечеров, посвященных Осипу и Надежде Мандельштамам. Роль ведущего выпадет главному редактору журнала «Звезда» Андрею Арьеву.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Музей Анны Ахматовой, Литейный пр., 53. Начало в 18:00. Вход по билетам (льготный — 50 рублей, полный — 100 рублей).

• Лекция Елены Жерихиной «Тайны петербургских дворцов» и презентация книги «Частные дворцы Санкт-Петербурга»

Лекция известного краеведа Елены Жерихиной о таинственных зданиях Петербурга откроет цикл встреч читателей с издательством «Аврора», на которых его авторы будут представлять собственные книжные новинки. В этот раз посетителей будет ждать увлекательный рассказ о четырех дворцах города на Неве, которые в XIX веке были центрами общественной жизни.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, БИКЦИМ, Невский пр., 20. Начало в 19:00. Вход свободный.

• Презентация серии книг «Санкт-Петербург. ХХ век в фотографиях»

Книги издательства «Лимбус-Пресс» стали основой выставки, которая проходит в Музее истории фотографии. Пять томов, собранных фотографом Владимиром Никитиным. Снимки посвящены внешнему виду Петербурга — от Петрограда до Питера. Последняя, пятая часть, вышла в 2015 году. Она иллюстрирует то, как город выглядел в начале 1890-х.

Время и место события: Санкт-Петербург, книжный магазин «Буквоед», Невский пр., 46. Начало в 19:00. Вход свободный.

• Презентация сборника Марины Степновой «Где-то под Гроссето»

Сборник от автора «Женщин Лазаря» и «Безбожного переулка» посвящен «маленьким людям». Они, начиная с XIX века, остаются не просто конструктом, но реальными, живыми фигурами со своими большими ожиданиями от жизни. Вкус и стиль у Степновой — отменные; в небольших рассказах эта чуткая дерганость чувствуется еще лучше.

Время и место встречи: Москва, магазин «Молодая гвардия», ул. Большая Полянка, 28, стр. 1. Начало в 18:00. Вход свободный.

• Лекция Юрия Орлицкого «Сапгир — квадро»

Профессор, доктор филологических наук, автор многочисленных литературоведческих работ Юрий Орлицкий прочтет лекцию о Генрихе Сапгире, поэте, чье имя стало одним из символов литературы конца XX века. «Сапгир — квадро» — уникальный творческий проект Сапгира, реализованный в стенах музея Вадима Сидура в середине 1990-х годов и отображающий все многообразие творчества этого автора.

Время и место встречи: Москва, Музей Вадима Сидура, Новогиреевская ул., 37, стр. 2. Начало в 19:30. Вход по билетам (300 рублей).

17 февраля

• Презентация книги

Книгу представит переводчик и автор вступительной статьи и комментариев Вера Мильчина. «Сцены…» вышли в 1842 году, а рассказы для них создали французские писатели, в речах животных аллегорически изложившие взгляды на современные проблемы.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Европейский университет, конференц-зал, ул. Гагаринская, 3А. Начало в 18:00. Вход свободный.

• Лекция Натальи Громовой «Самоубийство: выход здесь»

Маяковский, Цветаева, Есенин, Фадеев — все эти выдающиеся деятели русской литературы начала XX века ушли из жизни, покончив с собой. Как видятся драмы их жизни глазами нашего современника? Об этом рассуждает писательница, историк литературы Наталья Громова, работавшая с архивами и документами людей, которых погубила суровая эпоха, начавшаяся в конце прошлого столетия.

Время и место встречи: Москва, Никитский бул., 7А. Начало в 19:30. Вход
по билетам
(от 1000 рублей).

15, 17 февраля

• Лекции Дмитрия Быкова

Писатель Дмитрий Быков прочитает вслух стихи Бориса Пастернака, юбилей которого в России отмечали в прошлом году, а на другой лекции заведет разговор об Иосифе Бродском и Владимире Высоцком. Конечно, без внимания не останутся и другие литературные параллели — например, с Сергеем Есениным и Владимиром Маяковским. В том, что Быков отлично и читает, и говорит, можно не сомневаться.

Время и место встречи: Москва, Лекторий «Прямая речь», Ермолаевский пер., 25. Начало в 19:30. Вход по билетам (1950 рублей).

16 февраля

• Литературная встреча с Александрой Марининой

Легендарный автор детективов Александра Маринина придет в университет Герцена на встречу, которую проведет специалист по современной литературе Мария Черняк. Говорить будут, наверняка, о детективах и пласте популярной литературы.

Время и место встречи: Санкт-Петербург, Зимний сад библиотеки РГПУ им. Герцена, наб. р. Мойки, корп. 5, вход через ул. Казанскую, 3А по предварительной регистрации и удостоверению личности. Начало в 16:00. Вход свободный.

• Лекция «О Мандельштаме (к 125-летию со дня рождения)»

В рамках цикла лекций «Литературные встречи» в Библиотеке иностранной литературы член мандельштамовского общества Ю.Л. Фрейдин расскажет о религиозно-философских истоках поэзии Осипа Мандельштама — в его ранних и поздних стихотворениях. Рассуждая на эту тему, невозможно не назвать имена Владимира Соловьева, Анри Бергсона, Павла Флоренского, Алексея Лосева и других мыслителей этого времени.

Время и место встречи: Москва, Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы, Зал коллекций зал, ул. Николоямская, 1. Начало в 17:00. Вход в библиотеку по читательскому билету или любому удостоверению личности с фотографией. Регистрация по номеру: 8 (495) 915-79-86.

• Презентация книги Памелы Трэверс «Московская экскурсия»

Переводчица Ольга Мяэотс приглашает на презентацию книги Памелы Трэверс «Московская экскурсия». В отличие от столпов западной литературы, почетных гостей СССР, таких как Бернард Шоу, Ромен Роллан, Анри Барбюс, молодая журналистка Трэверс за парадным фасадом столицы увидела реальную картину жизни — сложную и противоречивую. Она не готова восхвалять новый революционный порядок, но пытается понять все то, что видит.

Время и место встречи: Москва, Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы, Детский зал, ул. Николоямская, 1. Начало в 18:30. Вход в библиотеку по читательскому билету или любому удостоверению личности с фотографией. Регистрация по номеру: 8 (495) 915-72-81.

15 февраля

• Обсуждение пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион»

Новая встреча книжного клуба «Контекст» будет посвящена одному из самых известных текстов Бернарда Шоу — пьесе «Пигмалион». Проблема автора и его творения, мотив волшебного преображения, социальная тематика — все это составляющие успеха произведения, ставшего гимном английскому языку. Известность пьесе принесли и кинопостановки, в числе которых — фильм «Моя прекрасная леди» с обворожительной Одри Хепберн.

Время и место встречи: Москва, Библиотека им. Ф.М. Достоевского, Чистопрудный бульвар, 23. Начало в 19:30. Вход свободный.

* Внесен в реестр террористов и экстремистов Росфинмониторинга.

Наталия Соколовская. Вид с Монблана

  • «Лениздат», 2012
  • В книгу «Вид с Монблана» вошли пять повестей: «Моя
    тетка Августа», «Моцарт в три пополудни», «Вид с Монблана», «Винтаж» и «Сука в ботах». Эти повести и вышедший
    отдельной книгой роман «Рисовать Бога» скреплены не
    только системой лейтмотивов, местом действия и тоном
    повествователя, но и общностью героев. И повести, и роман складываются в единый эпический текст.

    Проза Наталии Соколовской реалистична при необыкновенной, «галлюциногенной» верности деталей. Но есть
    в ней нечто, выходящее за пределы реализма и социального протеста: обыкновенные «коммунальные» люди в любой момент могут обернуться мифологическими
    героями, а места их проживания — библейским «местом
    безвидным и пустынным», где рядом с жилищем протекает неназванная Река и обитают те, у кого уже или еще нет
    имен — Мальчик, Девочка, Старик…

Моя тетка Августа (повесть)

Тётка была родной, но чужой. Она была старшей сестрой моей матери.

Я начала помнить ее с третьего нашего знакомства. А, может, с четвертого. Она «моталась по гарнизонам» (ее выражение) вместе с мужем-военным. Последний перерыв в нашем общении составил несколько лет. Мне шел девятый, когда я познакомилась с ней по-натоящему.

— Завтра у Августы новоселье, — однажды сказала мама. — Мы приглашены.

Она достала из шкафа недавнее приобретение: бордовую шелковую блузку. Покрутила ее, не снимая с плечиков, и повесила назад. Обернулась к отцу с заранее обиженным видом:

— Августа обязательно скажет: «Умный любит ясное, а дурак красное».

Вечером она взялась отпаривать мое выходное платье. Старый чугунный утюг шипел, касаясь влажной тряпки. Тёмная шерсть собиралась под ней мелкими складками, и была похожа на снятую змеиную кожу.

Мы все одевались, как на смотр, ведь тетка вернулась не откуда-нибудь, а из соцлагря, из ГДР, последнего места службы её мужа. Теперь служба закончилась.

«Константин ее на руках носит», — сказала мама о теткином муже. И еще: «Он мечтает о ребенке. А она ни в какую».

Последнее сообщение меня потрясло. Я и не подозревала, что ребенка можно хотеть или не хотеть, я думала, что дети в семье — это данность, а появление их на свет закономерно и не зависит от чьей-либо воли.

В том, что тетка смогла не родить ребенка, было что-то сверхъестественное, и она моментально представилась мне в виде заколдованной крепости, в которой томились мои не рожденные брат или сестра.

День визита к родне был полон совпадений и неясных предзнаменований.

Накануне я дочитала, частично заучив наизусть некоторые абзацы, — сказку о черной курице и подземных жителях. Мысль, что мы едем на Васильевский остров, где, пусть и не в той оконечности, где моя тетка Августа, но все же неподалеку жил мальчик, герой сказки и, кстати, мой ровесник — необычайно волновала меня.

Пансион, в котором он воспитывался, определенно был похож на пионерский лагерь, куда меня отправили, потому что я «уже стала большая» (выражение матери), и где я провела прошедшим летом два месяца, показавшихся мне вставкой, грубо притороченной к моей основной жизни: так, надставляя платье, берут, за неимением лучшего, первый попавшийся под руку материал, фактурой и цветом лишь условно повторяющий оригинал.

Наш младший отряд помещался в двухэтажном деревянном здании барачного типа, на втором этаже которого находилась спальня: два ряда железных кроватей и проход между ними. Именно так, по моим представлениям, выглядела спальня воспитанников пансиона.

