Рассказ из сборника короткой прозы Рю Мураками «Токийский декаданс»

Я впервые оказалась в новом здании отеля «Принс Акасака». В холле высоченные потолки, стены и пол выполнены из сияющего камня. Похож на ледяные или сказочные дворцы в комиксах манга. Кажется, будто это священный храм, в котором за прегрешение придется ответить по всей строгости закона. Мне стало страшно. Что произойдет, если все мои вибраторы и смазки выпадут из сумки на пол, и я несколько раз проверила, плотно ли застегнута молния.

Клиент ждал меня в свите, который по размерам многократно превосходил мою собственную квартиру.

Он был намного моложе моих обычных клиентов, врачей с Кюсю и бизнес-консультантов из Уравы, предпочитающих садомазо игры в подобных отелях. Он был некрасив и толст, носил очки, и немного странный, дорогой костюм. По тому, как он напряженно осмотрел коридор, открыв мне дверь, я сделала предположение, что он какая-нибудь знаменитость.

— Проходи! — Он даже не взглянул на меня.

Я зашла, чувствуя себя обычной девушкой, которая пришла для того, чтобы встретиться с толстым очкариком на равных, а вовсе не ради секса за деньги. Это показалось мне странным, и я рассмеялась.

— Смеяться нельзя. — Он произнес это таким ровным тоном, каким может разговаривать только парень в очках с толстыми линзами.

Он ослабил галстук. Именно такой, итальянский галстук понравился Такэо в магазине «Сэйбу Сибуя».

— Можно я приму душ?

— Я продлю время, все в порядке. Иди сюда! — Очкарик показал мне на диван у окна.

Я села. Он открыл стеклянный шкаф с телевизором внутри, достал пару тонких бокалов и налил белого вина из бутылки, торчавшей из ведерка со сверкающим льдом. Он что, выпендривается? — подумала я.

— Ночной пейзаж красив, — сказал Очкарик.

Я подумала, что раз уж он налил мне вина, можно ему и ответить:

— А вы всегда в таком месте останавливаетесь? — Я отхлебнула прохладного вина.

— Да, мне нравится этот номер.

Я подумала о том, что будь я покрасивее, поумнее и богаче с рождения, я бы не стала в шестнадцать лет убегать из дома, чтобы потом продавать себя во всяких сомнительных отелях разным мужикам, а пила бы вино точно так же, как и сейчас, только с нормальным мужчиной, которого я заслуживаю. Однако передо мной по-прежнему сидел Очкарик, и это не усилило чувства реальности моих размышлений, у меня не появилось жалости к себе или комплекса по поводу моей несостоятельности.

— Была женщина раньше, я ее любил… ей нравилось пить вино и любоваться ночным пейзажем в таких дорогих отелях.

Толстый Очкарик смотрел на мои ноги в черных колготках. Я всегда гордилась своими ногами, поэтому закинула одну на другую, выставляя напоказ как можно больше, и подумала: да откуда у тебя женщине взяться, ты себя в зеркало-то видел? Однако отхлебнула еще вина и промолчала.

— Ты такая тихая. Давно ли и где этим занимаешься?

— Работаю в «Сатомимама».

— Да. Я часто пользуюсь ее услугами.

— Около полугода.

— А до этого?

— Ничем не занималась.

— Слушай, это не интервью. Я просто не люблю так сразу начинать. Пытаюсь о девушке узнать хотя бы немного, потом, во время секса, создается полная картина. Понимаешь?

Мне очень захотелось рассказать Такэо об этом чудике. Захотелось прямо сейчас встать и позвонить ему. Но ведь Такэо теперь, наверное, в клубе, обнимается там с загорелыми модными девочками. А почему я тогда должна сидеть здесь с этим Толстым Очкариком, который несет какой-то бред? Мне тут же захотелось разбить этот стакан с застывшими каплями воды и полоснуть осколком прямо по жирной шее. Как же мне тогда станет хорошо! Я буду смотреть, как он плачет, а Такэо возьмет меня сзади и будет трахать, пока я не кончу бессчетное количество раз. Пока я размышляла, желание сделать нечто подобное возросло во мне до неимоверных высот.

— Я заказывал себе мазохистку. У тебя как с этим?

Толстый Очкарик снял очки и начал протирать их поблескивающим платком. По-прежнему не смотря на меня моргающими, напоминающими нарисованные на лице карандашом тонкие линии глазами, он снова спросил:

— У тебя как с этим? Ты в личной жизни тоже мазохистка?

— Не знаю.

— Не выглядишь, конечно. Мазохистки они необщительные, если судить исходя из моего опыта. Я даже знаю девочку, которая поехала в Калифорнию учиться и сошла с ума. А что насчет тебя?

— Не знаю.

— Ты любишь, когда над тобой издеваются?

Он сильно вспотел. Надел очки, но тут же снял их, вытер пот. Затем взял бокал и, насладившись ароматом вина, немного отпил своими тонкими губами. Когда он сказал про «сошла с ума», мне стало не по себе, и я даже разозлилась из-за бреда, который нес этот ублюдок. Далеко за окном мигали красные и желтые огни, привнося в мою душу то самое неприятное, смутное чувство беспокойства. Чтобы не думать ни о чем, я глотнула побольше вина.

— Как обычно это делаешь? Всем известные игры с плеткой и связыванием?

Комната и огни за окном пошатнулись перед моими глазами, меняясь местами и наплывая друг на друга. Я испугалась. А вдруг будет еще хуже? Я подумала о том, что нельзя теряться, и, отпив еще вина, постаралась вспомнить слова врача и произнести их про себя.

Даже если испытываешь странные ощущения, все скоро прекратится.

Если потерпеть, все прекратится.

Нельзя стараться прекратить ощущения сразу.

Самое главное — не волноваться.

В старшей школе эти слова были всегда записаны у меня на ладони, и я твердила их каждый вечер, как мантру.

— А что самое постыдное ты делала? Например, когда ты приходишь к парочке, а они заставляют тебя делать это, и женщина смотрит? Это вызывает чувство стыда. А тебя когда-нибудь насиловала пара? Мне хотелось бы хоть разок попробовать. По правде говоря… если ты, конечно, согласишься, можно позвать Ёсико. Ты же знаешь Ёсико? Она достаточно известная личность. Хотелось бы, конечно, сегодня втроем попробовать… Ёсико известная мазохистка, она умница и хорошо в этих делах разбирается. А еще рассказы пишет. Она натуральная мазохистка и любит, чтобы ее плеткой отлупили, поэтому и управляется с ней сама на отлично. Поэтому и денег всегда больше получает. Если ты только согласишься, я ее позову, она сейчас ждет у себя. Хорошо?

Неприятное чувство не исчезло. Я почувствовала, как капля холодного пота стекла между моих грудей и остановилась только на резинке трусов. Тут же вспомнилось, как в самом начале учебы в старшей школе мама впервые отвела меня к врачу. Мне стало дико плохо, и голос Толстого Очкарика исчез сам собой. Лучше бы он меня домой отпустил. Или сразу позволил принять душ и отымел во все места. Так нет же, я вынуждена сидеть в свите с плохим освещением, пить потеплевшее вино, и выслушивать весь этот бред. От всего этого моя старая болезнь начала возвращаться. Врач всегда говорил мне в таких случаях терпеть и думать о чем-нибудь веселом. Мне стало немного легче, когда я представила, как втыкаю нож для колки льда в верхнюю губу Толстого Очкарика.

— Раздумываешь? Я тебя понимаю. Делать подобное втроем — это странно. Но я джентльмен и ни в коем случае не буду принуждать, только по договоренности. Ёсико, думаю, со мной согласится. Она знает всех из «Эс-эм», и тебя тоже, конечно. Но ты не волнуйся! Она очень умелая, ни шрамов, ничего не останется. Это же всего лишь представление. Я-то вообще не люблю, когда бьют плеткой, мне нравится лишь видеть унижение. Да и вообще, все эти плетки и свечи с капающим воском, они уже устарели. Конечно, это редко проявляется во время всяких постельных забав, но садомазо — это прежде всего секс. Ты так не думаешь?

Я не слушала, но возненавидела его за ровный гнусавый голос. Только мне стало чуточку получше, как он тут же все испортил. Все вокруг опять начало смещаться в моих глазах. Врач говорил мне, чтобы этого избежать, надо не закрываться внутри, а сосредоточиться на разговоре с собеседником. Но я не могла воспринимать беседу с клиентом адекватно. Я попыталась подумать о Такэо, но вдруг осознала, что не помню ни его лица, ни члена, ни спины, как будто его никогда и не существовало вовсе. Я поняла, что не могу себе позволить забыть его и изо всех сил попыталась отыскать в своем сознании хотя бы одну черточку, которую могла вспомнить. Ею оказались волоски на его спине. Несмотря на то что родом он был с севера, на спине у него росли густые жесткие волосы. И не сознание мое напомнило мне о его волосах, а руки, которые всегда обнимали его спину. Я и сейчас, мысленно обняв его, сказала ему про себя много одобряющих слов.

— Я работаю дизайнером и разбираюсь в ощущениях. И могу сказать, самое главное — это слова. Понимаешь? Это мое личное мнение, но слова, если как следует разобраться, выражают отношения. Сложно понять, да? Ну, смотри, ты хочешь от меня получить денег. Наши отношения выражаются в словах. Но нет, не пойми меня неправильно, я не просто так о деньгах, я на самом деле уважаю таких, как ты. Вы же словно щит, своим телом предотвращаете войну, понимаешь? Нет, скорее всего, ты не понимаешь, что я хочу сказать, но это все правда.

Что он хочет сказать, я перестала понимать уже давно. Я просто пыталась вспомнить, какие еще советы мне давал врач. Вспоминая, я утратила даже ощущение волос на спине Такэо, которое хранили мои ладони. Вместо них по ладоням потек липкий пот, который я пыталась вытереть о стеклянную поверхность столика, но так и не смогла. Этот пот, казалось, принадлежал лбу Толстого Очкарика, и мне от этого стало совсем плохо. Я снова попыталась вспомнить Такэо, но забыла все, даже пальцы на ногах, тыльные стороны ладоней, обвисший пенис и форму его ушей. Почему я забыла? Почему я не могу вспомнить? Я ведь могу его хотеть, только если помню его. Значит, надо скорее с ним встретиться. Как только я так подумала, зазвонил телефон, и Толстый Очкарик отвлекся на звонок. Он сказал мне что-то, я кивнула, а через некоторое время в дверь позвонили. Я почему-то подумала, что это Такэо, вскочила и побежала к двери вместе с Толстым Очкариком. К моему удивлению, в комнату зашла тетка с маленькими глазками и выступающими скулами. Мне показалось, что меня затягивает в глубокое болото, стало страшно, силы оставили меня, и я упала на пол на колени.

— Ой, какая она у тебя послушная! Твоя любовница?

— Нет, сегодня первый раз пришла.

— Такие послушные девочки сейчас редкость, может, что-нибудь и выйдет.

Она нависла надо мной, приподняла волосы, надела ошейник и приказала встать. Затем отвела меня, словно собаку к столу, велела раздеться, и сама начала скидывать с себя одежду. Когда она осталась в одних кожаных трусах и лифчике, я обратила внимание на темные пятна, рубцы и ожоги на ее коже. Кто эта тетка? Почему Такэо не пришел? Я не могла думать ни о чем другом. Глянув в сторону, увидела, что Толстый Очкарик тоже разделся. Когда он надевал халат, его живот вывалился наружу, и от увиденного меня чуть не стошнило. Я подавила в себе порыв тошноты, но в голову закралась странная мысль: а вдруг никакого Такэо у меня не было вовсе? Вдруг Такэо, это эта странная тетка?

Тетка начала царапать мое голое тело, издавая при этом странные звуки. У меня по коже пошли мурашки, а где-то внизу мои мышцы были готовы расслабиться и позволить мне описаться от отвращения. Тетка потянула меня за лобковые волосы, я оступилась и, оперевшись руками о стол, разбила стакан с вином.

— Что же ты делаешь? Ну-ка проси прощения у господина! Лижи ему пальцы ног! Иначе он отхлещет тебя плеткой. Вставай на четвереньки и проси прощения!

Она схватила меня за ягодицы, а Толстый Очкарик подбирал с пола осколки, одновременно протягивая к моему лицу свои ноги. Его пальцы напомнили мне дельфинов. Да, точно, дельфины. Пробормотав это про себя, я представила, как дельфины плавают в море, и мне стало немного лучше. Потом я подумала, как они играют с мячом, а Толстый Очкарик засунул свой палец мне под язык. Я терпела, пока тетка натирала мне грудь и пространство между ягодицами маслом, а потом включила вибратор. Мне помогали мысли о дельфинах. Пока я рисовала их у себя в голове, я почувствовала резкую боль рядом с глазом, там, куда меня когда-то ударил Такэо. Значит, он все-таки существовал! Наверное, это потому, что я стою на четвереньках. Я опустила голову, пытаясь получше прогнать кровь по голове, в этот момент тетка вставила мне вибратор, и я забыла дельфинов и боль от давнего удара Такэо в один момент.

— Да, смотри, в ней есть что-то от мазохистки, как она задницу сама подняла.

— Только почему-то молчит все время.

— Ну да, ты же любишь, когда при тебе всякие гадости говорят. Слушай, девочка, нечего молчать, начинай говорить. Классно ты задницу держишь, прямо дыркой в потолок. Вот так, спину выгни, голову опусти пониже. А теперь скажи что-нибудь. Скажи, что ты любишь, когда вибратор вставляют. Скажи, что твоей письке хорошо.

Почему у меня внизу так мокро? От движений вибратора внутри становилось горячо. Я понимала, что это не член Такэо, и каждое движение взад-вперед стирало во мне воспоминания о маме, враче, всем самом важном, чем я когда-либо дорожила в жизни. Все образы в моей голове исчезали, все стало ничем, словно выключили свет в комнате и стало темно. И наш с мамой первый волнительный поход к врачу на Готанда, в тот день, когда зацвела сакура, и календарь со швейцарскими Альпами у врача на стене, и его лицо, и мамино лицо, все осталось далеко позади.

Подняв голову, я увидела как Толстый Очкарик, сняв очки, ссыпает осколки бокала в оставшийся от него остов. Тогда я сжала зубы на его пальце и изо всех сил потянула. Все, что я успела увидеть, так это как он дернулся, и осколки бокала, издав тихий звон, вонзились ему под щеку. Мне на спину брызнула кровь.

Тетка заголосила. Вибратор вышел из меня со звуком выстрела. Подняв глаза, я обнаружила, что тетка прижимает Толстому Очкарику салфетку за ухом, а она в считанные секунды пропитывается кровью. На столе расползалась лужица, похожая на след красного вина.

— Развяжите меня!

Толстый Очкарик открыл рот, пытаясь что-то сказать, но смог издать только шипящий звук. Тетка позвонила куда-то, и тут же прибежала куча портье и охранников. Затем она снова позвонила, и приехали люди в белых колпаках, забрали наконец-то Толстого Очкарика, а я все это время пролежала связанная под шерстяным одеялом. Никто меня не развязал и не вытер масло. Потом тетка что-то громко сказала собравшимся охранникам и портье, ко мне наконец подошел парень, развязал меня и велел одеваться. Я начала перед всеми вытирать с себя масло, тогда один худой мужчина в черном пиджаке сказал, что это все очень странно выглядит, я ему улыбнулась в ответ. Я направилась в ванную, за мной последовал один из портье. Я попросила его застегнуть мне лифчик, он выполнил мою просьбу, но нечаянно коснулся моей задницы, и у него встал член. Он жутко застеснялся.

Когда оделась, я вернулась в комнату. На ковре везде были пятна крови и валялись отяжелевшие от нее салфетки. От воспоминаний, как они быстро впитывали кровь, я почувствовала себя лучше. В тот момент, когда в номере появился полицейский, я сразу же вспомнила лицо Такэо. А еще ощущение от прикосновений к волоскам на его спине. И номер его телефона.

О книге Рю Мураками «Токийский декаданс»

Отрывок из романа

Глава первая

Милицейская комната при вокзале была маленькой, затхлой, обшарпанной. За столом сопела толстая, неповоротливая милиционерша.

— Возраст?

Санька, двенадцатилетняя, рыжеволосая, молчала, исподлобья глядя на толстуху в форме.

— Глухая, что ли?

— Слепая, что ли? — огрызнулась девочка.

— А по морде?

— Морда у тебя да у собаки!

— Чего вякнула, гнида? — вскочив милиционерша тяжело придвинулась к девочке.

Та положила ладонь на тяжелую пепельницу, предупредила.

— Кумпол на двое разложу.

Тетка помолчала, посопела, отошла на шаг.

— Тварь… Сколько лет?!

— Сто!

Милиционерша мрачно сделала в протоколе какую-то пометку.

— Будешь выдрющиваться, вообще из козлятника не выйдешь!

— Будешь стращать, вообще заглохну!

— Фамилия!

— Иванова, Петрова, Сидорова!

— А если одну из них?

— Иванова.

— Зовут?

— Александра Николаевна.

Вошел фотограф. От короткой вспышки фотоаппарата Санька вздрогнула и снова перевела глаза на жирную тетку-милиционершу.

— Сколько лет? — продолжала та допрос.

— Двенадцать.

— Место рождения?

— Москва.

— А может Париж?

— Может и Париж.

Снова вспышка и снова на мгновение ослепшие глаза.

— Что делаешь в Приморске?

— Ищу брата.

— Почему на вокзале?

— Потому что его нигде нет. Ни в городе, ни на пляже.

— Зовут брата как?

— Виталик.

Милиционерша записала.

— Младше тебя?

— Старше.

— Родители?.. Отец, мать?

— Родителей нет.

— Как — нет?

Девочка на момент замялась, пожала плечиками.

— В Москве остались.

— Сами, что ли, отдыхать приехали?

— Сами.

— Билет на руках есть?

Та раздраженно хмыкнула, до белого сжала кулачки.

— Какой билет, блин?!.. — повернулась к тетке в погонах. — Сказала ж! — и вразбивку объяснила. — Билетов нет, «бабок» вообще ноль! Ищу брата, чтоб уехать! Теперь дошло?

Милиционерша вдруг посмотрела на девочку с некоторым состраданием.

— То есть, одна осталась?

— Вдвоем. С братом!

— И где ж его искать?

— Кого?

— Брата твоего, Виталика!

— Вам виднее.

— В Приморск вдвоем приехали?

— Порознь.

— А с чего решила, что он здесь?

— Море любил, вот и решила.

Милиционерша помолчала в раздумье, снова взяла авторучку.

— Фамилия брата?

— Иванов. Виталий Николаевич.

— Фотки его при себе нет?

— Нет.

— А если брат объявится?

— Объявится — свисните. Я буду неподалеку.

Миллионерша сделала в бумагах последнюю запись, кивнула девчушке.

— Распишись.

Та подошла, чиркнула закорючку.

— Все?

Тетка повернулась к фотографу.

— Все заснял?

— Вполне. Фас и профиль.

Милиционерша внимательно посмотрела на задержанную, постучала толстым пальцем по столу.

— Считай, что поверила. Но если еще раз попадешься, сразу в козлятник.

— Не попадусь, — ухмыльнулась та. — Брата не найду, свалю сама отсюда.

Выйдя из ментовки, Санька лениво прошлась по вокзалу, окинула пустое пространство, заметила старика, уснувшего на одной из скамеек.

Дедуган спал крепко и даже похрапывал. Между ног он крепко сжимал скрипичный футляр.

Девчушка заинтересованно подошла поближе, но натолкнулась на жесткий взгляд бабехи, сидевшей рядом, лениво сплюнула на грязный пол и покинула помещение.

…Полнолуние. Луна светит ярко, бросая бледно-голубые отблески на надгробные памятники.

Иван Петрович, тот самый, что спал на вокзале, стоит возле могилы, что-то шепчет, время от времени осеняя себя крестом.

Кланяется могиле, негромко шепчет.

— Квартиру я уже продал. С друзьями попрощался. И все никак не могу оставить тебя, любимая. Держишь меня, не отпускаешь. А ведь никого у меня здесь больше не осталось. Только твоя могилка да память о тебе…

И вдруг откуда-то со стороны послышался тяжелый, будто из-под земли, голос.

— Нэ мучай ти мэня, Вана… Нэ хади сюда болше, — голос почему-то говорил с сильным кавказским акцентом. — Поезжай с Богом и нэ паминай лихом…

Голубев вздрогнул, оглянулся. По коже поползли колючие мурашки. Он торопливо перекрестился, хотел было приложиться к холодному камню, но снова услышал.

— Нэ понимаешь, что я гаварю?.. Ступай себе, Вана, поздно уже. Апасно здэс… Иды и нэ оглядывайся.

Иван Петрович снова завертел головой, и быстро направился к выходу. Неожиданно услышал сзади чьи-то негромкие голоса, топот ног, сам еще больше ускорил шаг.

Кладбищенская ограда осталась за спиной, и тут Иван Петрович понял, что его догоняют. Оглянулся — за ним действительно бежали. Двое… Молча и целенаправленно. От растерянности и страха затоптался на месте, затем вскрикнул и рванул вперед. Он бежал с такой скоростью и отчаянием, что в кромешной тьме не видел перед собой дороги и лишь носки собственных туфлей мелькали перед глазами.

Преследователи не отставали, но, похоже, не ожидали от пожилого человека такой прыти, и потому прибавили скорости и злости.

Ни окриков, ни угроз, только тяжелое дыхание.

Голубев выскочил на асфальтовую дорогу, проходившую вдоль ограды, пару раз со всего размаха едва не распластался в выбоинах, но удержался и побежал дальше, увлекая за собой злоумышленников.

Они догоняли.

И тут из загородной темноты вынырнуло спасение. Маршрутный автобус тяжело и медленно плыл навстречу, тускло освещая ночную колдобистую дорогу.

Иван Петрович бросился навстречу, замахал руками, закричал что-то непонятное, и, к его удивлению и радости, «гробина» с пыхтением остановилась.

Старик схватился за поручни, беспомощно подтянулся и почти уже ввалился в открывшуюся дверь, как тут в его плечи вцепились чьи-то руки и с нечеловеческой силой потащили обратно.

Голубев вырывался, мычал, отбивался руками, ногами, люди, сидевшие в автобусе, с откровенной насмешкой смотрели на его барахтанье, и тогда он завопил о помощи с такой отчаянной силой, что проснулся. Сидевшая рядом с ним на вокзальной скамейке немолодая бабеха с удивлением повернула в его сторону голову, толкнула локтем, насмешливо спросила.

— Чего орешь?.. Приснилось что-то?

Иван Петрович не сразу пришел в себя — голова гудела, в ушах все еще метался его собственный голос, достигая стен и потолка затхлого вокзальчика.

Он вытер ладонью засохшие губы, огляделся, сел попрямее, наощупь определил наличие между ног скрипичного футляра.

— Который час?

— А вон, — кивнула соседка на большие вокзальные часы.

Они показывали восемь вечера.

Голубев взял футляр, сказал зачем-то незнакомой женщине.

— Счастливой дороги, — и побрел к выходу

Южная звездная ночь.

Иван Петрович играл, как Бог.

Скрипка в его руках пела, пальцы носились по струнам нежно и легко, голова музыканта моталась из стороны в сторону с наслаждением и счастьем, одна бойкая мелодия сменялась другой, и бьющий по клавишам аккомпаниатор Димон едва успевал подхватывать ту или иную тему.

Многочисленные отдыхающие, лихо задирающие ноги под любимые шлягеры, заводили Голубева до такой степени, что он готов был слететь с низенького помоста и ринуться в развеселую толчею.

…Санька, уставшая и осунувшаяся от бессмысленного болтания по городу, брела по нескончаемой набережной: веселились рестораны, орали караоке, надрывались зазывалы, продавались сладости и подарки, гремели и звенели яркие игровые автоматы.

Народ веселился, фоткался, хохотал и беспрестанно что-то жевал. Жрал…

Девочка завернула к одному из ближних ресторанов, откуда раздавались звуки скрипка и фортепиано, остановилась в десяти метрах, стала внимательно вглядываться.

На сцене во всю «нарезал» на скрипке немолодой мужичок — Иван Петрович Голубев.

Санька подошла поближе к ресторанной ограде, по-прежнему наблюдая за игрой скрипача. Играл он с такой отдачей и радостью, что смотреть на него было одно удовольствие.

В какой-то момент Саньке показалось, будто он глянул в ее сторону и даже ей подмигнул.

Девчушка тоже подмигнула, увидела за крайним столиком грузного мужчину, лениво жующего шашлык и так же лениво изучающего публику, подсела на краешек свободного стула.

Мужик вопросительно повернул к ней голову, кивком обозначил вопрос: чего?

— Можно на хлебушек? — попросила Санька.

— Чего? — не понял толстяк.

— На хлебушек дайте! — погромче крикнула она.

Мужик взял с вазочки кусок хлеба, протянул ей.

Девочка отрицательно покрутила головой.

— Денежек!

— Зовут как?

— Санька.

Тот изучающе осмотрел ее, спросил.

— Пацан или девка?

— Девка.

— Сколько лет?

— А сколько надо?

— Чтоб дали не больше, чем весишь, — мужик со смехом отодвинул тарелку с недоеденным шашлыком, поднялся, поправив ремень на круглом животе. — Двенадцать есть?

— Есть.

— Пошли.

— Куда? — Санька исподлобья смотрела на него.

— На хлебушек зарабатывать, — заржал тот и крепко взял ее за руку. — Ну?

— Отвали, козел! — дернулась она.

— Чего квакнула, мокруха?

— Отвали, сказала?.. В ментовку захотел?

— Да я тебя, спрынцовка, сам туда сдам! — мужик завертел головой, закричал. — Охрана!.. Держи малолетку! На бабло решила нагреть!

Санька неожиданно хватанула со стола тарелку с шашлыком, накрыла ею физиономию толстяка, рванула прочь.

Однако, тот успел перехватить ее, завопил еще громче.

— Охрана, мать твою!

…Иван Петрович мельком заметил образовавшийся скандал, на какой-то миг приостановил игру, но от рояля ему тут же весело заорал могучий Димон, лупящий по клавишам.

— Шпарь, Шопен!.. Штатная ситуация!

Голубев снова принялся играть. Краем глаза он увидел, как охранники подхватили девочку-подростка и поволокли к выходу. Из темноты вынырнул деловой милиционер, тут же скрутил Саньке руки, наградив на всякий случай ее ловким пенделем.

Публика никак не отреагировала на случившееся, продолжала отчаянно веселиться, пить, плясать.

…Наконец последовали последние аккорды, Иван Петрович устало опустил скрипку. Димон тут же рубанул на клавишам что-то наподобие туша, и публика восторженно заорала, зааплодировала, бросилась спьяну расцеловывать музыканта.

Кто-то совал Голубеву в карманы потные, мятые купюры, кто-то пытался «сфоткаться» с ним, а кто-то подносил рюмку с водочкой, от которой Иван Петрович с виноватой деликатностью отказывался, и все раскланивался, благодарно прижимая скрипку к груди.