В одну из ночей, когда заснуть было невозможно из-за разлитого по всему помещению солнечного света, воспитательница подняла меня и мою соседку и вывела в комнату, которая считалась верандой: мы слишком громко переговаривались, мешая спать остальным.

Она привязала нас друг к другу косичками и спустилась вниз, пить чай с другими воспитателями. А мы стояли, головы домиком, боясь двинуться, и смотрели как завороженные, на светопреставление: пылавшие в лучах заката стволы корабельных сосен и полыхающую алыми сполохами воду залива.

Мы стояли на холодном крашеном полу. Внизу разговаривали взрослые, звенела посуда. Половицы под нашими босыми ступнями казались живыми. Внутри деревянных перекрытий, между полом, на котором стояли мы, и потолком первого этажа, происходило какое-то шевеление. «Мыши…» — с ужасом прошептала девочка, чье имя не сохранилось в моей памяти. И только прочитав историю черной курицы, я все поняла: это бесконечным потоком уезжали в неведомые края сотни груженых домашним скарбом кибиток. Мужчины вели под уздцы лошадей. Подростки смотрели из-за пологов на дорогу. Женщины баюкали младенцев. А тихий мелодичный звук, идущий снизу, оказался не звяканьем чайных ложек о стаканы, а горестным перезвоном цепей, которыми были скованы, может быть, и по моей вине, жители, покидающие родные места.

… На теткино новоселье мы добирались долго. Сначала на трамвае до площади Ленина, потом в метро.

То, что мы оказались под землей, было естественным продолжением переживаемой мною истории о подземных жителях. Внизу, на станциях, сияли люстры, похожие на подсвечники, какими они освещали свои помещения. А сами вестибюли напоминали дворцовые залы, неведомым способом уместившиеся под полом.

Когда электричка остановилась на конечной станции, двери раздвинулись, а за ними вместо светлой платформы оказались следующие непроницаемо-тяжелые, медлящие открываться двери, я перепугалась, вообразив, что теперь мы, по чьей-то злой воле, обречены, подобно жителям подземной страны, скитаться, нигде не находя пристанища.

Про станции «закрытого типа» я тогда ничего не слышала, и на Василеостровской оказалась впервые, а диковатое словосочетание «горизонтальный лифт», которое, значительно позже, я узнала, до сих пор ассоциируется у меня с кафкианским кошмаром.

После метро снова был трамвай, но уже не такой долгий.

Дом, в котором, вернувшись «из-за кордона» (выражение отца) жила моя тетка с мужем, был светло-коричневым, простым и прочным. Не то что наш нарядный, пошедший на капремонт трехэтажный «старый фонд» на Обводном канале и нынешний серый панельно-карточный дом в новостройке.

Дверь открыл теткин муж. Из прихожей просматривалась часть гостиной и накрытый стол.

Я уже начала снимать свое «приличное» (выражение матери) недавно перелицованное пальто, как вдруг в дверном проеме возникла Августа.

Стройная, рыжеволосая, невероятная. На ней были широкие мужские брюки и полупрозрачная блуза навыпуск. В правой руке она держала длинный мундштук с папиросой. Представить, что между ней и мной есть что-то общее, было невозможно, и наше явное сходство только пугало.

Я остолбенела, а потом стала натягивать пальто обратно.

Мама рассказывала, что в одно из первых моих с Августой не запомненных мною знакомств, я почти весь ее визит просидела под столом. Никто не учит детей прятаться именно там. Но ведь очевидно, что прихожая, кухня или ванная комната — это добровольное изгнание, тогда как вовремя занятое место под обеденным столом — разумный компромисс, доставляющий к тому же дискомфорт взрослым.

Для того, чтобы лезть под стол, надо было преодолеть себя, раздеться и зайти в комнату, где была тетка. А именно этого я не могла сделать.

Мать смотрела сначала умоляюще, потом сердито. Все было бесполезно. Тогда Августин муж сказал:

— Пойдем, я познакомлю тебя с моей Марусечкой. Так ее зовут, — для чего-то уточнил он и добавил: — Вы ровесницы.

Я удивилась: о наличии в доме девочки Маруси, по всей видимости, родственницы теткиного мужа, меня никто не предупредил.

Он помог мне раздеться, взял за руку, провел в смежную с гостиной комнату и прикрыл за мной дверь.

Я перевела дух и огляделась. В комнате никого не было. По крайней мере, в той части, где находилась я. Что происходило за раздвижной китайской ширмой, я не видела. Но только там и могла находиться неведомая Маруся. Я села на стул и принялась ждать, потому что знала: играть в прятки, когда тебя не ищут — быстро надоедает.

В гостиной громко разговаривали, рассаживались. Я была рада, что взрослым не до меня. Когда звякнули бокалы, из-за ширмы послышался вздох. Наконец-то Марусе надоело прятаться. Она еще раз вздохнула и грустно пропела:

— Моя Марусечка,
Попляшем мы с тобой…
Моя Марусечка,
А жить так хочется…

— Так выходи, раз хочется…

И поскольку Маруся не отвечала, я решилась и заглянула за ширму.

«В прекрасной золотой клетке сидел большой серый попугай с красным хвостом». Так было сказано в истории про подземных жителей.

Клетка, занимавшая часть трюмо, оказалась не золотой, а простой, с гнутыми металлическими прутьями, образующими шатер, и дверца ее была открыта. А на столешнице, любуясь своим тройным отражением в зеркалах, стояла прекрасная светло-серая птица с красным хвостовым опереньем.

Я прижала руки к груди и тихо выдохнула:

— Марусечка…

Птица повернула крутолобую голову, рассматривая меня, а потом уточнила:

— Моямарусечка.

Вот каким было ее полное имя.

Птица подняла длиннопалую лапку и потрогала одно из своих отражений:

— Красавица. Хорошая девочка.

— Ты самая лучшая на свете, — подтвердила я подобострастно, потому что знала: теперь нет в моей жизни ничего более важного, чем заслужить расположение этой сказочной птицы, войти в число тех счастливцев, кто может видеть ее и разговаривать с ней.

Я пожалела, что была так неучтива с Августой, испугалась, как дура, ее брюк и папиросы… Я соображала, как лучше загладить свою оплошность. Ведь ясно, что теперь мне нужно бывать в этом доме часто, чтобы заслужить благосклонность Моеймарусечки и чтобы от встречи до встречи она не успевала забыть меня.

Мечта, что Моямарусечка привыкнет ко мне, полюбит меня, и даже будет общаться со мной на равных, возникла мгновенно, как воздушный шар возникает из жалкого резинового комочка, когда с силой вдуваешь в него весь скопившийся в легких воздух.

Я знала: все прошлые-будущие горести — и ссоры с подружками, и плохие отметки, и совсем не те, которые хотелось получить, подарки на дни рождения и новый год, и неприятности, уготованные мне судьбой, — ничего не значат, если будет в моей жизни дружба с этой птицей.

В зеркале возникло движение. Подняв глаза от Моеймарусечки, я увидела Августу. Я и не слышала, как она вошла в комнату.

— Познакомились?

Моямарусечка молчала, и я, замирая от счастья, ответила за нас обеих:

— Да.

— Шла бы ты, Маруська, в клетку. А то, как в прошлый раз, набедокуришь. Вон, опять пудру рассыпала…

С достоинством переступая через лежащие на трюмо бусы, браслеты и склянки с кремами и духами, Моямарусечка прошествовала в клетку. И я удивилась, что она не закрыла за собой дверцу.

— Уже весь репертуар исполнила?

— Только про Марусечку…

— Которая отравилась?

— Которой жить хочется…

Мы продолжали говорить с Августой через отражения. Мы разговаривали друг с другом и одновременно каждая с собой. Примерно так происходило потом всю нашу жизнь.

Я не решалась повернуться к Августе лицом, потому что неизбежно оказалась бы к ней спиной. Я запуталась, и не понимала, как мне вести себя в ее присутствии. И это тоже продолжалось потом всю нашу жизнь.

Мы трое — и Августа, и я, и птица — отражались в главном зеркале и одновременно в боковых створках. Мы повторялись в них, множились, образуя бесконечную цепь, уходящую в зазеркалье.

— Откуда она у вас?

— Константину Ивановичу подарили на юбилей сослуживцы. — Августа сказала о муже, как о совсем постороннем человеке. — Они и песенкам ее обучили. А первыми хозяевами, видать, были немцы. И звали ее тогда иначе. —Тетка усмехнулась и закрыла дверцу клетки. — Просто Мата Хари какая-то наша Маруська. С ней надо язык держать за зубами.

Расстояние между мной и Моеймарусечкой не сокращалось, а все больше увеличивалось.

— Эта Хари — кто?

— Международная шпионка. Думаю, в прошлой жизни Маруську звали Лили Марлен. — Тетка приблизила лицо к клетке. — Что скажешь, Лили Марлен?

Моямарусечка вспрыгнула на подвесные качели, в горле у нее забулькало и засвистело, звуки были похожи на транзисторные, когда ищешь нужную станцию. Она откинула голову и запела тихо и томно, с волнующей хрипотцой:

— Vor der Kaserne,
Vor dem grossen Tor…
Mit dir, Lili Marlen…

…Потом мы сидели за столом. Кроме нашей семьи приглашены были две Августины однокурсницы по мединституту.

Весь вечер гости и хозяева вспоминали.

Из этих воспоминаний можно было построить дом, чтобы, спустя годы, уже безвозвратно забыв, откуда и почему взялся тот или иной кирпич, и почему именно он положен именно в этом месте, и нужен ли он был, или его можно было заменить другим, и хорош ли камень, лежащий во главе угла, и вообще — из какого радиоактивного карьера добыт весь этот строительный материал, — чтобы, спустя годы, продолжать строить и жить, с песней и без, жить, надстраивая и перестраивая новые этажи, забывая о том, что внизу, и, оглянувшись назад, уже не знать, для чего нужны были все эти подвалы и чердаки, задние комнаты и пристройки, слепые и слуховые окна, чуланы и черные ходы, вьюшки и вытяжные трубы, — и снова строить, строить до тех пор, пока эффект обратной тяги не выдует всех из жилья…

— Наконец-то я смогу работать по профессии, — сказала тетка. — Не при всех гарнизонах, где служил Константин Иванович, санчасти были оборудованы рентгеновскими кабинетами.

Почему тетка стала именно врачом-рентгенологом? Наверное, была какая-то причина, по которой ей хотелось разглядеть человеческое нутро, препарировать его без ножа. Наблюдать переломы конечностей, растяжения связок, язвы желудков, кисты на почках, пороки сердца, завороты кишок и прочие патологии, врожденные или приобретенные…

Позже, в одной из наших с ней нечастых и всегда весьма кратких бесед, Августа обмолвилась:

— Вдруг есть какой-то признак, который позволит опознавать…

Но что именно опознавать, так и не уточнила. Она всегда говорила со мной загадками, не заботясь о том, дойдет ли когда-нибудь до меня смысл сказанного.

Можно было бы предположить, что детей Августа не завела именно из-за своей профессии: близость рентгеновского облучения, опасение родить урода.

Но, думаю, тогда, на новоселье, она не «интересничала» (выражение матери), а назвала истинную причину:

— По крайней мере, мне будет некому сказать ту лицемерную фразу, которую мы слышали от наших родителей: «Как хорошо, что я этого уже не застану…»

Когда мать начала вспоминать счастливое довоенное детство в их большой коммунальной квартире на Обводном канале, Августа одернула ее:

— Что ты можешь знать о том времени? А хорошим в тех двух комнатах был только балкон. Особенно летом, когда на него выходил наш дед, и, воображая себя Шаляпиным, напевал куплеты Мефистофеля… «Сатана здесь правит бал…» Впрочем, не громко пел…

Тетка хрипловато рассмеялась, но я не поняла — чему. Я подумала, что, если бы она сама решила спеть, то получилось бы у нее так же таинственно и волнующе, как это вышло у Моеймарусечки, когда она пела песенку про Лили Марлен.

— Он действительно был неподражаем, наш дед, а твой, кстати, прадед. — Августа посмотрела на меня с удивлением, словно только сейчас, произнеся эту фразу вслух, удостоверилась, что между ней и мной существует некая связь. — Странно, что он уцелел. Помню, приходит домой и докладывает бабушке, а это декабрь сорокового, я в десятом классе училась, приходит и говорит, что по иновещанию для Германии концерт был, у него товарищ юности в оркестре играл… Вот, говорит, Европа воюет, Польша загублена, Чехия, немцы в Париже… А мы — им — в подарок девятую Бетховена, Оду к радости… Дед еще сказал, что даром это не пройдет и что всем нам конец. Бабушка перекрестилась на пустой угол, а я ничего толком не поняла, мне тот их страх страшным не показался…

Тетка вяла со стола крахмальную салфетку и вытерла ею ладони. Я догадалась, что ей и теперь отчего-то было страшно. У меня тоже потеют ладони, когда я боюсь.

— Девочки, а вы помните? Мы же ровесницы… — тетка повернулась к своим бывшим однокурсницам: — …помните этот пароксизм любви к Германии? В апреле в Филиале Мариинки дают «Фауста», готовится к постановке «Лоэнгрин»…

Тетка ловко свела разговор к каким-то пустяковинам, а я смотрела на свою мать, на ее расстроенное лицо, и думала, какая все же Августа злая, ведь мама хотела как лучше — и про их общее детство, и про ту квартиру, а она взяла и оборвала ее, «поставила на место» (выражение отца).

Но ведь та квартира на Обводном канале была и моей тоже. Я родилась там, и прожила первые годы своей жизни.

— А мне старая наша квартира нравилась!— я понимала, что подобная дерзость может стоить мне дружбы с Моеймарусечкой, и все же не сдержалась. — Там было весело! Вот!

— И что же там было веселого?

Августа смотрела на меня с недоумением.

— Там было много народу, и дети были, и можно было на велике кататься по коридору, и в прятки играть.

— Это что ж? Значит, и шкафы там стояли, раз в прятки? — Августины красиво подведенные брови поползли вверх. — Там продолжали стоять шкафы? — Она перевела вопросительный взгляд на мою мать, словно та по собственному усмотрению могла наводить порядок в нашей старой квартире и переставлять соседскую мебель.

…Я думала, что Августа не простит мою выходку, и дорога в ее дом для меня закрыта навсегда, и прощай Моямарусечка, но я ошиблась. Мы виделись. Редко, если иметь в виду встречи с Моеймарусечкой, и часто, если представлять себе то душевное напряжение, которое требовало от меня общение с теткой. Может быть, она догадывалась о моих истинных чувствах, но никогда не показывала этого.

Иногда, если так совпадало, что отец был в плавании (он работал в ленинградском морском пароходстве), а мать отправляло в командировку ее строительное управление, я приезжала к Августе из школы, обедала, делала уроки и оставалась ночевать.

Обедали мы вдвоем. Августин муж, выйдя на пенсию, продолжал работать в районном военкомате. А сама она в три часа дня уже возвращалась из своей поликлиники.

Августа сидела в торце стола, а я — напротив. Так обедали только в фильмах из прошлой или зарубежной жизни. Обеды у тетки были для меня настоящей мукой, потому что все мое внимание сосредотачивалось на том, как бы не испачкать белоснежную, как платье невесты, крахмальную салфетку из тонкого льна.

А еще я боялась дать неправильный ответ на заданный вопрос, как это было во время первой нашей совместной трапезы.

— Хочешь ли еще чего-нибудь? — спросила Августа.

Я пыталась соображать быстро. Если я отвечу: «Спасибо, не хочу», — это может выглядеть невежливо, потому что на приготовление роскошного обеда из пяти блюд (селедка с луком, салат из свежей капусты с яблоком, куриный бульон, бефстроганов с пюре, шоколадный мусс, а клюквенный морс в хрустальном графине можно было не считать) Августа, ясное дело, затратила уйму времени еще накануне. К тому же шоколадный мусс, который она уже перед самым обедом взбивала в специальной банке собственноручно, пока я раздевалась, умывалась и немножко болтала с Моеймарусечкой, был невероятно вкусным. И я попросила добавки мусса.

Августа смерила меня холодным взглядом и сказала, что оставшаяся порция предназначена Константину Ивановичу.

Мне кажется, она сама не хотела, чтобы я привыкала к ней, не хотела, чтобы наше общение переросло в близость, обязывающею к большей откровенности, чем та, которую она считала допустимой в общении со мной.

Августа всегда находила способ оставлять расстояние между нами неизменным.

Единственным моим утешением была Моямарусечка: ее обществом можно было наслаждаться без ограничений, потому что клетка стояла в гостиной, и только когда приходили редкие и всегда «понятные» (теткино слово) гости, Августа перемещала птицу в спальную, «чтобы в разговоры не встревала и не мотала на ус лишнего».

В деланье уроков Августа не вмешивалась. Иногда я сама просила ее помочь с математикой. Однажды дала проверить домашнее сочинение, что-то связанное с ноябрьскими праздниками.

— Вам что ж, позволено переносить имя вождя? — поинтересовалась Августа, не поднимая глаз от тетради, и, кажется, очень удивилась тому, что я не поняла ее вопрос.

Она дочитала сочинение, поправила несколько запятых, одну или две орфографические ошибки, и со словами: «Остальное как положено», — вернула тетрадь. Ручаюсь, что выражение лица у нее при этом было злорадным.

Мне было лет четырнадцать, когда я побывала на Августиной работе. У меня подозревали воспаление легких: во время урока физкультуры, нарезав в школьном дворе восемь нормативных кругов на лыжах, я сняла куртку, оставшись во влажном от пота свитере.

Августа велела приехать к ней, чтобы сделать рентгеновский снимок.

Она двигалась в таинственном сумраке своего кабинета, одетая в сияющий белый халат. Она была похожа на хозяйку подземного царства. Уверенности в том, что все происходит именно в подземном царстве, придавали снимки черепов и грудных клеток, развешенные на специальных светящихся экранах.

Проходя мимо своей экспозиции, Августа каждый раз поднимала глаза: то ли удостовериться, не исчезло ли со снимков что-то, только ей ведомое, то ли проверить, не появилось ли на них, наоборот, чего-нибудь новенького.

Я подумала, что если находиться в этом помещении каждый день, то можно двинуться умом. Но Августе здесь нравилась. Мне даже показалось, на работе она чувствовала себя лучше, чем дома. Во всяком случае, не выглядела такой напряженной. Тогда я впервые усомнилась, все ли у тетки нормально с головой.

Когда она вынесла проявленный снимок моих легких, и, подняв к свету, показала мне, я чуть не лишилась чувств.

На темном ночном небе я различила размытые очертания галактик и сверхновых звезд, черные дыры и прочую небесную машинерию: недавно появившийся в школьной программе урок астрономии был моим любимым.

Не ожидая того, я вдруг получила подтверждение не чувству, нет — ощущению, которое с некоторых пор меня преследовало, не давало покоя: мирозданье вывернуто, как перчатка, все, окружающее меня, находится и происходит одновременно внутри и снаружи. Именно это вполне литературное соображение привело меня спустя несколько лет на физический факультет университета.

И еще: на снимке, чуть отстранившись от него, я увидела, что мои легкие, скованные грудной клеткой, были похожи на изображение сложенных крыльев. И я вдруг уловила, как при дыхании они тихо шевелятся во мне, но никак не могут раскрыться. С этим ощущением я живу до сего дня.

Таким образом, подтвердилось все, кроме диагноза воспаление легких.

Летом того же года я очутилась с теткой за городом.

Ехать в пионерский лагерь я наотрез отказалась. Провела месяц на даче у одноклассницы, а потом болталась в городе до тех пор, пока мать не забрали по скорой с кровотечением. Теперь я думаю, кровотечение было следствием неудачно сделанного аборта, что, в конце концов, стоило моей матери жизни. Но это случилось уже спустя три года, когда я заканчивала школу. А тем летом тетка позвонила и велела приезжать к ней. Одноэтажный в три окна дом с палисадником и небольшим двориком возле крыльца она никогда не называла дачей.

Приглашать дважды меня не пришлось, ведь там была и Моямарусечка, способная скрасить любые тяготы совместного существования с Августой.

С самого начала Августа ошарашила меня просьбой не отлучаться далеко за калитку, потому что «там ходят разные люди». Она подчеркнула голосом слово «разные». И я снова подумала, что Августины странности — свидетельство неведомой, но прогрессирующей душевной болезни.

Впрочем, загородная жизнь с Августой оказалась не обременительной, а в чем-то приятной. Хозяйством она занималась сама, я только бегала в соседний сельмаг за продуктами. Огорода не было. Вместо него Августа разбила возле крыльца клумбу, на которой росли бледные, опрятно-небрежные, «расхристанные» (Августино выражение) пионы, цветом напоминающие цвет оперенья Моеймарусечки.

Вот этим пионам, избыточно роскошным, клонящимся под собственной тяжестью, Августа и посвящала все свободное от готовки и чтения книг время.