— Не пью… Извините, на работе не употребляю.

Мощный Димон выдвинулся вперед, поднял руки, заорал густым сиплым голосиной.

— Дамы энд господа!.. Минуточку внимания, товарищи!.. Два слова! Тихо! Тихо, я прошу! — дождался относительной тишины, торжественно возвысил голос. — Понимаю и на все сто поддерживаю рвущуюся наружу благодарность! Потому что рвал струны и терзал смычок не просто какой-нибудь лабух, а сам Иван Петрович Голубев, по кличке Шопен!.. Это самый знаменитый музыкант нашего, хоть и несколько задрюченного, но в целом перспективного городка! — Димон переждал аплодисменты, снова выбросил вверх лапы. — И еще одно!.. Как стало известно из тайных источников, Иван Петрович потихоньку собирает свои жидкие вещички и готов на днях покинуть наш славный Приморск!..

Голубев дотянулся до уха Димона, прошептал.

— Уже завтра.

— Мать моя училка! — воскликнул тот. — Оказывается, не на днях, а уже завтра!.. Господа, не дошло, что ли?! Вы, уважаемые жители и гости Приморска, имеете уникальную возможность присутствовать на прощальной гастроли нашего знаменитого земляка!.. Браво, Иван Петрович!.. Браво, Шопен!

Подвыпившая публика принялась яростно аплодировать музыканту, тот опять стал благодарно кланяться во все стороны, затем не выдержал и вновь принялся водить смычком по струнам.

Городское отделение милиции курортного Приморска ничем особенным не отличалось от тысяч ему подобных — постовой при входе, неуютные коридоры с дознавальщиками и притихшими задержанными, одутловатый и неприветливый капитан Засядько за стеклом.

Иван Петрович, чувствуя себя здесь неловко и виновато, прошагал к окну дежурного, деликатно постучал в него.

— Товарищ капитан, можно вас?

Тот поднял ленивый взгляд, нехотя поинтересовался.

— Чего опять?

Голубев оглянулся на людей в коридоре, негромко попросил.

— А можно, чтоб не при всех?

— Не положено, говори оттуда.

Скрипач заметил, как по коридору в сопровождении решительного толстяка провели ту самую девочку, что затеяла скандал в ресторане, прижался лбом к стеклу, доверительно сообщил.

— Попрощаться пришел. Хочу завтра уехать.

— Молодец, — похвалил капитан. — Чего еще?

— Голос меня торопит. Говорит, езжай, не задерживайся!

— Какой голос?

— Думаю, супруги моей. Лидочки.

— Она ж померла!

— Во сне!.. Приснилось мне!.. Только голос не ее — с акцентом.

Засядько с досадой мотнул головой, тоже придвинулся к стеклу.

— Послушай, Шопен… Катись, куда Лидочка велит! У меня и без тебя кумпол навыворот, — и махнул младшему лейтенанту, заполнявшего протоколы по задержанным. — Мартыненко, выведи деда на улицу! А то достал, ей богу!

— Какой я дед, товарищ капитан? — попытался шутливо возразить Иван Петрович. — Всего шестьдесят три.

— Понял!.. Мартыненко, проводи этого юношу к чертовой матери подальше!

Младший лейтенант двинулся было исполнять приказ старшего, но Голубев увернулся, уставился просящими глазами на Засядько.

— Товарищ капитан!.. У меня к вам просьба.

Тот, едва сдерживая себя, выдавил.

— Говори!

— Денег за квартиру я так и не получил.

— Как это?

— Все обещают. Аванс дали, а остальное держат.

— Продажу оформил?

— Документы и расписка при мне.

— И чего черножопые гуторят?

— Обещают. Но в квартиру даже ночевать не пускают. Ночую, где придется. Иногда даже на вокзале.

Капитан с трудом осмыслил услышанное, с возмущенным сопением мотнул большой потной головой, взял фуражку.

— Мать твою налево марш! — крикнул младшему лейтенанту. — Мартыненко, помаячь заместо меня. Я на полчаса!

Приморск — городок курортный, теплый, веселый. Народ гуляет, улица освещена неплохо, отовсюду несется музыка. Засядько шагал быстро, решительно, Шопен еле поспевал за ним.

— В какие края собираешься отбыть? — спросил капитан.

— В Москву. К сестре Лидочки. Живет одна, будем вдвоем по-стариковски, — стараясь ровно дышать, ответил Иван Петрович.

— Большой, говорят, город… Опасный. А на вокзале чего бичуешь? Шел бы к своему корешу Бузякину.

— Пьет без просыпа. Боюсь попасть под влияние.

— Да, это опасная зараза.

Шли некоторое время молча, затем Засядько неожиданно поинтересовался.

— За сколько квартиру продал?

Голубев сглотнул сухость во рту.

— Не скажу. Боюсь.

Милиционер удивленно посмотрел на него.

— Меня боишься?

— Вас тоже.

Засядько, не сдержавшись, выругался.

— А какого ж хрена в ментуру бегаешь, если боишься?

Иван Петрович помолчал, негромко признался.

— За пятьдесят тысяч.

Милиционер присвиснул.

— Доларей?

— Ну…

— За такое бабло и грохнуть можно!

Голубев бросил на него испуганный взгляд, согласился.

— Можно.

Капитан тоже посмотрел на него, громко расхохотался.

— Не очкуй, Шопен — ты ж пока бабло не получил?! За что грохать? — и укоризненно покачал головой. — Продешевил, дед. Квартира трехкомнатная?

Тот кивнул.

— Продешевил, — повторил Засядько. — Три комнаты да еще возле моря — стольник запросто можно было хапнуть!.. Покупцов твоих как зовут?

— Главного — Максуд. Второго — не помню. Тоже не русский.

— Понятное дело — азиаты. Кажись, знаю этого Махмуда.

— Максуда.

— Какая разница — Махмуд, Максуд! Деньги одинаково не любят отдавать!

Дом, в котором находилась квартира Голубева, действительно располагался рядом с набережной, из окон его хорошо были видны и море, и гуляющие, и громкие места народного веселья.

Капитан и Иван Петрович вошли в незапертую дверь подъезда, поднялись пешком на третий этаж, остановились возле дерматиновой двери.

— Здесь, — почему-то шепотом сообщил Шопен.

Капитан решительно нажал на кнопку звонка, зачем-то подмигнул старику. Тот, спрятавшись за его спину, с тревогой ждал.

Милиционер позвонил еще раз, затем просто положил палец на кнопку и держал так, пока за дверью не послышались торопливые шаги и мужской голос с акцентом не прокричал.

— Кто там?.. Чего надо?

— Просыпайся, Максуд! — ответил Засядько. — Милиция!

— Какая милиция-полиция?.. Утром приходите!

Капитан по привычке возмущенно мотнул головой, снова подмигнул Голубеву.

— Бзделоватый чурка! — и приказным тоном предупредил. — Слушай, Чурек! Если я приду утром, то ты к обеду выгребешь из квартиры весь свой аул!.. Открывай, капитан Засядько на воспитательную беседу пожаловал!

Дверь через цепочку приоткрылась, в щели показалось лицо с усами. Увидев человека в форме, новый хозяин торопливо снял цепочку.

— Извините, товарищ капитан, — Максуд оказался тучным, шумно дышащим человеком. — Мы подумали, что бандиты.

Капитан хохотнул.

— Бандитов у нас нет, зато есть милиция! — и махнул вконец оробевшему старику. — Заходи, Шопен, и ничего не бойся! Ты ведь в своей хате! — внимательно посмотрел на Максуда. — Правильно я говорю, гражданин Максуд?

— Что? — не понял тот.

— Ты знаешь этого человека? — строго спросил милиционер.

— Как не знать?.. Уважаемый человек.

— Если уважаемый, почему в дом не пускаешь?

— Вас?

— Меня попробуй не впустить… Его!

Максуд ударил по толстым ляжкам.

— Кто сказал, что не пускаю?.. Зачем так говорите? — низко поклонился старику. — Заходите, дорогой, гостем будете, — и крикнул кому-то. — Ибрагим, слышал, что говорит уважаемый товарищ капитан-милиционер?

Голубев тем временем протиснулся в прихожую, от неловкости опустился на низенький стульчик у самого порога.

Из глубины квартиры вышел второй чернявый человек — помоложе, но тоже круглый, улыбчивый, с распростертыми объятьями.

— Вай, какой дорогой гость пожаловал в наш дом! Милости просим, проходите.

Капитан с напускной неприязнью посмотрел на южан, сурово поинтересовался.

— Кто здесь прописан?

— Мы с братом, уважаемый, — ответил Ибрагим.

— Прошу документы.

— Обязательно.

Южанин торопливым шажком заспешил вглубь квартиры, Максуд остался в прихожей с гостями.

— Может, пройдете в квартиру? — спросил он. — Неудобно, такие люди…

— Успеем. Сначала дело, — по-прежнему сурово ответил капитан и повернулся к Голубеву. — Сколько, говоришь, они отслюнявили тебе за квартиру?

— Только аванс, — тихо ответил тот. — Пятьсот долларов.

Засядько цокнул языком.

— Артисты, падлы.

Максуд хотел было что-то возразить, но мент сурово посмотрел на него, предупредил.

— Не топчут, не дергайся!.. Мы, русские, своих в обиду не дадим. Понял?

— Понял, товарищ капитан-милиционер.

— Просто капитан!

— Извините, просто капитан.

— Чурек недочитанный, — выругался Засядько.

Ибрагим вынес сразу два паспорта, с улыбкой протянул милиционеру.

— Прошу вас.

Тот с важным видом полистал их, вернул обратно, внимательно посмотрел на жильцов.

— Вот что, джигиты. Давайте жить дружно.

— А мы разве воюем? — удивленно развел руками Максуд.

— Пока этого не замечал, а вот факт обмана обнаруживается.

— Уважаемый товарищ капитан…

— Момент!.. — Засядько предупредительно поднял красную потную ладонь, подождал, когда южане успокоятся, посмотрел на Шопена. — Сколько тебе, Иван Петрович, недоплатили не совсем уважаемые джигиты?

— Много.

— Очень много! — капитан торжественно посмотрел на «джигитов». — Сорок девять тысяч пятьсот доларей! — и с издевкой подмигнул Ибрагиму. — Ферштейн?

— Что? — не понял тот.

— Правильная, говорю, арифметика?

Южанин слегка растерялся, отчего не сразу нашел нужные слова.

— Навэрно…

— Не «навэрно», а точно! — зацепил толстым пальцем за воротник его спортивного костюма, подтянул к себе. — Рассчитаться!.. Завтра! И чтоб без фокусов!.. А данный гражданин будет здесь жить, пока не получит все бабло!

— Конечно, господин… товарищ капитан.

— Не конечно, а точно!

— Точно, товарищ капитан.

— Вот так. Мало, что задарма хапнули такие хоромы, так еще и кидалово рисуете!

— Зачем обижаете, товарищ капитан? — цокнул языком Максуд.

— Вас обидишь, чертей немазанных!.. Все: я сказал, вы услышали!

Засядько повернулся уходить, но Ибрагим ловко перехватил его.

— Можно вас на минутку, уважаемый?

— А какие проблемы?

— Проблем нет, есть просьба… Покажем, как устроились новые жители вашего замечательного города.

— Ну-ну…

Мент и южане скрылись в одной из комнат квартиры, Иван Петрович остался в одиночестве. Пооглядывался, потрогал висящий на стене снимок, где он был изображен в обнимку с покойной Лидочкой, аккуратно снял его, сунул под полу пиджака.

Перевел печальный взгляд на пианино возле дальней стены гостиной, подошел к нему, взял несколько аккордов.

Из глубины квартиры выплыл капитан, был он заметно навеселе, из кармана торчала неаккуратно засунутая бутылка коньяка. Чернявые следовали за ним.

Мент увидел Шопена пианино, поинтересовался.

— Инструмент этим оставляешь?

— А куда ж его? — пожал тот плечами. — В чемодан не сунешь.

— Слыхали? — погрозил капитан негнущимся пальцам южанам. — Даже инструмент вам оставляет. Так сказать, свой кусок хлеба.

— Большое спасибо, — чуть ли не хором ответили те.

— Спасибо на хлеб не намажешь и резинкой не перевяжешь! Чтоб деньги выплатили немедля, и по жилплощади никаких притеснений! — Засядько свойски хлопнул пенсионера по спине, посоветовал. — А ежели какие-то проблемы, то по протоптанной дорожке ко мне!

— А можно я с вами?.. На минутку, — придержал его Голубев.

— Посекретничать желаешь?

— Примерно.

— Ну, давай, герой, — мент поручкался с жильцами, поправил в кармане бутылку, вышел с Иваном Петровичем на площадку. — Говорит живее, а то в ментуре заждались.

Тот оттеснил милиционера подальше от двери, почти вплотную приблизился к нему.

— Я их боюсь.

— С какого хрена? — выпучил глаза милиционер.

— За такие деньги они и правда могут кокнуть.

Засядько какое-то время задумчиво поизучал его, затем неожиданно спросил.

— Так, говоришь, какой аванс они тебе кинули?

— Пятьсот.

— Гони их сюда.

— Кого?

— Зеленые.

— Зачем?

— Целее будут.

Шопен в неуверенности, спросил.

— А вы мне их вернете?

Капитан громко рассмеялся.

— Как был Шопеном, так Шопеном и остался. Я, дед, по ночам за бесплатно не работаю!

Иван Петрович достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, из него выковырял пять стодолларовых купюр, протянул их капитану.