Клетка с Моеймарусечкой висела на вбитом в потолок толстом крюке возле окна Августиной комнаты, которую тетка временно уступила мне. Мера предосторожности с крюком была не лишней, потому что к нам во двор частенько наведывался бандитской наружности соседский кот, завидев которого еще издали, Моямарусечка топорщила крылья и мрачно изрекала: «Душегуб» — неизменно Августиным хрипловатым голосом.

Несколько взятых с собой книжек по школьной программе я быстро одолела, и переключилась на томик былин и сказок, оставшийся на полке, видимо, еще от прежних хозяев.

— Детство решила вспомнить? — поинтересовалась Августа, застав меня за этим чтением. — Ну-ну… А знаешь, кто настоящий герой русской сказки?

Выбрать между Иваном-царевичем и Иваном-дураком, зная теткину стервозность, было не сложно:

— Иван-дурак.

— Дудки. Слишком простое решение. — Августа закурила и ее серебряные браслеты, тихо звякнув, спустились от запястья к локтю. — Белый бычок, вот кто. Сказку про Белого бычка знаешь?

Про Белого бычка я знала только поговорку. Но теперь, после Августиного вопроса, мне вспомнился вдруг бычок из стихотворения Барто. Я представила, как идет он, качаясь, по доске, которая вот-вот оборвется, идет в страхе, что сейчас упадет, но не падает, и пытка это повторяется до бесконечности… И еще я вспомнила, что в скотоводстве бычков оставляют одного-двух на развод, а остальных забивают, отсюда и появляется в магазинах нежное мясо — телятина.

Тетка разглядывала меня, довольная произведенным впечатлением.

Но вполне вероятно, что мысли мои были не результатом Августиного коварного, с тайным расчетом заданного вопроса, а игрой моего собственного расходившегося воображения.

С воображением у меня и всегда было «все в порядке» (выражение отца), но в то лето оно действительно «расходилось». Не знаю, что было тому причиной: свойства натуры или гормональные бури, сотрясавшие мой организм.

Каждый вечер, когда начинало темнеть, я забиралась на лестницу, приставленную с наружной стороны дома к чердаку, и смотрела, как проступают в небе звезды. Для таких наблюдений хороши были безлунные, самые черные ночи августа, когда твердь земная и небесная сливались, и кругом был космос, и ничего больше.

Я рассматривала звездное небо так же внимательно, как Августа рассматривала свои рентгеновские снимки.

— Что ты делаешь на лестнице? — спросила Августа, застукав меня во время ночных посиделок.

— Смотрю на звезды, — ответила я, понадеявшись, что на этот раз ответ покажется ей хотя бы удовлетворительным.

— Отсюда?! — с возмущением воскликнула Августа.

И я так никогда и не поняла, что же ее не устраивало: шаткая лестница, приставленная к дому, пригород, в котором находился сам дом, или, бери шире, — планета.

Дело, наверное, было в пригороде. Потому что в первое же лето после смерти мужа дом, который раньше принадлежал его дальней родне, Августа продала.

В тот год случилось еще несколько событий: я со второго раза поступила в университет на физфак, отец решил «устроить свою жизнь» (его слова), собрал чемодан и переехал к новой жене («Ну, что ж, он еще молодой мужчина», слова Августы) и Августа отдала мне в вечное пользование Моюмарусечку. Последнее событие, разумеется, было важнейшим.

Теплым сентябрьским днем я вышла из теткиного подъезда, прижимая к себе клетку с Моейарусечкой.

Я шла, обхватив клетку обеими руками, как беременные обхватывают свой драгоценный живот, и ловила завистливые (так мне казалось) взгляды Августиных соседей.

В метро спускаться с птицей было нельзя, и я проделала весь долгий обратный путь на перекладных трамваях, попутно размышляя, чем вызвана Авгуcтина неслыханная щедрость.

Наверное, она изначально считала Моюмарусечку не своей, а своего мужа. Ведь это был подарок на его юбилей, предположила я. А с тем, что принадлежало мужу, Августа расставалась безболезненно.

Потом я подумала, что главным Августиным желаньем всю жизнь было — чтобы ее оставили в покое, не лезли в душу. По крайней мере, вела себя со своими близкими Августа именно так. И теперь, отдав мне Моюмарусечку, Августа без сожаления отсекла еще одну часть своего прошлого.

Но почему-то сложнее всего оказалось додуматься до самого простого: Августа знала, как я была одинока в то время. И она отдала мне существо, любимое мною с детства. Таким образом, она сохранила для меня главное — дом, где меня ждут.

Я поставила на форточки и балконную дверь тонкую сетку, и Моямарусечка, что-то напевая и приговаривая, большую часть дня вразвалку бегала за мной по квартире.

На последнем курсе университета я вышла замуж. Через год родился сын. Еще через два года я одновременно развелась с мужем и бросила аспирантуру.

По поводу второго Августа сожалела искренне. Но соприкосновение астрофизики с рыночной экономикой быстро нарушило мой личный пространственно-временной континуум. Пришлось закончить бухгалтерские курсы, и зарабатывать на жизнь, составляя квартальные и годовые финансовые отчеты для разных фирм и фирмочек. Благо, делать это можно было и дома.

Моямарусечка оказалась хорошей нянькой. Она быстро усвоила и колыбельную про серого волчка, и «козу рогатую», и «ехали-поехали…» Перемежая новый репертуар старым, она давала мне возможность несколько часов спокойно заниматься работой. И когда сын естественным образом начал воспроизводить не только «Маруся отравилась» на чистейшем русском и «Лили Марлен» на чистейшем немецком, но и еще некоторые, не иначе как из небесных сфер уловленные Моеймарусечкой бормотанья, она раздувалась от переполнявшей ее родительской гордости.

Она узнавала его шаги на лестнице, когда он приходил из школы, и изображала трель звонка прежде, чем он успевал нажать на кнопку, намекая, чтобы я пошевеливалась и открывала дверь. Когда он совсем вырос, она полюбила сидеть у него на плече, ласково покусывая мочку уха и приговаривая: «Сынок, хороший, обними маму».

Если к нам приезжала Августа, а было это не чаще двух раз в год, на мой и сына дни рождения, Моямарусечка впадала в сильнейше беспокойство, очевидно, полагая, что старая хозяйка явилась по ее душу.

Но Августины визиты к нам становились все реже и реже, а потом и вовсе прекратились, потому что Августа начала болеть. У нее сдавали почки, ноги опухали, ходить ей было все труднее. Лекарства помогали плохо.

Августа отгораживалась и от меня, и от остального мира все больше. Словно тайна, которую она несла в себе, была несовместима с жизнью, имела природу, отличную от человеческой.

Исключение составляла моих лет провинциального вида бабенка из соседнего подъезда, Августа звала ее Муськой. Она бегала по просьбе Августы в магазин и в аптеку, иногда выводила ее во двор, погулять.

Я думаю, это приятельство возникло не только потому, что Августе действительно была нужна помощь, но и потому, что ей нужна была помощь постороннего, не имеющего ничего общего с ней человека. Сближения, вот чего она не хотела категорически.

Раз в месяц-полтора я навещала Августу.

Я садилась в трамвай и ехала до метро. Трамвай, поскрипывая, медленно двигался по разбитым рельсам. Люди входили, с поклажей, с детьми, ехали и выходили. Снизу вверх я смотрела на стены домов, стоящих по обеим сторонам дороги, и все больше проникалась чувством: мой путь лежит не снаружи, а внутри некоего замкнутого пространства.

Однажды сын спросил, известно ли мне, что значит «проходить сквозь стены». Я ответила, что, наверное, это «что-то героическое», что-то о преодолении непреодолимого. Или же иллюзион, на манер копперфильдовского. Вот, недавно по телевизору показывали, как он сквозь Китайскую стену проходит.

— Нетушки, — сказал сын.

Оказывается, на уроке истории им рассказывали про средневековые крепости, где внутри толстенных стен были проделаны тайные ходы. Они опоясывали всю крепость сверху донизу, как серпантин, и спускались в подземелья. И даже если враг занимал крепость, жители могли внутри этих стен продержаться, пока не придет подкрепление.

Может быть, что-то подобное им и рассказывали. А может, у него по наследству просто «расходилось воображение». В любом случае, метафора была обнадеживающей. У меня было время подумать об этом за время длинной дороги — сначала в трамвае, потом в метро.

Августин дом никогда не был конечным пунктом моего путешествия. За те почти тридцать с лишним лет, что я приезжала к Августе, он стал казаться мне перевалочным пунктом. Соседи умирали или съезжали, появлялись новые, начинали узнавать меня, здороваться при встрече. Дети, которые вчера еще ходили в детский сад, сегодня вдруг заканчивали школу. Ощущение временной ловушки преследовало меня здесь.

Как-то, уже незадолго до смерти, Августа попросила повозить ее по городу, сказала: «Хочу кое-что проверить».

Я «арендовала» подругу с машиной, и мы поехали кататься. Сначала в Гавань, «подышать заливом», потом через Большой проспект Васильевского острова («Мои Елисейские поля», — выражение Августы) в центр города, оттуда уже — на Обводный канал, к «тому дому».

Стоящий в глубине двора, наш старый трехэтажный дом показался мне маленьким, почти игрушечным. Балкон, с которого мой прадед пел куплеты Мефистофеля, был застеклен, и упражняться в вокале теперь можно было сколько угодно, без всякой надежды или боязни быть услышанным.

Возвращались мы по набережным. Когда ехали мимо Сенатской площади, Августа махнула рукой в сторону Медного всадника:

— Видели что-нибудь подобное?

— Что? — мы с подругой одновременно повернули головы, не понимая, какой подвох может таить городская достопримечательность.

— Змея. Вот что. Конь попирает ее копытом и одновременно опирается на нее. Зло, без которого все рухнет. «Давить нельзя оставить». Именно так. Запятая по усмотрению. Редкой наглядности монумент.

И за весь обратный путь Августа не проронила больше ни слова.

— Славненько покатались, — заметила подруга, когда мы отвезли Августу домой. — Дай ей волю, она откачала бы весь окружающий воздух и заменила новым.

Вскоре Августа легла в больницу, но пробыла там не долго. Безнадежных у нас лечить не принято. Вернувшись домой, она позвала меня, «чтобы обсудить один важный вопрос».

Она сидела в кресле и курила. По ее голым опухшим ногам стекала вода. Полотенце, подложенное под ступни, было влажным.

Я зала, что к Августе приходит медсестра и втыкает ей в ноги иголки, потому что никакого другого способа выгнать жидкость из организма не было. И теперь жидкость, через проделанные точечные отверстия, уже без всяких иголок, продолжала стекать с Августиных ног. Зрелище было жутким.

— Вот, — сказала Августа, — вот мой «возраст дожития», так ведь это у вас теперь называется, — и подходит к концу.