— То есть, вы как бы крышуете меня?

— Не как бы, а самым решительным образом! — милиционер пересчитал деньги, сунул их в карман кителя, подтолкнул старика к двери квартиры. — Топай и ничего не бойся. Помни — телом и душой я с тобой!

— Но тело сейчас уйдет, — усмехнулся тот.

— Тело уйдет, душа останется, — рассмеялся капитан и с довольным видом стал спускаться вниз.

Иван Петрович двинулся было к двери своей бывшей квартиры, но остановился в нерешительности, махнул рукой и тоже засеменил на первый этаж.

О книге Виктора Мережко «Дед Иван и Санька»

Отрывок из романа

Эта история (а я собираюсь рассказать вам о правильном питании) началась в небольшом магазинчике при бензоколонке, в последний день пребывания нашей семьи в штате Аризона. В этом штате я прожила полжизни, а обе мои дочери — всю свою жизнь. Теперь мы уезжали отсюда навсегда, унося с собой ностальгические воспоминания о том, чего больше никогда не увидим: вот куст с гнездом кукушки-подорожника, где она кормила ящерицами своих довольно страшненьких птенцов; вот в это дерево врезалась Камилла, когда училась ездить на велосипеде; а на этом самом месте Лили обнаружила дохлую змею.

Некоторые пейзажи кое-кто видел лишь на открытках и считает их экзотикой, тогда как для других это — норма жизни. Вот и сейчас в окружающем нас пейзаже нам было знакомо абсолютно все: и гигантские кактусы цереусы, и койоты, и горы, и нещадно палившее солнце, лучи которого отражались от голого щебня. Мы покидали эту землю в не самый лучший для нее момент, и это облегчало нам расставание: прием, конечно, дешевый, вроде завершения романа с партнером, у которого возникла проблема — облысение в интимных местах. В те дни пустыня больше всего напоминала запущенный тропический лишай, на который невозможно смотреть без содрогания.

Стоял конец мая. Со Дня Благодарения осадков выпало менее одного дюйма. Даже кактусы, привыкшие к лишениям, казалось, были готовы вытащить из земли свои корни и рвануть куда подальше, если бы только могли. Опунции на прощание махали нам вслед своими морщинистыми сероватыми листьями. Шаткие высокие обезвоженные цереусы гигантские как будто втянули щеки, словно капризные супермодели. Даже в лучшие времена растения пустыни балансируют на грани вымирания, выживая в основном за счет испарений и собственных запасов. Теперь, когда в нескольких южных штатах США третий год подряд свирепствовала засуха, в народе повсеместно обсуждали глобальное потепление. Люди собственными глазами видели, насколько все серьезно.

И мы, наша маленькая семья, тоже убегали отсюда, как крысы с горящего корабля. С болью в сердце мы вспоминали сразу обо всем: о наших друзьях, о нашей пустыне, о нашем старом доме — и одновременно думали о доме новом. Эх, до чего же было тяжело на душе, когда мы подкатили к небольшой бензоколонке на окраине города Таксона. Прежде чем отправиться на поиски удачи, нам, конечно, следовало подзаправиться: наполнить бензобаки автомобиля и закупить себе провизии в дорогу. Холодильник на заднем сиденье нашего автомобиля был набит под завязку припасами для ланча. Но ведь нам надо было еще проехать не менее двух тысяч миль, а потом пересечь границы нескольких штатов.

Нам предстояло грандиозное путешествие. Закончилось время нашей жизни в городке Таксон, штат Аризона, начиналась другая жизнь — в сельской местности, в Южных Аппалачах. Мы продали свой дом, загрузили в автомобиль самое главное: документы, книги и собаку, накормленную транквилизаторами (клянусь, только на время поездки, не сочтите нас за наркоманов). Все остальное поместилось в фургон для перевозки мебели. Скоро начнется новая жизнь, на ферме, к счастью или к несчастью.

Моему мужу Стивену уже лет двадцать как принадлежал земельный участок в Южных Аппалачах, в так называемой «зоне ведения фермерского хозяйства». Там имелись фермерский дом, амбар, фруктовый сад и обширные поля. Когда мы со Стивеном познакомились, он жил там, преподавал в колледже, а в свободное время постепенно реставрировал свой старый дом. Я явилась туда с визитом как писательница, незадолго до этого пережила развод и находилась на стадии налаживания лучшей жизни. И когда мы влюбились друг в друга, пришлось искать компромисс. Моя маленькая дочь и я были привязаны к своему микрорайону в Таксоне, Стивен был точно так же привязан к своим зеленым пастбищам и птицам, распевающим в местных лесах. Помню, мой будущий свекор, узнав о наших матримониальных намерениях, спросил Стивена: «Неужели поближе никого не нашлось?»

Получается, что не нашлось. В конце концов мы сохранили и ферму, сдав ее в аренду, и семейное счастье, мигрируя, как птицы: весь учебный год жили в Таксоне, но каждое лето возвращались на наши богатые кормовые угодья. Три месяца в году мы проводили в крошечной, сильно покосившейся деревянной хижине в лесу позади фермерского дома, слушали лесных певцов, сами выращивали себе пропитание. Девочки (потому что вскоре появился еще один ребенок) любили играть в ручье, ловили черепах, возились в настоящей тине. Мне нравилось работать на земле, я все чаще думала об этом участке как о своем доме. И вот теперь мы решили, что надо переехать сюда навсегда.

У нас было много стандартных причин для переезда, в том числе увеличение семьи. Моя родня по линии Кингсолверов происходила из Виргинии; я сама выросла всего в нескольких часах езды отсюда, за границей штата Кентукки. И если мы вернемся, дети смогут общаться со своими дедушками-бабушками и двоюродными братьями-сестрами каждый выходной, а не только во время неожиданных краткосрочных набегов. Когда, став взрослой, я поселилась в городе, то не нашла в городской телефонной книге ни одного однофамильца. Теперь я смогу в День Поминовения украшать могилы предков пионами из собственного сада. Таксон открыл мне глаза на мир: там началась моя писательская карьера, там же я обрела тьму друзей и вкус к невоздержанному поеданию красных острых перцев чили и к горящим, как пожар, закатам. Но, прожив двадцать пять лет в пустыне, я почувствовала настоятельную потребность вернуться в родной дом.

Имелась и еще одна уважительная причина переезда: мы задумали предприятие, которое я и опишу в этой книге. Мы хотели жить в таком месте, которое сможет нас прокормить: где льют дожди, растет кукуруза, а питьевая вода бьет ключом прямо из-под земли. Кое-кто, наверное, удивится: стоило ли ради этого покидать любимых друзей и один из самых идиллических городов Соединенных Штатов. Но поймите и нас. Когда население Таксона приблизилось к отметке в миллион душ, благодаря своему очарованию он стал одним из самых быстрорастущих городов в стране. Его население по-прежнему ежедневно получает услуги в полном масштабе: тут тебе и банки, и магазины, и колледжи, и художественные галереи, городские парки, а площадок для гольфа столько, что негде палкой взмахнуть. Словом, тут есть абсолютно все, кроме полноценных продуктов, которые мы суем в рот каждые несколько часов, чтобы поддерживать свое существование. Как многие другие современные города США, Таксон вполне мог бы стать космической станцией, обеспечивающей бесперебойное существование человека. Буквально каждый продукт питания привозят в этот город в рефрижераторах откуда-то издалека. Каждая унция воды, которая выпивается в этом городе или используется для стирки и для заполнения аквариумов с золотыми рыбками, подается сюда насосами из невосполнимого источника, из ископаемого водоносного пласта, который истощается так быстро, что иногда почва разрушается. А вот наше последнее достижение: часть городской воды теперь поступает по открытому каналу, длиной около трехсот миль, проложенному по пустыне из реки Колорадо, которая — из-за нашей жажды — больше не доходит до океана, а иссякает в песчаной равнине, у границы с Мексикой.

Если вам пришло в голову, что вода, пробегающая сотни миль в открытом канале по пустыне, испарится и в итоге превратится в концентрат солей и ила, тогда позвольте вам заметить, что с таким негативным мышлением вас никогда не изберут на государственную должность в штате Аризона. Когда включили этот гигантский новый кран, разработчики запланировали — во всех направлениях от города — отгрохать в пустыне целые кварталы домов, облицованных розовой плиткой. Предполагалось, что все мы, остальные горожане, будем ликовать, когда новый поток воды ринется в наши трубы, хотя городские власти предупреждали, что эта вода какая-то особая. Мол, пить ее можно, но не вздумайте наливать в аквариумы: рыбки сдохнут.

Ну, мы ее пили, потом наливали в кофеварки, разводили детское питание этой водой, которой подавятся гуппи. Ах, Прекрасная Америка, где наши стандарты? И еще один вопрос: как же носители культуры предков, жители Европы, где в каждой стране количество населения в среднем такое, что как раз может заполнить любой наш национальный парк, как же они переживут присутствие Прекрасной Америки на своем рынке? Да они бульдозером переедут «Макдоналдсы», угрожающие существованию их прекрасных сыров! «О, как они впадают в гнев, когда мы пытаемся втюхать им генетически модифицированные продукты! Они получают свою излюбленную ветчину из Пармы, что в Италии, вместе с любимым сыром, соблюдая древнейшие традиции гурманов. А что мы? Ну, для нас-то пармезанский значит не «родом из Пармы», а «родом из зеленой емкости миксера». Не за дурной ли вкус они вышвырнули нас в свое время из Европы?

Да нет, ничего подобного: нас вышвырнули из Европы в основном за бродяжничество, нищету и невероятную религиозность. Мы ехали сюда в поисках свободы, мы хотели создать новую культуру, мы хотели услышать, как Америка поет, соблюдая хороший ритм. А еще мы хотели протыкать себе пупки для понта и совать в рот все, что душа пожелает, не слыша вечного брюзжания: «Ты не знаешь, где оно валялось!» И вот, докатились: этого мы теперь и впрямь не знаем.

Усредненное подобие продукта питания на полках продовольственных магазинов США распространилось по всей стране: от центра до самых окраин. Это истинная правда. Природное топливо тратится на перевозку продуктов питания, на их охлаждение и переработку, и мы знаем, каковы последствия этого для окружающей среды. Вариант получения продуктов питания из источника, ближайшего к нашему дому в Таксоне, не показался нам более выигрышным. Пустыня Сонора веками предлагала людям запекшуюся грязь в качестве строительного материала, а для питания — кукурузу и бобы, дающих урожай после муссонов в конце лета, а весной — плоды диких кактусов и дикие клубнеплоды. Последними из народов, кто жил на этой территории, были хохокамы и пима, они не нарушали экологию. Когда сюда прибыли испанцы, они не кинулись тут же осваивать диету Хохокамов. Наоборот: стали работать, наращивая фундаментальный долг перед экологией: высаживать апельсиновые деревья и люцерну, выкапывать колодцы, с каждым годом извлекая из водоносного слоя больше воды, чем когда-либо смогут восполнить десятки дюймов дождевых осадков. Аризона до сих пор считается аграрным штатом. Даже после демографического бума 1990-х годов 85 процентов воды, имеющейся в штате, все еще тратилось на выращивание таких влаголюбивых растений как хлопок, люцерна, цитрусовые и пекановые деревья. Благодаря мягким зимам здесь можно искусственно поддерживать вечное лето, и мы, пока можем, извлекаем воду и создаем с помощью химикатов иллюзию наличия пахотного слоя почвы.

Я жила в Аризоне на заимствованной воде, и это страшно действовало мне на нервы. Мы — небольшое сообщество разросшегося клана давних поселенцев Таксона — разводили цыплят у себя во дворах и выращивали овощи на грядках для личного употребления, посещали рынки, покупая свежие продукты у аризонских фермеров, пытались в этом бензиновом мире организовать свою диету так, чтобы уменьшить соотношение «миля перевозок на галлон продукции». Но нашим грядам требовалась поливка. Эта же проблема стояла перед фермами штата Аризона. И перед нами возник дьявольский выбор: или воровать воду у Мексики, или проедать газ Саудовской Аравии.

Традиционно работа и семья диктуют выбор места жительства. Следует также учитывать погоду, наличие школ и другие показатели качества жизни. Мы добавили еще один желательный показатель в свой список: нормальную воду (слава богу, кислород в Аризоне пока еще есть). Если бы нас держали тут семейные узы, может быть, мы сочли бы себя вправе претендовать на место за скудным обеденным столом Таксона. Но я приехала сюда хоть в молодости, но все-таки уже взрослым человеком, потом, выйдя замуж и родив ребенка, добавила еще трех едоков к этой системе. Возможно, я загостилась в приютившем меня городе. Так вот и получилось, что в один прекрасный день, мы в количестве экипажа одного автомобиля поплыли, загребая лапами по-собачьи против течения, направляясь в Землю Обетованную, где с неба падает вода и вокруг растет зелень. Мы были готовы к приключениям — предстояло перестроить свою жизнь в соответствии с цепочкой нашего питания.

Ну и, естественно, первым делом нам потребовалось накупить некалорийной пищи и запастись природным топливом.

В магазинчике самообслуживания, при бензоколонке, здании, сложенном из шлакобетонных блоков, мы опустошили прилавки с поп-корном, кукурузной соломкой и шоколадными батончиками. Камилла (к тому времени уже подросток), выросшая на натуральных продуктах, сгребла огромную гору энергетических батончиков. Расчетливая бережливая мама семейства выложила два бакса за ядовито-зеленую бутылку чая со льдом, стоимость которой не превышает пяти центов. Поскольку мы все явно немного спятили, то набрали несколько бутылок по 99 центов — такой воды полно в бесплатных питьевых фонтанчиках где-нибудь во Франции. В нашем тогдашнем состоянии 99 центов за хорошую воду казалось выгодной сделкой. Повезло бы так золотой рыбке.

Когда мы донесли свою добычу до кассира, небо внезапно потемнело. После двухсот последовательных безоблачных дней подряд забываешь, что это такое: когда облако вдруг закрывает солнце. Мы все невольно зажмурились. Кассирша нахмурилась.

— Черт-те что, — сердито сказала она. — Похоже, дождь будет.

— Надеюсь, что так, — отозвался Стивен.

Она перевела нахмуренный взгляд с окна на моего мужа. Эта крашеная блондинка, явно не радовалась дождю, ибо заявила:

— А по мне, так лучше бы его не было.

— Но дождь нам очень нужен, — возразила я. Как правило, я не вступаю в споры с кассирами, однако пустыня умирала, и к тому же мы уезжали из Таксона. Я от души хотела, чтобы тут все было хорошо.

— Знаю, так все говорят, но мне наплевать. Завтра у меня первый выходной за две недели, и я собираюсь позагорать.

В тот день мы проехали около трехсот миль по невероятно пересохшим землям пустыни Сонора, жевали свои соленые орешки кэшью и чувствовали себя в чем-то виноватыми. Мы все в душе разделяли ее настроение: пусть наш выходной не будет омрачен дождем. Гром гремел где-то впереди нас, как бы исполняя желание недалекой кассирши позагорать как окончательную молитву, произнесенную над умирающей землей. В нашей пустыне мы дождя больше не увидим.

О книге Барбара Кингсолвер «Америка: Чудеса здоровой пищи»

• Мариам Петросян. Дом, в котором. – М.: Livebook, 2009.

  Дом стоит на окраине города. В месте, называемом Расческами. Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратнобетонных дворов — предполагаемыми местами игр молодых «расчесочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой. Там, где они еще не выросли, — обнесенные заборами пустыри. Труха снесенных домов, гнездилища крыс и бродячих собак гораздо более интересны молодым «расчесочникам», чем их собственные дворы — интервалы между зубьями.

  На нейтральной территории между двумя мирами — зубцов и пустырей — стоит Дом. Его называют Серым. Он стар и по возрасту ближе к пустырям — захоронениям его ровесников. Он одинок — другие дома сторонятся его — и не похож на зубец, потому что не тянется вверх. В нем три этажа, фасад смотрит на трассу, у него тоже есть двор — длинный прямоугольник, обнесенный сеткой. Когда-то он был белым. Теперь он серый спереди и желтый с внутренней, дворовой стороны. Он щетинится антеннами и проводами, осыпается мелом и плачет трещинами. К нему жмутся гаражи и пристройки, мусорные баки и собачьи будки. Все это со двора. Фасад гол и мрачен, каким ему и полагается быть.

  Серый Дом не любят. Никто не скажет об этом вслух, но жители Расчесок предпочли бы не иметь его рядом. Они предпочли бы, чтобы его не было вообще.

  Некоторые преимущества спортивной обуви

  Все началось с красных кроссовок. Я нашел их на дне сумки. Сумка для хранения личных вещей — так это называется. Только никаких личных вещей там не бывает. Пара вафельных полотенец, стопка носовых платков и грязное белье. Все как у всех. Все сумки, полотенца, носки и трусы одинаковые, чтобы никому не было обидно.

  Кроссовки я нашел случайно, я давно забыл о них. Старый подарок, уж и не вспомнить чей, из прошлой жизни. Ярко-красные, запакованные в блестящий пакет, с полосатой, как леденец, подошвой. Я разорвал упаковку, погладил огненные шнурки и быстро переобулся. Ноги приобрели странный вид. Какой-то непривычно ходячий. Я и забыл, что они могут быть такими.

  В тот же день после уроков Джин отозвал меня в сторонку и сказал, что ему не нравится, как я себя веду. Показал на кроссовки и велел снять их. Не стоило спрашивать, зачем это нужно, но я все же спросил.

  — Они привлекают внимание, — сказал он.

  Для Джина это нормально — такое объяснение.

  — Ну и что? — спросил я. — Пусть себе привлекают.

  Он ничего не ответил. Поправил шнурок на оч ках, улыбнулся и уехал. А вечером я получил записку. Только два слова: «Обсуждение обуви». И понял, что попался.

  Сбривая пух со щек, я порезался и разбил стакан из-под зубных щеток. Отражение, смотревшее из зеркала, выглядело до смерти напуганным, но на самом деле я почти не боялся. То есть боялся, конечно, но вместе с тем мне было все равно. Я даже не стал снимать кроссовки.

  Собрание проводилось в классе. На доске написали: «Обсуждение обуви». Цирк и маразм, только мне было не до смеха, потому что я устал от этих игр, от умниц-игроков и самого этого места. Устал так сильно, что почти уже разучился смеяться.

  Меня посадили у доски, чтобы все могли видеть предмет обсуждения. Слева за столом сидел Джин и сосал ручку. Справа Длинный Кит с треском гонял шарик по коридорчикам пластмассового лабиринта, пока на него не посмотрели осуждающе.

  — Кто хочет высказаться? — спросил Джин.

  Высказаться хотели многие. Почти все. Для начала слово предоставили Сипу. Наверное, чтобы побыстрее отделаться.

  Выяснилось, что всякий человек, пытающийся привлечь к себе внимание, есть человек самовлюбленный и нехороший, способный на что угодно и воображающий о себе невесть что, в то время как на самом деле он просто-напросто пустышка. Ворона в павлиньих перьях. Или что-то в этом роде. Сип прочел басню о вороне. Потом стихи об осле, угодившем в озеро и потонувшем из-за собственной глупости. Потом он хотел еще спеть что-то на ту же тему, но его уже ни кто не слушал. Сип надул щеки, расплакался и замолчал. Ему сказали спасибо, передали платок, заслонили учебником и предоставили слово Гулю.

  Гуль говорил еле слышно, не поднимая головы, как будто считывал текст с поверхности стола, хотя ничего, кроме поцарапанного пластика, там не было. Белая челка лезла в глаз, он поправлял ее кончиком пальца, смоченным слюной. Палец фиксировал бесцветную прядь на лбу, но как только отпускал, она тут же сползала обратно в глаз. Чтобы смотреть на Гуля долго, нужно иметь стальные нервы. Поэтому я на него не смотрел. От моих нервов и так остались одни ошметки, незачем было лишний раз их тер зать.

  — К чему пытается привлечь внимание обсуждаемый?

  К своей обуви, казалось бы. На самом деле это не так. Посредством обуви он привлекает внимание к своим ногам.

  То есть афиширует свой недостаток, тычет им в глаза окружающим. Этим он как бы подчеркивает нашу общую беду, не считаясь с нами и нашим мнением. В каком-то смысле он по-своему издевается над нами…

  Он еще долго размазывал эту кашу. Палец сновал вверх и вниз по переносице, белки наливались кровью. Я знал наизусть все, что он может сказать — все, что вообще принято говорить в таких случаях. Все слова, вылезавшие из Гуля, были такими же бесцветными и пересушенными, как он сам, его палец и ноготь на пальце.

  Потом говорил Топ. Примерно то же самое и так же нудно. Потом Ниф, Нуф и Наф. Тройняшки с поросячьими кличками. Они говорили одновременно, перебивая друг друга, и на них я как раз смотрел с большим интересом, потому что не ожидал, что они станут участвовать в обсуждении. Им, должно быть, не понравилось, как я на них смотрю, или они застеснялись, а от этого получилось только хуже, но от них мне досталось больше всех. Они припомнили мою привычку загибать страницы книг (а ведь книги читаю не я один), то, что я не сдал свои носовые платки в фонд общего пользования (хотя нос растет не у меня одного), что сижу в ванне дольше положенного (двадцать восемь минут вместо двадцати), толкаюсь колесами при езде (а ведь колеса надо беречь!), и наконец добрались до главного — до того, что я курю. Если, конечно, можно назвать курящим человека, выкуривающего в течение трех дней одну сигарету.

  Меня спрашивали, знаю ли я, какой вред наносит никотин здоровью окружающих. Конечно, я знал. Я не только знал, я сам уже вполне мог бы читать лекции на эту тему, потому что за полгода мне скормили столько брошюр, статей и высказываний о вреде курения, что хватило бы человек на двадцать и еще осталось бы про запас. Мне рассказали о раке легких. Потом отдельно о раке. Потом о сердечнососудистых заболеваниях. Потом еще о каких-то кошмарных болезнях, но про это я уже слушать не стал. О таких вещах они могли говорить часами. Ужасаясь, содрогаясь, с горящими от возбуждения глазами, как дряхлые сплетницы, обсуждающие убийства и несчастные случаи и пускающие при этом слюни от восторга. Аккуратные мальчики в чистых рубашках, серьезные и положительные. Под их лицами прятались старушечьи физиономии, изъеденные ядом. Я угадывал их не в первый раз и уже не удивлялся. Они надоели мне до того, что хотелось отравить никотином всех сразу и каждого в отдельности. К сожалению, это было невозможно. Свою несчастную сигарету-трехдневку я выкуривал тай ком в учительском туалете. Даже не в нашем, боже упаси! И если кого и травил, так только тараканов, потому что никто, кроме тараканов, туда не наведывался.

  Полчаса меня забрасывали камнями, потом Джин постучал по столу ручкой и объявил, что обсуждение моей обуви закончено. К тому времени все успели забыть, что обсуждают, так что напоминание пришлось очень кстати. Народ уставился на несчастные кроссовки. Они порицали их молча, с достоинством, презирая мою инфантильность и отсутствие вкуса. Пятнадцать пар мяг ких коричневых мокасин, против одной ярко-красной пары кроссовок. Чем дольше на них смотрели, тем ярче они разгорались. Под конец в классе посерело все, кроме них.

  Я как раз любовался ими, когда мне предоставили слово.

  И… сам не знаю, как так получилось, но я впервые в жизни сказал Фазанам все, что о них думал. Сказал, что весь этот класс со всеми в нем находящимися, не стоит одной пары таких шикарных кроссовок. Так и сказал им всем. Даже бедному запуганному Топу, даже Братьям Поросятам. Я и в самом деле в тот момент так чувствовал, потому что не терплю предателей и трусов, а они были именно предателями и трусами.

  Они, должно быть, решили, что я сошел с ума с перепугу. Только Джин не удивился.

  — Вот ты и сказал нам то, что думал, — он протер очки и ткнул пальцем в кроссовки. — Дело было вовсе не в них. Дело было в тебе.

  Кит ждал у доски с мелом в руке. Но обсуждение закончилось. Я сидел, закрыв глаза, пока они не разъехались. И просидел так еще долго, оставшись один. Усталость потихоньку вытекала из меня. Я сделал что-то выходящее за рамки. Повел себя, как нормальный человек. Перестал подлаживаться под других. И чем бы все это ни кончилось, знал, что никогда об этом не пожалею.

  Я поднял голову и посмотрел на доску. «Обсуждение обуви. Пункт первый: самомнение. Пункт второй: привлечение внимания к общему недостатку. Пункт третий: наплевательское отношение к коллективу. Пункт четвертый: курение».

  Кит умудрился сделать в каждом слове не меньше двух ошибок. Он почти не умел писать, зато единственный из всех мог ходить, поэтому во время собраний к доске всегда ставили его.

  Следующие два дня никто со мной не разговаривал. Делали вид, что меня не существует. Я стал чем-то вроде привидения. На третий день такой жизни Гомер сообщил, что меня вызывают к директору.

  Воспитатель первой выглядел примерно так, как выглядела бы вся группа, не маскируйся они зачем-то под мальчишек. Как старуха, сидевшая у каждого из них внутри, в ожидании очередных похорон. Гниль, золотые зубы и подслеповатые глазки. Хотя у него по крайней мере все было на виду.

  — Уже и до дирекции дошло, — сказал он с видом врача, сообщающего пациенту, что он неизлечим. Потом еще какое-то время вздыхал и качал головой, глядя на меня с жалостью, пока я не начал чувствовать себя не очень свежим покойником. Достигнув нужного эффекта, Гомер, сопя и охая, удалился.

  В директорском кабинете я был два раза. Когда только приехал и когда надо было вручить рисунок для выставки с дурацким названием «Моя любовь к миру». Результат своего трехдневного труда я окрестил «Древом жизни». Только отойдя от рисунка на пару шагов, можно было разглядеть, что «древо» усеяно черепами и полчищами червей. На близком расстоянии они казались чем-то вроде груш среди изогнутых веток. Как я и думал, в Доме ничего не заметили. Оценили мой мрачный юмор, должно быть, уже только на выставке, но как к этому отнеслись, я не узнал. Вообще, это даже не было шуткой. Все, что я мог сказать о своей любви к миру, примерно так и выглядело, как я там изобразил.

  В мой первый визит к директору мелкие червячки в мировой любви уже копошились, хотя до черепов дело еще не дошло. Кабинет был чистый, но какой-то неухоженный. Видно было, что это не центр Дома, не то место, куда все стягивается и откуда вытекает, а так — сторожевая будка. В углу на диване сидела тряпичная кукла в полосатом платье с рюшами. Размером с трехлетнего ребенка. И всюду торчали пришпиленные булавками записки. На стенах, на шторах, на спинке дивана. Но больше всего меня потряс огромный огнетушитель над директорским столом. Он до того приковывал внимание, что приглядеться к самому директору уже не получалось. Сидящий под антикварным огненным дирижаблем, наверное, на что-то такое и рассчитывает. Думать можно только о том, как бы эта штука не свалилась и не убила его прямо у тебя на глазах. Ни на что другое не остается сил. Неплохой способ спрятаться, оставаясь на виду.