И тут я произнесла самую пошлую фразу из всех возможных.

— Все будет хорошо, тетя Августа.

Августа смотрела на меня сквозь клубы дыма с досадой:

— Будет врать-то. Я врач как никак.

Она докурила сигарету, взяла чистое полотенце и промокнула влажные голени.

— Вот он… — Августа стала рассматривать полотенце на свет. — Вот он какой. Без цвета и запаха. Невидимый. Неощутимый.

— Тетя Августа…

— Что, «тетя Августа»… Страх мой, говорю, из меня выходит. Да все не выйдет никак. А ты… «Все будет хорошо…» Прямо как бабушка моя, а твоя прабабка…

Я решила, что Августа заговаривается.

— Думаешь, я умом поехала? Еще чего. — Подай-ка мне бинт со стола. — Августа ловко вскрыла бумажную упаковку и начала профессиональными движениями перебинтовывать себе ноги. — В ноябре сорок первого мы с бабушкой из булочной возвращались. Ничего нам не досталось, кстати. Очередь отстояли на морозе, а хлеб перед нами кончился. Идем назад, и тут налет. Мы в бомбоубежище не успели, встали в ближайшую подворотню. И вдруг как ахнуло. Земля ходуном заходила. Я думала, может, в наш дом попало. Но нет. В соседний. На месте которого потом детский сад выстроили. Пока вы не переехали, ты в него ходила… Так вот… Мы из подворотни вышли, а мимо уже машина с дружиной ПВО едет. Мы за угол свернули, смотрим, а от того дома, в который бомба попала, одна стена и осталась. Пыль оседать начала, и я вижу, на самом верху, на узеньком выступе, стоят, держась за руки, женщина и девочка. Только они из всего дома и уцелели. — Августа закончила бинтовать свои ноги, и теперь сидела, кутаясь в плед. — Как я обрадовалась: «Живые! — кричу. — Живые!» Люди из соседних домов начали выходить, дружинницы стоят, все вверх смотрят, на женщину и девочку. …И ни одной лестницы нет, чтобы снять их оттуда… Бабушка вздохнула и прочь меня повела. Вот с этими самыми словами: «Все будет хорошо. Все будет хорошо».

Это был один из самых длинных монологов, который Августа произнесла за все время, что я знала ее. Но он оказался неоконченным. Августа снова закурила и продолжила:

— Я позвала тебя о квартире поговорить. Хочу отписать ее Муське. Что скажешь?

Что я могла сказать? Та женщина с девочкой, стоящие на выступе, на последнем этаже, они все еще были у меня перед глазами. И я быстро, чтобы только освободиться, ответила:

— Конечно. Делайте, как считаете нужным.

Видимо, Августа надеялась, что этим последним жестом она окончательно выталкивает меня из какого-то магического круга, в котором находилась сама.

…Через месяц Августа умерла. Я приехала по звонку Муськи.

Августа лежала в своей постели. Простыня была мокрой. Я достала из шкафа широкое полотенце и обвернула им Августины ноги. Потом оглядела спальню. Того, что я искала, нигде не было. Муська перехватила мой взгляд.

— Да-да, золотишко у вашей тетушки имелось. Муж ей дарил на дни рожденья, она рассказывала. Но все в конце восьмидесятых начале девяностых распродать пришлось, на пенсию-то не прожить было.

«Надо же, — подумала я, — со мной Августа никогда не входила в такие житейские подробности».

Полагаю, расставаться с «золотишком» ей было не сложно. Меня оно тоже не интересовало. Мне нужны были Августины серебряные браслеты. Они оказались у нее под подушкой.

Пришла врач из поликлиники, заполнила положенные бумаги, вызвала по телефону спецтранспорт.

Через час приехала старая «газель», чтобы везти Августу в морг. Шофер, коротко просигналив, так и не вышел из машины помочь нам. И мы с Муськой, взявшись с двух концов за простыню, стали выносить Августу.

Я думала, что она будет легкой. Но она оказалась очень тяжелой, и я все боялась, как бы не лопнула простыня, пока мы спускаемся с пятого этажа. На улице я заметила, что полотенце, в которое были завернуты Августины ноги, уже промокло.

…Мы похоронили Августу через три дня. Участвовать в поминках, которые устраивала Муська («Нет-нет, что вы, никаких денег, это мой святой долг») я не стала.

А вчера исполнился год Августиной смерти. Позвонила Муська, спросила, поеду ли я на кладбище. Начало дня было душным, тяжелым. Собиралась гроза. Я сказала, что нет.

Я была дома, слонялась по квартире, а Моямарусечка ходила за мной по пятам. Она всегда боялась приближения грозы.

Я думала об Августе, о том ее решении с квартирой. Я давно поняла, что ничего из ее замысла не получилось, и что те две комнаты в коммуналке на Обводном канале, где родились и выросли она и моя мама, превратились потом вот в эту нашу малометражку. И это означало, что истинной правонаследницей Августы, хотелось ей того или нет, — была я.

К вечеру громыхало уже совсем близко, и долгожданная прохлада стала проникать через открытую балконную дверь вместе с порывами ветра.

Я подумала, что хорошо, если б сын успел вернуться из института до того, как начнется ливень, и в это время он позвонил.

Я бросилась в прихожую, и услышала, как за моей спиной сквозняком захлопнуло дверь в комнату. И одновременно услышала крик, и обернулась.

На полу лежала Моямарусечка. Она была похожа на подломившийся под собственной тяжестью цветок пиона с Августиной клумбы.

Мы с сыном опустились рядом с ней на колени и стали уговаривать ее не умирать. Она открыла глаза и тихонько посвистела нам, точно подбадривая.

Потом мы везли ее на такси в частную лечебницу, такую, где был рентгеновский аппарат.

Когда я увидела на мониторе компьютера грудную клетку Моеймарусечки, то удивилась, до чего она похожа на мою собственную, с того, школьной поры снимка.

Врач объяснил нам характер повреждений и поднес к голове Моеймарусечки маленькую кислородную маску.

Моямарусечка встрепенулась, стала цепляться лапой за мои пальцы и что-то быстро-быстро говорить нам на своем птичьем языке. Через несколько минут она умерла.

Мы решили подхоронить Моюмарусечку к Августе. Мы положили ее в коробку из-под Августиных туфлей, которые я с удовольствием донашиваю, они пришлись мне впору, и вот — едем.

Сначала на трамвае. Потом в метро.

Мы сидим, притулившись друг к другу. Сын держит на коленях коробку. Дорога впереди длинная.

Наталия Соколовская. Рисовать Бога

  • Издательская группа «Лениздат», 2012
  • Однажды он решил, что его не существует. Однако найденный в старой коробке чужой дневник, рассказ о событиях, не всегда, казалось бы, имеющих отношение к его собственной жизни, заставляют героя книги принять и свою судьбу, и судьбу героев дневника. Повествование состоит из двух пересекающихся линий: дневниковые записи соседствуют с нынешним временем, создавая панораму значительного периода нашей истории. Действие книги происходит в Ленинграде-Петербурге, в Париже, в польском Люблине и в далекой Ухте.
    Это не исторический роман. Это книга-переживание из тех, что нужны каждому, поскольку настоящее без прошлого лишено будущего.
    Наталия Соколовская — автор книг «Любовный канон», «Литературная рабыня: будни и праздники». Ее проза печаталась в журналах «Новый мир», «Звезда» и «Нева».

  • Купить книгу на Озоне

В «Лениздате» выходит новый роман Наталии Соколовской — «Рисовать Бога». Как и во многих других текстах писательницы, герои тут — уходящая натура. Бывшие хорошие советские люди, бывшие рядовые сотрудники планового, скажем, отдела, ныне пенсионеры. Маленькие человечки, которые прожили отмеренный им срок тихо, как мыши, в страхе, как бы чего не вышло, а потом и вовсе перестали что-либо значить для этого мира и оттого окончательно уверились в том, что их не существует. Но бывает так, что перебирая старые бумаги, бывший человек услышит голос из прошлого, и это окажется знаком того, что еще не поздно покаяться и начать жить. Об этом роман.

Славик принадлежал к той категории населения, для которой рекламки возле метро уже не предназначались. Бойкие девушки и юноши протягивали направо-налево листочки с информацией об услугах и товарах, но Славика упорно игнорировали. Точно он был невидимкой. Ничего странного для Славика в этом не было. Он знал, что лично его — нет. И не обижался. Вороны его тоже не замечали. Одну такую он встретил прошедшей весной, возвращаясь из магазина.

Ворона купалась на газоне, в растаявшем сугробе. Собственно, до конца сугроб не растаял, а только загустел и почернел от придорожной копоти, и ворона самозабвенно заныривала в маслянистую, наваристую черную жижу.

Это была самая счастливая ворона на свете. Клюв ее был приоткрыт от удовольствия, маленькие глазки возбужденно сверкали, а по голове и крыльям, антрацитово блестя на солнце, стекала грязь. Выныривая, ворона каждый раз быстро осматривалась, нет ли поблизости какой опасности, будь то машина, человек, или кошка, и снова продолжала купаться. На Славика, стоявшего в трех шагах от нее, ворона не обратила никакого внимания.

Вороны Славику нравились, чего нельзя было сказать о голубях. Причину своей нелюбви к этим птицам Славик объяснить не умел. Раньше, когда верхняя соседка, теперь уж покойница, подкармливала голубей на подоконнике, Славик неизменно страдал от звука, исходящего от птиц, — утробного звука, похожего на урчание незаглушенного мотора.

На просьбу кормить голубей «где-нибудь в другом месте» соседка не реагировала. А ходить скандалить Славику было неудобно, поскольку работали они на одном заводе, — он рядовым сотрудником планового отдела, она контролером ОТК. Да, собственно, скандалить ни он, ни Сонечка не умели, что, против ожиданий, наводило на него тоску.

Такие же, как он и Сонечка, пенсионеры, тоже наводили на него тоску. Ему хотелось, чтобы никого их не было, их, когда-то цветущих «членов общества», готовых сносить любые трудности, «лишь бы не война», их, кто на первомайских и ноябрьских демонстрациях бодро шел мимо трибун с бумажными цветами в руках и детьми на закорках… Теперь они были ему отвратительны.

В метро и на улице он видел прежде всего их. Его взгляд безошибочно выделял среди толпы таких же, как он, неприкаянных, но с деловым видом снующих в поисках «где подешевле». Он узнавал в них себя, они раздражали, от них хотелось избавиться, они были подтверждением и усилением его собственной слабости.