  Директор говорил о политике школы. О ее пути. «Мы предпочитаем лепить из готового материала». Что-то в этом роде. Я не очень внимательно слушал. Из-за огнетушителя. Он ужасно нервировал. И все остальное тоже. И кукла, и записки. «Может, у него амнезия? — думал я. — И он сам себе постоянно обо всем напоминает. Вот сейчас я уеду, а он напишет про меня и пришпилит эту информацию где-нибудь на видном месте».

  Потом я все же послушал его немного. Он как раз дошел до выпускников. Тех, «кто многого достиг». Это были люди на застекленных фотографиях по обе стороны от огнетушителя. Обыденные и обиженные личности, при наградах и каких-то грамотах, которые они уныло демонстрировали камере. Если честно, фотографии кладбищ было бы веселее рассматривать. Учитывая специфику школы, хотя бы одну такую следовало повесить рядом с остальными.

  В этот раз все было иначе. Огнетушитель остался, и записки белели на всех доступных и недоступных поверхностях, но в обстановке кабинета что-то изменилось. Что-то, не связанное с мебелью и с исчезнувшей куклой. Акула сидел под огнетушителем и копался в бумагах. Сухой, пятнистый и мохнатый, как поросший лишайником пень. Брови, тоже пятнистые, серые и мох натые, свисали на глаза грязными сосульками. Перед ним была папка. Между листами я разглядел свою фотографию и понял, что папка набита мной. Моими оценками, характеристиками, снимками разных лет — всей той частью человека, которую можно перевести на бумагу. Я частично лежал перед ним, между корешками картонной папки, частично сидел напротив. Если и была какая-то разница между плоским мной, который лежал, и объемным мной, который сидел, то она заключалась в крас ных кроссовках. Это была уже не обувь. Это был я сам. Моя смелость и мое безумие, немножко потускневшее за три дня, но все еще яркое и красивое, как огонь.

  — Должно было случиться что-то очень серьезное, если ребята больше не хотят тебя терпеть, — Акула продемонстрировал мне какой-то листок. — Вот здесь у меня письмо. Под ним пятнадцать подписей. Как это понимать?
  Я пожал плечами. Пусть понимает, как хочет. Не хватало еще объяснять ему про кроссовки. Это было бы просто смешно.

  — Ваша группа — образцовая группа…

  Пятнистые сосульки обвисли, прикрыв глаза.

  — Я очень люблю эту группу. И не могу отказать ребятам в просьбе, к тому же о таком они просят впервые. Что ты на это скажешь?

  Я хотел сказать, что тоже буду счастлив от них избавиться, но промолчал. Что значило мое мнение против мнения пятнадцати образцовых акульих любимцев? Вместо протестов и объяснений я незаметно рассматривал обстановку.

  Фотографии «многого достигших» оказались даже противнее, чем помнилось. Я представил среди них свою постаревшую и обрюзгшую физиономию, а на заднем плане — картины, одна кошмарнее другой. «Его называли юным Гигером, когда ему было тринадцать». Стало совсем тошно.

  — Ну? — Акула помахал у меня перед глазами растопыренной пятерней. — Ты заснул? Я спрашиваю, ты понимаешь, что я обязан принять определенные меры?

  — Да, конечно. Мне очень жаль.

  Это было единственное, что пришло в голову.

  — Мне тоже очень жаль, — проворчал Акула, захлопывая папку. — Очень жаль, что ты такой тупица и умудрился испортить отношения со всей группой одновре менно. А теперь можешь катиться обратно и собирать вещи.

  У меня внутри что-то подпрыгнуло вверх и вниз, как игрушечный шарик на резинке:

  — А куда меня отправят?

  Мой испуг доставил ему массу удовольствия. Он немного понаслаждался им, перекладывая разные предметы с места на место, вдумчиво изучая ногти, закуривая…

  — А как ты думаешь? В другую группу, конечно.

  Я улыбнулся:

  — Вы шутите?

  Легче было подселить в любую группу Дома живую лошадь, чем кого-то из первой. У лошади было больше шансов прижиться. Несмотря на размеры и навоз. Мне следовало промолчать, но я не сдержался:

  — Никто меня не примет. Я же Фазан.

  Акула по-настоящему разозлился. Выплюнул сигарету и ударил кулаком по столу.

  — Хватит с меня этих фокусов! Довольно! Что это еще за Фазан? Кто выдумал всю эту чушь?

  Бумаги расползлись под его кулаком, окурок упал мимо пепельницы.

  Я так перепугался, что в ответ заорал еще громче:

  — Не знаю я, почему нас так называют! Спросите тех, кто это придумал! Думаете, легко произносить эти дурацкие клички? Думаете, кто-то объяснил мне, что они означают?

  — Не смей повышать голос в моем кабинете! — завопил он, свешиваясь ко мне через стол.

  Я мельком глянул на огнетушитель и тут же отвел глаза.

  Он держался.

  Акула проследил мой взгляд и вдруг шепнул доверительно:

  — Не свалится. Там вот такие штыри, — и он показал мне свой мерзкий палец.

  Это было так неожиданно, что я оторопел. Сидел и таращился на него, как дурак. А Акула ухмылялся. И я вдруг понял, что он просто издевается. Я не так давно жил в Доме и все еще с трудом называл некоторых людей по кличкам. Надо быть совсем лишенным комплексов, чтобы в лицо обзывать человека Хлюпом или Писуном, не чувствуя себя при этом полной сволочью. Теперь мне объяснили, что все это не приветствуется дирекцией. Но зачем? Просто чтобы покричать и посмотреть, как я среагирую? И я догадался, что изменилось в кабинете с моего первого визита. Сам Акула. Из неприметного дядьки, прятавшегося под огнетушителем, он превратился в Акулу. В то самое, чем его называли. Значит, клички давались не просто так.

  Пока я думал обо всем этом, Акула снова закурил.

  — Чтобы я больше не слышал в своем кабинете этих глупостей, — предупредил он, вылавливая из моей папки предыдущий окурок. — Этих попыток унизить лучшую группу.

  Лишить ее полагающегося статуса. Ты понял? — То есть вы тоже считаете это слово ругательным? — уточнил я. — Но почему? Чем оно хуже просто Птиц? Или Крыс? Крысы. По-моему, это звучит намного противнее, чем Фазаны.

  Акула заморгал.

  — Вам, наверное, известно значение, которое все в него вкладывают, да?

  — Так, — сказал он мрачно. — Хватит. Заткнись. Теперь я понял, почему первая тебя не выносит.

  Я посмотрел на кроссовки. Акула был слишком высокого мнения о фазаньих мотивах, но этого я говорить не стал. Спросил только, куда меня переводят.

  — Пока не знаю, — не моргнув глазом соврал он. — Надо подумать.

  Не зря его прозвали Акулой. Он ею и был. Пятнистой, косоротой рыбиной, с глазами, глядящими в разные стороны. Она состарилась и, наверное, была не очень удачлива на охоте, если ее веселила такая мелкая добыча, как я. Конечно, он знал, куда меня отправят. И даже собирался об этом сообщить. Но передумал. Решил помучить. Только слегка перестарался, потому что группа не имела значения, Фазанов ненавидели все. Я вдруг сообразил, что дела мои не так уж плохи. Появился реальный шанс выбраться из Дома. Первая меня вышвырнула, то же самое сделают другие. Может, сразу, а может, нет, но если как следует постараться, процесс ускорится. В конце концов какую уйму времени я потратил,
  пытаясь стать настоящим Фазаном! Убедить любую другую группу в том, что я им не гожусь, будет намного легче. Тем более, они и так в этом уверены. Возможно, и сам Акула так считает. Меня просто исключили сложным способом. Позже можно будет сказать, что я не прижился нигде, куда меня ни пристраивали. А то ведь могут плохо подумать о Фазанах…

  Я успокоился. Внимательно следивший за мной Акула почуял момент просветления, и ему это не понравилось.

  — Езжай, — сказал он с отвращением. — Собери вещи. Завтра в половине девятого я лично за тобой зайду.

  Закрывая за собой дверь директорского кабинета, я уже знал, что завтра он опоздает. На час или даже на два. Я теперь видел его насквозь со всеми его мелкими акульими радостями.

  О книге Мариам Петросян «Дом, в котором»

Авторское вступление к книге

Как случай управляет нашей жизнью

Несколько лет назад один испанец выиграл в национальную лотерею; номер его билета заканчивался цифрой 48. Гордясь своим «достижением», испанец поведал о том, как ему удалось так разбогатеть. «Семь ночей подряд мне снилась семерка, — сказал он, — а семью семь и есть сорок восемь». Те, кто лучше помнит таблицу умножения, наверняка хмыкнут: испанец-то ошибся, но у всех нас формируется собственное видение мира, через которое мы пропускаем наши ощущения, обрабатываем их, выуживая смысл из океана информации в повседневной жизни. И при этом часто ошибаемся, причем ошибки наши, пусть и не такие очевидные, как у этого испанца, бывают не менее значимы.

О том, что в ситуации неопределенности от интуиции проку мало, было известно еще в 1930-х гг.: исследователи заметили, что люди не способны ни выстроить последовательность чисел, которые подходили бы для математических критериев случайности, ни точно сказать, был ли ряд чисел выбран случайно. За последние десятилетия возникла новая научная дисциплина, изучающая формирование у человека суждения, принятие им решений в условиях неполной, недостаточной информации. Исследования показали — там, где дело касается случая, мыслительный процесс человека дает осечку. Задействованы были самые разные отрасли знаний: от математики до традиционных наук, от когнитивной психологии до бихевиористской экономики и современной нейробиологии. Но хотя недавно результаты исследований и были отмечены Нобелевской премией (по экономике), в целом они так и не стали достоянием широкой общественности, не вышли за рамки академических кругов. Данная книга — попытка исправить положение. В ней пойдет речь о принципах, которые лежат в основе случайности, об их развитии, о том, как они сказываются на политике, бизнесе, медицине, экономике, спорте, досуге и прочих областях нашей жизни Помимо этого в книге говорится о том, как именно человек делает свой выбор, о процессах, которые вынуждают человека в ситуации случайности или неопределенности приходить к ошибочному суждению и принимать на его основании бестолковые решения.

Недостаточность данных невольно порождает противоречивые объяснения. Именно поэтому так непросто было подтвердить факт глобального потепления, именно по этой причине наркотики, случается, сначала объявляют безопасными, а потом объявляют вне игры и, скорее всего, именно из-за этого не каждый согласится с моим наблюдением: шоколадно-молочные коктейли — неотъемлемая часть укрепляющей сердце диеты. К сожалению, ложная интерпретация данных приводит к многочисленным отрицательным последствиям, как крупным, так и мелким. К примеру, и врачи, и пациенты часто неправильно воспринимают статистические данные по эффективности лекарств и важности медицинских испытаний. Родители, преподаватели и студенты неправильно оценивают важность экзаменов как нечто вроде проверки способности к обучению, а дегустаторы, оценивая вина, совершают одни и те же ошибки. Инвесторы, основываясь на показателях паевых инвестиционных фондов за определенный период, приходят к неверным заключениям.

В мире спорта широко распространено убеждение, основанное на интуитивном опыте соотнесения: победа или поражение команды по большей части зависит от профессиональных качеств тренера. В итоге после проигрыша команды тренера часто увольняют. Однако результаты недавнего математического анализа свидетельствуют о том, что в общем и целом увольнения эти на характер игры не влияют — незначительные улучшения, достигаемой сменой тренеров, обычно перекрываются имеющими случайный характер изменениями в игре отдельных игроков и всей команды. То же самое происходит и в мире корпораций: считается, что генеральный директор обладает сверхчеловеческими способностями, может создать или разрушить фирму, но на примере таких компаний как «Кодак», «Люсент», «Ксерокс» снова и снова убеждаешься — власть обманчива. В 1990-х гг. Гари Вендт считался одним из самых успешных деловых людей, он управлял «Дженерал Электрик Капитал», во главе которой стоял Джек Уэлч. Когда Вендта взяли в «Консеко» улучшить тяжелое финансовое положение компании, он запросил 45 млн. долларов, напирая на свою репутацию. За год акции компании выросли втрое — инвесторы были полны оптимизма. Через два года Вендт внезапно уволился, «Консеко» обанкротилась, акции же сбыли за бесценок. Что, Вендту досталась невыполнимая задача? Может, он потерял интерес к делу, вдруг загорелся желанием стать первым среди профессионалов по боулингу? Или Вендта короновали, исходя из сомнительных предположений? Основанных, к примеру, на том, что управленец обладает практически абсолютными способностями влиять на компанию. Или что единичный успех в прошлом служит надежной гарантией достижений в будущем Как бы там ни было, невозможно дать однозначные ответы на эти вопросы, не владея всей ситуацией. К этому примеру я еще вернусь, причем, что гораздо важнее, расскажу о том, что необходимо для распознавания признаков случайности.

Непросто плыть против течения человеческой интуиции. Мы еще убедимся в том, что человеческий ум устроен определенным образом — для каждого события он ищет вполне определенную причину. И ему сложно учесть влияние факторов несоотносимых или же случайных. Таким образом, первый шаг — это осознание того, что успех или неудача порой оказываются результатом не исключительных способностей или полного их отсутствия, а, как выразился экономист Армен Алчиан, «случайных обстоятельств». И хотя случайные процессы лежат в основе устройства природы и где только ни встречаются, большинство людей их не понимает и попросту не придает им значения.