Славик с болезненной отчетливостью помнил и старуху, из авоськи которой вывалились и раскатились по полу автобуса яблоки «с чуть подгнившим бочком», и ее, под общими взглядами, такое жалкое «ничего, можно вырезать и кушать». Помнил супругов в метро: худые, с желтоватыми лицами, одетые «бедно, но чисто», они, судя по тележке на колесиках, этому современному атрибуту каждого пенсионера, ездили отовариваться на какой-то дальний и менее дорогой продуктовый рынок. Выходя из вагона, старик в толчее задел мужчину лет сорока. Крепыш в кожаной куртке выскочил, пнул ногой тележку и успел заскочить обратно в вагон, прежде чем двери закрылись.

Поезд уехал, старик виновато глянул ему вслед и начал обеими руками выравнивать завалившуюся на бок тележку, а жена, поднимая с перрона банки, громко, с расчетом на идущих мимо людей, выговаривала мужу за невнимательность.

Славик понимал, что эти ежедневные странствия предпринимаются не только ради экономии, но и с другой целью: для заполнения оставшегося от жизни времени. Это понимание не вызывало у него сочувствия. Оно вызывало отчаяние.

Тихие, стыдные переговаривания в очередях собесов и поликлиник были отдельным переживанием Славика. Он слушал их, закрыв глаза, отгородясь, не участвуя. «А какая у вас пенсия?» «А рабочий стаж? Как „не засчитали пять лет“! Надо доказывать!» «Знаете ли… Обивать пороги, собирать бумаги… Цена вопроса сто рублей. Унизительно, в сущности…». И обиженный ответ: «Ну, раз вы такой (ая) богатый(ая), что вам сто рублей не нужны…» А через минуту опять за свое: «Сколько вам в этом году прибавили?»

В переходе метро, на спуске, Славик уже несколько лет встречал человека, продающего старые книги. Видимо, их у него в домашней библиотеке было предостаточно. Выходил старик не каждый день, а по мере надобности, то есть довольно часто. Невысокий, стершийся, в мешковатом сером пальто, на фоне серой стены он выглядел как барельеф. Книги он держал так, чтобы всем удобно было видеть название. Прижатые к груди, они напоминали Славику таблички, которые немцы перед казнью вешали на грудь партизанам. Да и вся фигура старика, стоящего возле стены, казалась Славику похожей на одну из тех, с газетных фотографий, которые он с обморочным ужасом рассматривал в детстве.

Последняя книжка называлась «Униженные и оскорбленные». Теперь он вспомнил об этом с усмешкой: «Эмочка бы оценила».

Эмочка была соседкой Славика по лестничной площадке. Кумушки во дворе называли ее между собой «сумашайкой». Вероятно, за недостаточную причесанность и погрешности в одежде. Как выяснилось позже, сумашайкой Эмочку любовно называли и ее друзья, но эти уже за совершенную одержимость литературой вообще и поэзией в частности, и еще за брак с «пионером» Гошей. Конечно, второй муж Эмочки никаким пионером не был, но повод для острословия все же имелся, учитывая десятилетнюю разницу в возрасте супругов.

Страсть к изящной словесности передалась Эмочке по наследству от ее матери, Ираиды Романовны. Славик хорошо помнил старуху с волосами цвета черненого серебра, гладко зачесанными и собранными на затылке в пучок: когда Левушка учился в школе, Славик заглядывал к соседям, чтобы взять «что-то по литературе». В старших классах сын заходил уже сам, и Эмочка стала снабжать его книгами не только по школьной программе, но и по «внеклассному чтению», причем исключительно на свой вкус, как выяснилось позже. «Вот и нахватался-то», — досадовал задним числом Славик.

Мать Эмочки была из «старых большевиков». Так состоялось первое и последнее знакомство Славика с чудом сохранившимся представителем подвида. Имя своей дочери она дала по принципиальным соображениям. «Эмочка» было сокращенным от «Эмилии», но сама безобидная на первый взгляд «Эмилия» была, как всем поясняла Эмочка, в свою очередь сокращенным от «Энгельса, Маркса и Ленина». Окончание досталось Эмилии в довесок как девочке. Мальчика назвали бы, разумеется, Эмилем.

Но больше детей у Ираиды Романовны не случилось: через год после рождения дочери ее, вслед за мужем, забрали. Муж сгинул на Соловках, а Ираида Романовна спустя без малого двадцать лет из своего Карлага вернулась, и в самый раз: лагерная наука пригодилась Эмочке, которая очень скоро, уже подкованной, отправилась по стопам родителей: с компанией молодых романтиков она тоже решила «подправить» в который раз «искривленную линию партии». Но о том, что и Эмочка «была в местах не столь отдаленных», Славик узнал гораздо позже.

В присутствии Ираиды Романовны Славик робел. Исключительно прямо держа спину, она сидела за столом и разговаривала не только с классиками русской литературы, но порой и с придуманными ими персонажами. Причем так, будто они все находились в комнате.

Пока Эмочка рылась в книжных залежах, Славик скромно переминался в прихожей и прислушивался к тому, что говорила Ираида Романовна, например «человеку с белой бородой», как она описывала своего собеседника. Тут было и про несогласие с непротивлением, и поздравления по поводу того, что Кити благополучно разрешилась от бремени, и еще что-то про арест, не то ее собственный, не то Пьера Безухова, речи которого она весьма натурально подражала, хохоча басом и повторяя: «Кого арестовали? меня арестовали? мою бессмертную душу арестовали?», и снова: «Ха-ха-ха!».

В разговоре она оставляла аккуратные паузы, внимательно выслушивая своего невидимого визави. Собеседников у Ираиды Романовны иногда было трое-четверо, и, судя по всему, они тоже между собой разговаривали и даже ссорились. Порой Ираида Романовна хлопала в ладоши, останавливая спор и призывая Чернышевского и Добролюбова быть снисходительнее к Ивану Сергеевичу, а Ивана Сергеевича не ругаться «уж так» на Федора Михайловича, а то с ним, не ровен час, падучая случится.

Отдельно доставалось от Ираиды Романовны поэту Некрасову. «Про одержимость холопским недугом и стон, который песней зовется, — это, великолепно, Николай Алексеевич, в самую точку, но вот любовная ваша лирика, уж простите, сплошное нытье…»

Иногда Ираида Романовна начинала сердиться на Эмочку за пренебрежительное отношение к гостям: «Своих чаем угощаешь, а моих-то что?» И Эмочка послушно вынимала из буфета парадный чайный сервиз и шла ставить чайник.

Как-то она даже призналась Славику, что стесняется переодеваться, потому что ей кажется, будто комната полна чужих людей.

В общем, сумасшествие было семейное и окончательное, но именно к Эмочке решил Славик идти за помощью. Интуитивно он чувствовал, что в этом доме ему помогут разобраться с непонятной тетрадью.

________________________

<Шесть дней назад поезд доставил меня на Восточный вокзал, пропитанный самым домашним и самым волнующим из возможных запахов: запахом паровозной гари. Этот запах повсюду одинаков. Он подсказывает, что между родиной и чужбиной нет расстояния. Движешься одновременно вглубь и наружу. В направлении себя — здесь и себя — там. Душа — это отсутствие горизонта. Об этом я думал, стоя на привокзальной площади в утренних сумерках конца октября.

Привычка сравнивать все со всем работала помимо моей воли, и я смело и не совсем уж без оснований предположил, что губернаторский дворец в моем тихом Люблине — уменьшенная и упрощенная копия роскошного вокзального здания за моей спиной. Косвенное подтверждение единства места и времени, всегда.

Я не стал доставать письмо с планом, который начертил мне Хенрик: разыскивая дорогу по бумажке, люди кажутся приезжими, даже если родились в соседнем квартале. А я решил с первого шага стать частью города, слиться с ним.

«Постарайся выбраться. Париж пойдет тебе на пользу», — писал Хенрик. Не знаю, любил ли я этот город раньше. Но я хотел его, это точно.

Габардиновое пальто и шляпа-борсалино придавали мне уверенности. Шляпа принадлежала моему старшему брату, канувшему в безвестность на самом излете Великой войны. А пальто — отцу, он погиб в двадцатом под Казатином. И не исключено, что от пули, пущенной уже его двоюродным братом: с той частью семьи, что в самом конце прошлого века отправилась за лучшей долей вглубь империи, связь была давно утеряна.

Пальто мать перешила незадолго до моего отъезда, а шляпу вычистила и сменила ленточку на тулье. «Ну, вот. Уж теперь ты будешь выглядеть, как настоящий парижанин. Только возвращайся, Тео». Она никогда не называла меня полным именем.

Я стоял на площади с чемоданом в руке и озирался, и вид у меня, наверное, был дурацкий, потому что продавщица цветов, молодая и быстроглазая, отошла от террасы кафе, где грелась возле гудящей жаровни, и поинтересовалась, куда мне. Я назвал адрес, и она сказала, что удобнее всего на метро. Хенрик тоже писал об этом. Но я решил идти пешком, хотя метро было для меня в диковинку.

Цветочница рассмеялась. Она повидала многих приезжих и знала, что творится у них в душе. Указывая мне направление, она повторила жест апостола Петра, и дешевые браслеты звякнули на ее запястье, как связка ключей.

Я шел по Страсбургскому бульвару, стараясь дышать медленно, чтобы унять сердцебиение. Чувство было как перед близостью.

На Севастопольском бульваре я зашел в банк и получил по чеку некоторую сумму. Не Бог весть какую, но сон, преследовавший меня несколько дней перед отъездом — стою посреди города без малейшей наличности, — уже не грозил обернуться реальностью.

На площади Шатле я пил кофе в маленькой закусочной, курил одну сигарету за другой и чувствовал, как не переставая дрожат мои пальцы. Почему-то я знал, что больше не увижу свою мать, знал, что не вернусь в заштатную нотариальную контору, где провел пять лет в должности помощника нотариуса, дожидаясь, когда освободится место, и тайком записывая стихи на канцелярских бланках.

Я знал, что повторяю путь, проделанный до меня многими. Путь, который, после меня, проделают многие. Путь, похожий на перетекающие из одного в другой бульвары, по которым я шел. Это было гордое чувство, оно доставляло мне одновременно грусть и радость, оно не умаляло, а поднимало меня. Растворяясь в прошлом, я одновременно растворялся в будущем. Бессмертие, данное в ощущении.

С моста я долго смотрел на солнце, которое клубилось выше и правее Нотр-Дам в желто-зеленых, выпуклых, пастозных, как на картинах Ван Гога, облаках, и чувствовал, что лечу в сияющую воронку, и целиком отдавался этому влечению.

Бульвар за площадью Сен-Мишель пошел вверх, совсем немного, но два дня в дороге и нервное напряжение сказались: я вдруг устал, и чемодан сделался тяжелым. Спрашивать у прохожих, на каком автобусе добираться, значило дезавуировать себя и превратиться из человека, который возвращается, — в приезжего. Я решил продолжать путь, полагая, что нужная улица недалеко.

Моя терпеливость была вознаграждена, когда я увидел, как возле Люксембургского сада стайка детей с небрежно повязанными шарфами, в коротких пальто, перебегает дорогу под приглядом воспитательницы. Их голые худые ноги в сползших к ботинкам гетрах были невероятно трогательны.

И только в улочках между бульварами Араго и Порт-Руаяль я плутал, пока не нашел нужную, самую узкую, с протянутыми между домами веревками, на которых тихо колыхалось исподнее вперемешку со скатертями и мужскими рубашками.

Пожилая консьержка в коричневой грубой кофте и поднятых на лоб очках открыла мне дверь и передала ключ от комнаты, которую снял для меня Хенрик.>

Определены лучшие юные чтецы Петербурга

11 апреля прошел городской этап I Всероссийского конкурса юных чтецов PROVERSA. Победители получили возможность представлять Санкт-Петербург на Всероссийском финале и побороться за звание лучшего юного чтеца страны.

На протяжении двух месяцев учащиеся шестых классов читали вслух отрывки из любимых прозаических произведений. В Санкт-Петербурге участие в конкурсе приняли 216 школ, то есть около 6000 шестиклассников. Из них на городской тур вышло всего 33 участника.

Жюри городского этапа конкурса составили председатель Союза писателей Санкт-Петербурга Валерий Попов, писатели Наталия Соколовская, Владимир Соболь и Сергей Махотин, исполнительный директор Международной Ассоциации «Живая классика» Марина Смирнова, профессор, доктор филологических наук Мария Черняк.

По результатам выступлений участников были определены победители, ими стали Анастасия Бегачева, ученица 191 школы Красногвардейского района, Мария Егорова, ученица 513 школы Невского района и Василий Архипов, ученик Лицея искусств Красносельского района. По правилам конкурса во Всероссийском финале от каждого города может принять участие не более 3 человек, но жюри приняло решение сделать исключение и предоставить возможность выступить в финале еще двум участникам конкурса: Тимуру Гизатулину, ученику 411 школы Петродворцового района и Евгении Григорьево из 571 школы Невского района. Эти юные чтецы будут представлять Санкт-Петербург на всероссийском этапе Конкурса юных чтецов Proversa, где соберутся их сверстники из 7 регионов России. Финал конкурса состоится 23 апреля в 13.00 на VI Санкт-Петербургском Международном книжном салоне в Ленэкспо.

Организатор I Всероссийского Конкурса юных чтецов «Proversa» — Международная Ассоциация «Живая классика». В Санкт-Петербурге Конкурс проходит при поддержке Комитета по печати, Комитета по образованию и Комитета по культуре Правительства Санкт-Петербурга.

Источник: МА «Живая классика»

Наталия Соколовская. Любовный канон (фрагмент)

Отрывок из повести «Вид с Монблана»

О книге Наталии Соколовской «Любовный канон»

…Здесь, на краю мира, который когда-то был его миром, старик оказался против своей воли. Его лишили всего, и отправили сюда, в место безвидное и пустынное. Рядом с его новым жилищем протекала река. Эта была та же река, что и возле его прежнего дома. Но здесь воды ее текли вспять.

Со своего нового берега он видел оставленный им город, и обещал себе никогда не возвращаться, но однажды не сдержал слова, потому что пришло время, и тот, у кого был ключ от бездны, снова открыл ее.

Пока еще были силы, старик поднимался на крышу дома. За ним всегда увязывался мальчик. Однажды к ним присоединилась девочка.

В те дни над городом носилась метель, срывая с крыш полотнища снега. Полотнища метались, закручивались вверх и опадали, и казалось, что город раскачивается на них, парит между небом и землей.

«Граде небесный», — обращался к этой белой мгле старик. И еще говорил: «Вот скиния Бога с человеками», и слезы катились по его лицу.


Мальчик родился накануне переезда на новое место. Когда он смог видеть и понимать, то узнал, что живет на окраине, на правом берегу реки.

Улица, на которой стоял их единственный в округе каменный дом, называлась Пустой. Параллельно ей шли улицы Глухая и Молчаливая, застроенные деревянными двухэтажными жилыми бараками.

Но были здесь и другие постройки, старые. Например, бумагопрядильная фабрика на той стороне реки, откуда соседка, прядильщица Антонина, приносила разноцветные, закрученные косичкой нитки мулине. Или казармы бывшего Новочеркасского полка, теперь там снова была казарма, и в ней работала поварихой другая соседка, Евдокия. Или здание пожарной части с башенкой-каланчой, на которую однажды ему посчастливилось подняться благодаря соседу, начальнику пожарных Василию. Еще было штабное здание полигона, где до своего ареста служил отец мальчика. А если сесть на трамвай и ехать среди кустарников и болот в самый конец проспекта имени Ленина, то можно было увидеть целый маленький город из таких зданий: трамвайное кольцо находилось возле больницы Мечникова, в одном из корпусов которой, на отделении общей хирургии, работала его мать.

Сложенные из темно-красного кирпича, как бы изнутри прокаленные, простые и надежные, похожие, благодаря чуть зауженным окнам, на средневековые крепости, эти здания фиксировали местность, придерживали ее так же, как тяжелое пресс-папье, бронзовый колокольчик и массивная чернильница с медной крышечкой придерживали на письменном столе старика бумаги, готовые улететь при любом сквозняке.

…В доме на Пустой улице, кроме обычных жильцов имелись еще и выселенные. Так называли между собой соседки несколько учительских семей, переселенных на правый берег из города. В коммуналке мальчика такая семья тоже была. И состояла она из одного единственного человека — старика.

Раньше старик жил на Васильевском острове и преподавал историю. «В какой-то майской гимназии», — сказала на кухне соседка Антонина.

Но за год до рождения мальчика преподавать историю старику запретили, и из прежней квартиры выселили.

На новом месте ему предложили вести русский язык и литературу. Кто-то из учителей потом рассказывал, что в ответ на это предложение старик рассмеялся. Но директор пожалел его, и дал работу в школьной библиотеке.

Соседи старика не любили и побаивались, потому что он ни с кем не разговаривал. Ни с кем, кроме мамы мальчика.

Соседки Евдокия с Антониной говорили про старика «этот, из бывших», и когда приходила его очередь убирать места общего пользования, донимали мелкими придирками и обзывали белой костью.

А мама старика защищала. Даже когда незадолго до войны отца мальчика арестовали за неудачный вредительский запуск ракеты на полигоне, мама не боялась защищать старика.

«Теперь могла бы и помолчать», — многозначительно говорили соседки. Но молчать мама не собиралась, а взяла однажды тонкий длинный нож для разделки рыбы, да не как обычно, а так, как брала скальпель во время своих операций, и предложила мгновенно присмиревшим кумушкам укоротить их языки, и еще добавила, что полостные у нее тоже хорошо получаются, никто не жаловался.

Последний раз защищать старика ей пришлось через месяц после начала войны, когда тот начал пополнять запас положенных ему кубометров дров, принося к себе в комнату и складывая в углу штабелем доски от предназначенного к сносу, частично уже разобранного барака. А еще он сушил на своем кухонном столе тонко нарезанные морковь и лук.

— В победу Красной армии не верит! — констатировала Евдокия, помешивая что-то в кастрюле. — Доложить бы на него, куда следует.

— И я говорю. Он же печку-буржуйку специально хранит, я как-то шла по коридору, а дверь в его комнату приоткрыта была. — Антонина понизила голос, но мальчик из своего тайника в кладовке все слышал. — И не нынешняя какая-то, а добротная, видать, трофейная, с германской. А на буржуйку-то поставил граммофон, трубу иерихонскую, — для отвода глаз, что ли?

И вдруг мальчик услышал голос мамы, звонкий и злой:

— Как вам не стыдно! Для отвода! Вас же здесь не было в двадцатом, когда до человечины доходило!

Антонина заявила, что этого так не оставит. Но, к величайшей радости мальчика, предпринять ничего не успела, потому что уже через день целиком занялась паковкой вещей для эвакуации в Сибирь, вместе с Металлическим заводом, где работал ее муж. И с Евдокией им повезло. За неделю до того, как перестали ходить поезда из города и в город, она успела выехать к сестре в Архангельск.

…В начале сентября начались бомбардировки. А газеты стали призывать население готовиться к уличным боям. На бомбы и артобстрелы взрослые реагировали. Они хватали детей, заранее приготовленный чемодан, и бежали в бомбоубежище. На призыв строить баррикады не откликнулся никто, потому, наверное, что все были заняты работой и беготней по магазинам в поисках продуктов.

Тогда мальчик и его дружок с Глухой улицы Валька Круглов решили в свободное от учебы время делать в полуразобранном бараке тайник с оружием, на всякий случай.

Несколько лет назад в общей кладовке при кухне мальчик устроил себе из досок, старых палок от швабр и дырявой рыболовной сети соседа Василия что-то вроде шалаша. Это было его укрытие, куда он забирался, чтобы фантазировать. …

Для тайника мальчик перетаскал из кладовки все, что могло пойти в дело: проржавевший капкан, рыболовную сеть, две лопаты без черенков и стамеску. А заодно проверил верхние ящики кухонных столов Антонины и Евдокии, и, ничуть не терзаясь угрызениями совести, изъял оттуда колющие и режущие предметы.

В воскресенье четырнадцатого сентября, — он запомнил дату, потому что это был день рождения отца, — тревога следовала за тревогой, но не бомбили.

Мама была на кухне не одна, а с соседкой Верушей, артисткой Ленконцерта. Прижимая ладони к хорошенькому личику, Веруша рассказывала про зоосад, про то, что на этой недели бомбой убило слониху, и еще много всякого зверья, и главное — лебедей.

— Нет, вы подумайте! Лебедей! — восклицала Веруша.

Мальчик обмер. Неужели зоосада теперь не будет, зоосада, куда столько раз ходили они с отцом, неужели и это у него теперь отнято? А лебеди! Почему же они не улетели? Почему? Они же могли спастись!

Через щель в двери он видел, как мама стирает белье в его детском корытце. Голые руки мамы взлетали и падали, скользили по серебристой ряби стиральной доски, опущенной в воду, с силой взбивали и взбивали белую мыльную пену. Пены было много. Она летела на мамино лицо, на пол, на кухонные столы, на плиту, на подол Верушиного платья. А Веруша все говорила про лебедей, про то, что они погибли, двенадцать белых лебедей — погибли!