Название последней главы книги, «Походкой пьяного», происходит из математического термина, описывающего случайные траектории, например, пространственное движение молекул, беспрестанно сталкивающихся со своими собратьями. Это своеобразная метафора нашей жизни, нашего пути из колледжа вверх по карьерной лестнице, от холостяцкой жизни к семейной, от первой лунки на поле для гольфа до девятнадцатой. Удивительно то, что метафора эта применима и к математике — математика случайных блужданий и способы ее анализа могут пригодиться и в повседневной жизни. Моя задача состоит в том, чтобы пролить свет на роль случая в окружающем нас мире, продемонстрировать, как можно распознать его действие, чтобы глубже проникнуть в суть бытия. Надеюсь, что после этого путешествия в мир случайностей читатель увидит жизнь в новом свете, лучше поймет ее.

О книге Леонарда Млодинова «(Не)совершенная случайность. Как случай управляет нашей жизнью»

Вступление к книге и первое действие пьесы «День радио»

Вместо вступления

В этой книге вы найдете четыре оригинальные комедии и две переработки. Они так и расположены: сначала те четыре пьесы, которые написаны только нами, а потом, в приложении — две, у которых сначала были другие авторы, но в процессе работы как-то вдруг оказалось, что авторы — уже те, чью книгу вы сейчас держите в руках.

И действительно, переписывая пьесы Лабиша и Уайлдера, мы как бы сами становились авторами этих произведений, проникали в них и принимались изнутри ощупывать изгибы сюжета и швы между частями. Мы начинали понимать, как сделаны эти пьесы и что нужно,чтобы они зазвучали современнее, свежее, актуальнее, но при этом замысел автора не нарушился, а наоборот, проступил максимально отчетливо. А сейчас мы сделаем важное признание: на самом деле мы стали драматургами вынужденно; мы — драматурги по необходимости. Вместо того, чтобы быть просто актерами, играть, гулять, пить, ездить на гастроли, ночевать в убогих гостиницах, спать там с нетрезвыми поклонницами, сниматься в плохих сериалах, чтобы этих поклонниц становилось все больше, — мы обрекли себя на ежедневный тяжелый труд. Каждый день с 12 до 8 мы, как сказал один драматург, «выдавливаем из себя по капле Чехова».

Наверное, это выглядит кокетством. Более того, оно кокетством и является — хотя все это чистая правда. Просто мы считаем, что театр — это способ выражения своих мыслей, своих идей… если, конечно, они у тебя есть. И если нет современных пьес, с помощью которыхты мог бы это сделать — а их, к сожалению, нет… во всяком случае, выражающих наши мысли — надо начинать писать их самим. Ведь откуда-то должны, наконец, взяться хорошие современные пьесы.

Поэтому, несмотря ни на что, мы счастливы, что так случилось. И искренне сочувствуем режиссерам, которым приходится доносить свои идеи о сегодняшнем состоянии общества с помощью текстов, например, Эсхила или Корнеля. Нет, мы ничего не имеем против Эсхила, наоборот! — просто нам такой способ кажется излишне усложненным и малоэффективным.А главное — это все на Эсхиле плохо отражается… не говоря уже об идеях.

В заключение — одна история, которую мы придумали для «Разговоров мужчин…», стилизовав ее под театральную байку: «Поссорились как-то два режиссера, и один другого решил на хер послать. А впрямую не может — не так обучен. Его же всегда учили: подтекст, второй план, „играешь злого — ищи, где он добрый“; и средства у него другие — пьеса, актеры, мизансцены… Так он пьесу нашел, репетировал полгода, руки потирал от удовольствия, наконец, пригласил того, — а тот не понял. Поздравил с премьерой и пошел с ним на банкет .А вот на банкете первый напился и послал-таки этого на хер. И как гора с плеч. Думает — „ну, и зачем надо было для этого спектакль ставить?“.

Короче, спектаклей он больше не ставит. Сидит в служебном буфете и посылает всех на хер…»

Мы от этой истории отказались, потому что посчитали ее надуманной. А ведь, если разобраться, такое легко могло случиться. И, если честно, столько раз уже случалось…

День радио

Когда мы начинали писать пьесу «День Рaдио»… нет, не так… когда мы затевали эту историю, мы не собирались писать никакой пьесы. Просто, за несколько лет работы на радиостанции «Наше Радио» у нас накопилась куча материала — пародийные новости и хит-парады, идиотские социологические опросы, издевательские биографии звезд и т. д. Все это выходило в эфир, а потом навсегда исчезало, чтобы, в лучшем случае, мелькнуть еще раз в новогоднем дайджесте Михаила Козырева.

И возникла идея — с помощью всего этого материала сымитировать эфир некоей обобщенной московской радиостанции, а песни, звучащие в эфире этой радиостанции, чтоб исполняла группа «Несчастный Случай». Поскольку творчество этой группы отличается жанровым разнообразием, мы легко представляли, что песня «Чего мы носим брюки задом наперед?» будет исполняться от лица военного ансамбля песни и пляски, «Что ты имела в виду?» — от лица группы старых стиляг-рок-н-ролльщиков (типа «Браво») и т. д. Вершиной наших мечтаний была надежда что, может быть, Кортнев и К^o напишут по такому случаю пару новых песен. А мы, соответственно, некоторое количество «связок» и «подводок».

Так вот, схалтурить не удалось — ни нам, ни «Несчастному Случаю». Сейчас уже даже не вспомнить, почему, но результат перед вами: Кортнев написал десять оригинальных песен, а мы — пьесу про марафон в прямом эфире на радиостанции «Как Бы Радио». А еще в самом начале работы над пьесой произошло судьбоносное событие, навсегда определившее нашу эстетику, да и направление, в котором мы с тех пор работаем.

Мы задумались об именах действующих лиц. И возник вот какой вопрос — почему, допустим, Славу в пьесе, где он будет играть человека лет тридцати с небольшим, остроумного, немного ленивого, весьма любвеобильного, — так вот, почему этого человека в пьесе могут звать как угодно (Костя, Виталик), но только не Слава? Кто это придумал? И в чем тут смысл?

С тех пор персонажей в наших пьесах зовут так же, как и артистов, исполняющих эти роли — ну, в большинстве случаев (а в «Дне Радио» этот принцип соблюдается неукоснительно). И это те случаи, когда персонаж близок и знаком нам, когда он из нашей жизни, из нашей среды. А мы стараемся, по возможности, брать таких героев, про которых мы знаем, какие они, как разговаривают, как себя ведут… одним словом, стараемся как можно меньше безответственно фантазировать.

Первую награду за это мы уже получили. Один наш друг, побывав на кассовом шлягере в одном московском театре, задумчиво сказал: «там смешно, потому что там все так подстроено, а у вас смеешься, потому что так все и есть на самом деле». И мы очень надеемся, что так оно и есть на самом деле.

Действие 1

Эфирная студия. За ди-джейским пультом Слава, который откладывает наушники и растирает уши руками. Рядом стоит Леша, просматривающий листок с новостями. Открывается дверь, входит Максим — и сразу облапливает Лешу.

МАКСИМ. Ну, как дела, малыш?

ЛЕША. Руки!.. Я сказал — «руки»!

МАКСИМ (изображает удивление). Тебе перестали нравиться мои грубые мужские ласки?

ЛЕША. Господи, почему ты не дал этому человеку мозгов? Все ушло в рост. И в вес. И в объем талии.

МАКСИМ. Хорошо сказал. А ты как — продолжаешь рекламировать детскую одежду?

ЛЕША (начинает заводиться). А тогда знаешь, кто ты? Гигантский платяной шкаф с малюсенькими антресольками.

МАКСИМ (невозмутим). Ну, неплохо. А ты — человеческий минимум. Эталон минимализма.

ЛЕША. Огромный оптический обман.

МАКСИМ. Это уже было. Слав, он повторяется!

ЛЕША. Тогда ты — мамонт. Вы же все вымерли. Чего ты остался? И главное — где твои бивни?

СЛАВА. (пытаясь вклиниться). Вы, конечно, молодцы оба, но…

МАКСИМ. Крупная потеря для баскетбола. Хотя, какая крупная…

ЛЕША. Огромный, источающий агрессию ди-джей-убийца.

СЛАВА. Я напоминаю, что эфир…

МАКСИМ. Неопознанный летающий объект.

ЛЕША (озадачен). Почему?

МАКСИМ. Потому что сейчас вылетишь у меня из окна с пятого этажа, и тебя потом никто не опознает.

СЛАВА. Эй, эфир уже через…

ЛЕША. А ты вообще лысый бубен!

МАКСИМ. И лысый чибис. Помолчи.

СЛАВА. А вы знаете, кто вы оба?

МАКСИМ и ЛЕША (шепотом). Тсс! Эфир!

Максим дает знак звукорежиссеру. Звучит заставка «Как бы ра-
дио». Максим наклоняется к микрофону.

МАКСИМ. Добрый вечер, дорогие как бы радиослушатели, вы слушаете «Как бы радио», и это я — ди-джей Макс. Меньше чем через полчаса начнется наше ежевечернее как бы шоу «Чума», в рамках которого пройдет супермарафон, организованный нами в помощь нашим туристам в Конго. Напомню вкратце: группа российских туристов прилетела на отдых в Конго, их там никто не встретил, не поселил в гостиницу, улететь они тоже не могут, живут прямо на земле рядом со взлетной полосой. Ситуация осложняется тем, что почти все коренное население Конго заражено бамбуковым червем. Этот червь достигает в длину 90 см и может жить в организме человека до 35 лет. Никакого вреда он, правда, не причиняет, но неприятно жить с сознанием, что у тебя в организме живет еще кто-то кроме тебя. В нашем марафоне примут участие ведущие российские рок-группы и исполнители, специалисты в вопросах туризма, политики, дипломаты и т. д.

В течение всего этого монолога Леша и Слава бесшумно, чтобы в эфире не было слышно, рвут плей-лист и обстреливают Макси ма комочками бумаги. Убедившись, что это его не сбивает, они начинают засовывать куски бумаги ему в уши, в ноздри, за шиворот, а когда и это не приводит к срыву эфира, поджигают бумагу, торчащую из Максимова уха. Но, до того, как она догорает, Максим успевает закончить.

МАКСИМ. Все это через двадцать пять минут. А пока другие главные новости. У микрофона — Алексей.

Дает знак звукорежиссеру. Звучит заставка новостей («Как бы новости — с Алексеем»), а Максим выхватывает горящую бумагу из уха и бросает в пепельницу. Леша наклоняется к микрофону.

ЛЕША. Привет! Как всегда в начале каждого часа — новости:

Новости из-за океана. В Лос-Анджелесе впервые в истории разорился банк спермы. В головной офис банка уже выстроилась огромная очередь обманутых вкладчиков, которые требуют вернуть им назад их вклады.

Новости медицины. Белорусские врачи доказали, что слепую кишку можно не только вырезать, но и лечить. Полностью вернуть слепой кишке зрение пока не удалось, но она уже может различать очертания предметов, попадающих в кишечник.

Новости орнитологии. В подмосковном лесу в районе Пушкино дятел застукал свою жену вместе с любовником.

Пока Леша читает, Максим подбирается ближе и спускает перед ним на веревочке огромного резинового паука. В первую секунду Леша пугается так, что у него перехватывает голос. Правда, он быстро понимает, в чем дело, отпихивает паука и крутит пальцем у виска.

МАКСИМ. Спасибо, Алексей. А сейчас настала очередь Ростислава…

Пауза. Слава, который успел на секунду забыть, зачем он здесь находится, смотрит на Максима то ли с изумлением, то ли с ужасом.

МАКСИМ. Да-да, Ростислав, познакомьте нас, пожалуйста, с хитами следующей теленедели.

Дает знак звукорежиссеру. Звучит заставка телеанонса, Слава наклоняется к микрофону.

СЛАВА (с выражением, чтобы было похоже на голос Максимова, читающего анонсы на Первом канале). Он сорвался с крыши небоскреба. Проносясь мимо 86-го этажа, он становится невольным свидетелем убийства, и его решают убрать. Долгое время ему удается уходить от преследователей, но в районе 44-го этажа он не выдерживает психологического давления и решает покончить собой.

А Леша и Максим тем временем достают из-под пульта баллончик с пеной для бритья. Леша от души покрывает этой пеной Славину лысину, а Максим начинает брить ее опасной бритвой.

СЛАВА (старается читать быстрее, но по-прежнему с выражением). От этого чудовищного поступка его удерживает внезапно вспыхнувшее чувство к горничной с 28-го этажа. Убийцы уже близко, но все заканчивается хорошо — он успевает разбиться насмерть, прежде чем в него выпускают автоматную очередь. В золотой серии на Первом канале — Джек Пот в фильме культового режиссера Бритиша Петролеума «Банановая кожура».

Закончив бритье, Леша вытирает Славину голову салфеткой, а Максим обильно поливает ее одеколоном.

СЛАВА (закрывая микрофон рукой). Идиоты!!!

О книге «6 комедий»

Три стихотворения из сборника

Люболь

История болезниГолос — патокой жирной. Солоно.

Снова снилось его лицо.

Символ адова круга нового —

Утро. Дьявола колесо.

«Нет, он может — он просто ленится!»

«Ну, не мучает голова?»

Отчитаться. Удостовериться —

Да, действительно,

Ты жива.

Держит в пластиковом стаканчике

Кофе — приторна как всегда.

А в ночную? — Сегодня Танечке

Подежурить придется — да?

Таня — добрая, сверхурочная —

Кротость — нету и двадцати…

Попросить бы бинтов намоченных

К изголовью мне принести.