Мальчик сидел в кладовке и быстро-быстро хлопал себя по ушам ладонями. Это был испытанный приемчик: если не хочешь слушать кого-то, начинай хлопать ладонями по ушам. Но сейчас получилось только хуже. Верушин голос пропал за шумовой помехой, а вместо него из памяти всплыла афиша, и не одна, а много афиш, которые он видел, когда они с мамой однажды поехали прогуляться в город.

Тогда он только научился читать, и, на радостях, читал подряд все, что попадалось на глаза. В тот день чаще всего на глаза ему попадалась афиша, на которой печатными крупными буквами было написано: «Лебединое озеро». Все кругом было заклеено этими афишами. Это озеро было везде.

Мальчик представил себе город, и зоологический сад, и белых птиц с нежными длинными шеями. Вот лебеди, заслышав гул приближающихся самолетов, беспокойно поворачивают головы. По мере нарастания гула птицы все больше тревожатся. И, когда падает первая бомба, они мечутся, вытягивая шеи, и плещут крыльями, и взбивают воду, которая пенится и брызгами летит из пруда.

«Улетайте! Да улетайте же, глупые птицы! Спасайтесь!» — мысленно умоляет их мальчик, и вдруг с ужасом понимает, что никуда улететь они не могут, потому что крылья у них подрезаны, а это все равно, что западня, и значит, спасенья нет.

…В начале ноября пришел управхоз и заколотил уборную: в доме прорвало трубы, и воды не стало. По малой нужде мальчик уже сбегал во двор, а теперь униженно стоял перед заколоченной дверью уборной и не знал, что делать. На его тихое поскуливание из комнаты вышел старик. В руках у него был старый фаянсовый горшок с ручкой.

— Знаешь, как называется?

— Горшок.

— Мы его называли генералом. Пойдем.

Старик открыл кладовку, потеснил оставшийся скарб и поставил горшок в угол.

— А потом будем следовать графу Толстому. Знаешь, что он в своем дневнике записал? «С усилием и удовольствием выношу нечистоты». Вот и мы попробуем так же.

И старик улыбнулся. Кажется, первый раз за все время.

…Скоро старик и мальчик остались в квартире одни. Потом к ним пришла девочка…

Пока были силы, старик понимался на крышу. Зачем он делал это? Ведь в январе не бомбили, а, значит, и зажигалок не было, и тушить было нечего.

Дети шли со стариком. Им не хотелось оставаться одним в огромной выстывшей квартире. И к тому же они боялись, что старик сам не дойдет, потому что вся лестница обледенела: сначала по ней стекала вода из прорванных этажом выше труб, потом обессиленные соседи начали сливать в пролет нечистоты, которые тут же застывали, и широкие подоконники лестничных окон тоже были залиты нечистотами. Да и мальчику, исполнявшему ежедневные обязанности золотаря, спускаться с ведром во двор становилось все труднее.

На крыше было торжественно и чудно.

Старик обводил глазами белую вставшую реку, инеем покрытые дома за рекой, и дальше, дальше, все крыши, все купола, башенки и шпили, всё, до самого горизонта. Взглядом он вбирал в себя город, становясь единственным его прибежищем.

В эти минуты он был похож на одну из тех черных фигур, что неподвижно стоят по краям крыши Зимнего дворца, и смотрят.

Когда начиналась метель, дети подходили и с двух сторон брали старика за руки, боясь, что его унесет.

Метель напоминала мальчику крылья. Вздымаясь, они затмевали собой город, и казалось, что за этой белой мятущейся мглой ничего уже нет, и весь видимый мир кончился.

…Вечером старик укладывал детей в свою кровать, а сам ложился на раскладную, походную. «Двоим лучше, чем одному, — говорил старик. И еще добавлял: — Одному как согреться…».

Мальчик и девочка лежали рядом, как две дощечки, высохшие, чистые, а старик укрывал их и одеялом, и периной, и своим тяжелым зимним пальто, и говорил о том времени, когда прежнее пройдет, и смерти уже не будет, и плача, и вопля, и болезней не будет уже…

До самыя смерти

Как и обещает название, перед нами сборник историй о любви. Можно сказать, энциклопедия любви — материнской, дочерней, супружеской, девичьей, законной, беззаконной, трогательной, робкой, страстной, какой угодно, но чаще всего — последней. Ключевой момент в каждой повести — чувство пустоты и бессмысленности жизни, которое охватывает того, кто потерял любимого человека. Но в то же время книга говорит и о другом, прямо противоположном: жизнь осмысленна, и доказательством тому служат бесчисленные повторы и пересечения судеб совершенно непохожих друг на друга людей. Не прямым словом, а лабиринтом этих повторов-вариаций автор как бы подсказывает читателю: все на свете не случайно, да и смерти, наверное, нет.

Книга состоит из шести текстов — очень разных, но подчиненных единому принципу, указанному в эпиграфе: «Канон — … музыкальная форма, в которой основная мелодия сопровождается подобными ей, вступившими позже». Впрочем, можно было сказать и «вступившими раньше» — темы повестей всегда проводятся сквозь толщу многослойного (петербургско-петроградско-ленинградско-петербургского) прошлого. Память автора сохраняет все: и трудный опыт выживания, и серые будни, и прорезающие их озарения, и трагические моменты потерь. Но самыми яркими оказываются страницы, где все эти темы переплетаются, и получается повествование об исключительном, ставшим повседневным — как в лучшей повести сборника «Вид с Монблана». Первая блокадная зима, старый дом на Охте. Старик из «бывших» опекает двух оставшихся без родителей соседских детей. Он чувствует, что скоро умрет, и чтобы не оставлять своих подопечных с покойником (хоронят уже только за хлеб), обманывает их, говоря, что «у монахов, которые до сих пор живут в Лавре, есть, еще со времен Гражданской, правило: когда становится совсем плохо, они забирают к себе стариков, ухаживают за ними и кормят. Надо всего лишь прийти и сесть у ворот». Дети помогают старику перебраться через реку и оставляют его у ворот Лавры. В этом эпизоде сосредоточены основные мотивы книги — те самые музыкальные темы, что варьируется в каждой повести или рассказе: прекрасный город, дорога к храму, ложь во спасение, самопожертвование, забота о другом, смерть близкого человека, скорбь, выживание и жажда жизни.

Четыре из пяти повестей складываются в единый эпический текст («Третий подъезд слева»), который можно было бы назвать и романом. Он скреплен не только системой лейтмотивов, местом действия и тоном повествователя, но и общностью героев: соседи, жители одного дома, ленинградцы — из тех, кто в советское время работал в «ящиках», учил и лечил, в девяностые торговал сигаретами у метро, а сейчас, по большей части, уже покоится на Большеохтинском и Южном. Совсем недавнее прошлое, незаметно ушедшее в какую-то невероятную даль: «Повесть наших отцов, / Точно повесть из века Стюартов».

Многие из героев Соколовской — это старики. Старики-блокадники, по сей день хранящие в чуланах «стратегические» запасы муки и круп. Старики, думающие о том, как достойно умереть и быть даже после смерти хоть немного полезными ближним. Те, чье единственное удачное за всю жизнь вложение денег — покупка могилы накануне дефолта. Все эти люди вопиюще-несправедливо обижены новыми временами, и потому в книге постоянно звучит социальная критика. По всему тексту равномерно распределена ненависть и к советской власти, никогда не считавшейся с людскими потерями, и к дикому капитализму, который по своей дикости даже и слов «людские потери» не понимает. Когда Соколовская заговаривает о «привычном унижении», которое всегда было, есть и будет в этой стране, ее голос становится голосом всех обиженных и униженных. В каком-то смысле сейчас старикам-блокадникам жить труднее, чем тогда: в блокаду каждый чувствовал себя частью страшной мистерии, в этом был ужас, но было и некое величие, теперь на смену этому пришло унижение. Во время блокады люди думают: «Просто нужно еще потерпеть, немного потерпеть, немного, совсем немного» — а терпеть им приходится, по Аввакуму, «до самыя смерти».

Однако в какой-то момент вдруг замечаешь странный парадокс: известно, что «обличительная» литература редко обходится без злодея из числа представителей власти — какого угодно, хотя бы тетки из жэка. А у Соколовской этого нет. Все герои, за малыми исключениями, — хорошие люди, количество негодяев доведено до необходимого минимума, а корень зла — не конкретный человек, а неизлечимая болезнь, несчастный случай или просто общее сложение жизни.

Проза Соколовской, несомненно, реалистична, у нее очень типичные, легко узнаваемые герои в типичнейших обстоятельствах — при необыкновенной, «галлюциногенной» верности деталей: «Двоечка (огоньки синий и красный) была прямоугольной „американкой“ с темно-красными лакированными боками и вместительным золотистым нутром». Кто может, не заглядывая в интернет, вспомнить знаковую систему огоньков ленинградских трамваев? В книге множество таких подробностей, которые скоро некому будет узнавать, которые нельзя перевести на иностранный или объяснить двадцатилетним, но от которых сразу теплеет в груди.

Однако есть в повестях сборника и нечто, выходящее за пределы ностальгического реализма и социального протеста, что-то (простите за каламбур) «соколовское», в смысле — идущее от Саши Соколова: обыкновенные «коммунальные» люди в любой момент могут обернуться мифологическими героями, а места их проживания — библейским «местом безвидным и пустынным», где рядом с жилищем протекает неназванная Река и обитают те, у кого уже или еще нет имен — Мальчик, Девочка, Старик. В ровном течении параллельных потоков событий, в переплетении «музыкальных тем» кроется авангардный эксперимент с сюжетом. Да и стиль порой приобретает невиданное величие: «Когда они были на полпути к дому, настала ночь и все кругом сделалось черно. И только снег излучал слабое сиянье, а кроме снега, никакого огня рядом не было, чтобы осветить их дорогу». А если хорошо присмотреться, то можно заметить и причудливое смешение жанров: блокадная повесть оборачивается идиллией «Старосветских помещиков», а комически-ностальгическая сага о соседях а-ля «Покровские ворота» — репортажем о межнациональном конфликте и утопией примирения и покаяния его участников.

Наталия Соколовская — не новичок в литературе. Она печатала стихи, переводы, повести и рассказы в толстых журналах, опубликовала под псевдонимом роман «Литературная рабыня: будни и праздники». Однако только после выхода «азбучного» сборника становится ясно, что в русской литературе есть большой мастер, ничем не уступающий Улицкой, Петрушевской, Токаревой или (ранней) Татьяне Толстой. Будем ждать новых книг.

Андрей Степанов