Я больная. Я прокаженная.

Мой диагноз — уже пароль:

«Безнадежная? Зараженная?

Не дотрагиваться — Люболь».

Солнце в тесной палате бесится

И Голгофою на полу —

Крест окна. Я четыре месяца

Свою смерть по утрам стелю

Вместо коврика прикроватного, —

Ядом солнечного луча.

Таня? Тихая, аккуратная…

И далекой грозой набатною —

Поступь мерная главврача.

Сухо в жилах. Не кровь — мазутная

Жижа лужами разлита

По постели. Ежеминутное

Перевязыванье бинта

Обнажает не ткань багровую —

Черный радужный перелив

Нефти — пленкой миллиметровою —

Будто берег — меня накрыв.

Слито. Выпарено. Откачано

Все внутри — только жар и сушь.

Сушь и жар. Горло перехвачено.

Голос как у шальных кликуш.

Слезы выжаты все. Сукровицу

Гонит слезная железа

По щекам — оттого лиловятся

И не видят мои глаза.

 

День как крик. И зубцами гнутыми —

Лихорадочность забытья.

День как дыба: на ней рас-пнуты мы —

Моя память — и рядом я.

Хрип,

Стон, —

Он.

Он.

День как вихрь в пустыне — солоно,

А песок забивает рот.

Днем — спрессовано, колесовано —

И разбросано у ворот.

Лязг.

Звон.

Он.

Он.

Свет засаленный. Тишь пещерная.

Мерный шаг — пустота идет.

Обходительность предвечерняя —

А совсем не ночной обход.

Лицемерное удивленьице:

«Нынче день у Вас был хорош!» —

Отчитаться. Удостовериться —

Да, действительно,

Ты умрешь.

Просиявши своей спасенностью,

«Миновала-чаша-сия» —

Не у ней же мы все на совести —

Совесть

Есть

И у нас

Своя.

…Утешения упоительного

Выдох — выхода брат точь-в-точь, —

Упаковкой успокоительного:

После вечера

Будет ночь.

Растравляющее,

Бездолящее

Око дня — световой капкан.

Боже, смилостивись! — обезболивающего —

Ложку тьмы

На один стакан.

Неба льдистого литр —

В капельницу

Через стекла налить позволь.

Влагой ночи чуть-чуть отплакивается

Моя проклятая

Люболь.

Отпивается — как колодезной

Животворной святой водой.

Отливается — как в палящий зной

Горной речкою молодой —

Заговаривается…

Жалится!..

Привкус пластиковый во рту.

Ангел должен сегодня сжалиться

И помочь перейти черту.

Пуще лести велеречивыя,

Громче бегства из всех неволь —

Слава, слава, Неизлечимая

Безысходность Твоя, Люболь!

Звонче! — в белом своем халатике

Перепуганная сестра —

Воспеваю — Хвала, Хвала Тебе,

Будь безжалостна и остра!

Пулей — злою, иглою — жадною!

Смерти Смертью и Мукой Мук!

Я пою тебя, Беспощадная

Гибель, Преданный мой Недуг!..

Сто «виват» тебе, о Великая…

Богом… посланная… чума…

Ах, как солоно… Эта дикая

Боль заставит сойти с ума…

Как же я… ненавижу поздние

Предрассветные роды дня…

Таня! Танечка! Нету воздуха!

Дверь балконную для меня

Отворите… Зачем, зачем она

Выжигает мне горло — соль…

Аллилуйя тебе, Священная

Искупительная Люболь.

Ночь с 12 на 13 января 2004 года

 

Покер

Надо было поостеречься.

Надо было предвидеть сбой.

Просто Вечный хотел развлечься

И проверить меня тобой.

Я ждала от Него подвоха —

Он решил не терять ни дня.

Что же, бинго. Мне правда плохо.

Он опять обыграл меня.

От тебя так тепло и тесно…

Так усмешка твоя горька…

Бог играет всегда нечестно.

Бог играет наверняка.

Он блефует. Он не смеется.

Он продумывает ходы.

Вот поэтому медью солнце

Заливает твои следы,

Вот поэтому взгляд твой жаден

И дыхание — как прибой.

Ты же знаешь, Он беспощаден.

Он расплавит меня тобой.

Он разъест меня черной сажей

Злых волос твоих, злых ресниц.

Он, наверно, заставит даже

Умолять Его, падать ниц —

И распнет ведь. Не на Голгофе.

Ты — быстрее меня убьешь.

Я зайду к тебе выпить кофе.

И умру

У твоих

Подошв.

Ночь с 23 на 24 апреля 2004 года

 

Банкиры

Портят праздник городу разодетому.

Вместо неба — просто густое крошево.

Ты на море, мама, и вот поэтому

Не идет на ум ничего хорошего.

Знаешь, мама — Бога банкиры жирные

Нам такие силы дают кредитами!

Их бы в дело! Нет, мы растем транжирами,

Вроде бы богатыми — но сердитыми,

Прожигаем тысячами — не центами

Божье пламя — трепетное, поэтово!

Но они потребуют всё. С процентами.

И вот лучше б нам не дожить до этого.

Их-то рыла глупо бояться пшенного —

Только пальцем будут грозить сарделечным.

Но оставят перечень несвершённого.

И казнят нас, в общем-то, этим перечнем.

И пришпилят кнопочками к надгробию —

Что им с нами, собственно, церемониться.

У тебя ж поэтому, мама, фобия

Брать взаймы. И еще бессонница —

Ты ведь часто видишься с кредиторами.

Их не взять подачками и вещичками.

За тобой идут они коридорами

И трясут бумагами ростовщичьими.

А в меня кошмарные деньги вложены.

И ко мне когда-нибудь тоже явятся.

Мне теперь — работать на невозможное.

А иначе, мама, никак не справиться.

Ночь с 9 на 10 мая 2004 года

О книге Веры Полозковой «Непоэмание»

Отрывок из романа

Маша Долинина с виду была самой обычной девчонкой. Симпатичная — однако таких миллионы. Стройненькая — но в молодые годы это нетрудно. А что за словом в карман не лезет, так все москвички такие.

Жила она на окраине, училась в аспирантуре (всего-то — пединститута). Машину водила обычную — старенькую «Шкоду», родители подарили. В общем, на первый взгляд совсем все заурядно.

Однако имелись у Маши и изюминки. Целых две.

Во-первых, она давно, уже лет восемь, занималась каратэ.

А во-вторых, знала почти все про богатых и знаменитых.

…Идею насчет каратэ ей подкинул папа еще в десятом классе. Маша тогда усиленно готовилась в институт, сидела сутками за учебниками. А когда проводишь долгие часы за письменным столом, постоянно появляется искушение сдобрить скучное занятие то печеньем, то сушечкой. Вот и начала она толстеть, медленно, но верно. Особенно правда, по этому поводу не расстраивалась. Надеялась, что поступит в институт — и похудеет.

Но папа, человек мудрый, однажды сказал:

— Смотри, Машка. Набирать килограммы куда легче, чем сбрасывать.

Дочка только вздохнула.

А отец свое гнет:

— И вообще ты ведешь совершенно неправильный образ жизни. На свежем воздухе не бываешь, спортом не занимаешься. Сидишь крючком за столом, да грызешь свои сушки. Очень вредно.

— Давай, буду гулять целыми днями. — Усмехнулась в ответ дочка. — И поступлю вместо института в швейное училище. Ты этого хочешь?

Но отец на провокацию не поддался. Пожал плечами:

— Современный человек успевает все. Потому и фитнес-клубы в Москве в большинстве своем круглосуточные. Успешные люди заняты куда больше, чем ты. Но поддерживать себя в форме тоже успевают.

— Ты хочешь, чтобы я в фитнес-клуб пошла? — Ужаснулась Маша. — На аэробику? На йогу?.. Ни за что. Тоска смертная. Толстые тетки тупо машут жирными ногами. Кошмар.

А отец хитро улыбнулся:

— Ну, зачем же сразу на аэробику? Не знаешь, что ли? У нас, рядом с домом, спортивная школа открылась. По каратэ. Преподаватели — все с черными поясами, бог знает, с какими данами, даже и из Китая есть… Ты ведь говорила когда-то: хочу уметь себя защищать.

— Ух, ты. Интересно! — Оживилась Маша. — Только кто меня туда возьмет? Я уже старая для спорта.

Но отец заверил:

— Школа платная. Так что тебя примут, не волнуйся. Еще и выбирать будешь и время, когда тебе удобней, и тренера — чтобы посимпатичней. А учебе твоей спорт не помешает. Только голова будет лучше соображать…

И Маша попробовала. Заинтересовалась. Оказалась способной… И давно уже сама заработала черный пояс — хотя навыки свои не афишировала. Тренер так учил: зря не болтать.

…А в светскую хронику ее втянула лучшая школьная подружка, Милена. Девчонка она была отличная — бойкая, интересная, веселая. Единственный недостаток — обожала байки из жизни богатых. Часами могла трещать: в каких квартирах известные люди живут, на каких машинах ездят, где отдыхают… Постоянно скупала все, какие ни есть, бульварные газеты, и по телевизору обожала репортажи с разнообразных светских приемов.

Ну, и из Маши вытягивала все, что та знала.

А знала Мария многое — сама того не желая. Просто так жизнь сложилась.

Родители у нее до поры до временибыли обычными учителями. Папа, правда, заслуженным. А мама — завучем. Полжизни отпахали на государство в столичной общеобразовательной школе, а в конце девяностых решили рискнуть — и открыли частную гимназию. Сами, кажется, не верили, что получится. И до сих пор дрожат, что аккредитации их могут лишить, помещение — отобрать, учеников не найдется… Однако уже десять лет минуло, а гимназия пока цела. И даже популярна. Считается, что математику здесь преподают лучше, чем во всей Москве. И дисциплина на уровне. А также удивительная для нашего времени атмосфера интеллигентности присутствует.

Учились в школе почти сплошь отпрыски артистов, политиков, бизнесменов… И мама с папой постоянно рассказывали дочке про «подвиги» звездных школьников. Что сын известного писателя делает по сорок ошибок в простеньком диктанте. Дочь влиятельного политика застукали: покуривала за углом школы анашу. А один олигарх, когда его в школу вызвали на поведение сына жаловаться, попросил, почти как в анекдоте: «Вы накиньте там за учебу, сколько еще надо сверху, и меня больше не дергайте».

Девочку все эти сплетни занимали мало. Но она слушала — зачем родителей обижать, признаваться, что ей неинтересно? Да и ради Миленки стоило потерпеть — подруга всегда очень радовалась, когда Маша ей «эксклюзив» сливала.

Миленка в итоге всю свою жизнь связала со светской хроникой. Учиться поступила на журфак, а уже с третьего курса начала подрабатывать в бульварной газетке. И теперь уже сама Маше рассказывала. Что у певца N родился очередной ребенок от поклонницы, а на актера NN завели уголовное дело — за то, что полез с кулаками на мента…

И Маша внимала подруге тоже. Незаметно для себ, все с большим интересом. Эти светские истории — они затягивают. Как сигареты. Первая затяжка — из любопытства, первая сигарета — за компанию. А потом и не заметишь, как привыкла… Копаешься в чужом белье с удовольствием. И когда звезды в скверные истории влипают, даже злорадствуешь немного…

А за некоторых переживаешь.

Как, например, за эту девчонку. За Лизу Кривцову. Единственную дочь весьма богатых и влиятельных родителей.

Маша следила за ее необычной судьбой с самого рождения. С самой первой заметки, опубликованной почти пять лет назад:

…Позавчера, в Московском Центре репродукции человека, появилась на свет долгожданная наследница рода Кривцовых. Девочку, по нашим сведениям, назвали Лизой. Ее родители, Макар Миронович и Елена Анатольевна Кривцовы, — хорошо всем известные светские персонажи. Макар Кривцов — успешный бизнесмен, совладелец нефтяной компании, в последнее время активно ударившийся в политику. Его жена Елена — хозяйка и директор нескольких фитнес-клубов. Появления наследника пара ждала давно. Макару Мироновичу сорок шесть, его супруге около сорока. В последние годы ходили упорные слухи, что Кривцовы бесплодны, однако, наконец, пополнение семейства произошло! Девочка родилась, как сообщает наш источник в роддоме, в срок, с хорошим весом и ростом, роды прошли без осложнений. Однако, когда наш корреспондент отправился поздравить от лица редакции и читателей счастливую маму, его в весьма грубой форме, попросили удалиться. Не позволила охрана, сопровождавшая Елену Анатольевну, и вручить ей букет во время торжественной процедуры выписки. Госпожа Кривцова покинула родильный дом через служебный вход, и ни ее, ни ребенка нам увидеть не удалось. Что это — обычное суеверие, боязнь сглаза, свойственная даже самым просвещенным родителям? Или же у Кривцовых есть основания скрывать своего ребенка от посторонних взглядов? Главный врач роддома, а также доктор, принимавший роды, от комментариев категорически отказались. Однако нам, по неофициальным каналам, удалось выяснить: со звездной наследницей, похоже, не все обстоит благополучно. Персоналу роддома наистрожайше, под угрозой немедленного увольнения, запретили распространяться о ситуации, но ходят упорные слухи: Лиза Кривцова родилась не совсем здоровой. Диагноз вашему корреспонденту выяснить не удалось, но одна из сотрудниц роддома, на условиях строгой анонимности, призналась, что на «девочку было страшно смотреть». Остается лишь гадать: каким недугом страдает звездная наследница? У нее — хромосомная аномалия? Поражение нервной системы? Детский церебральный паралич? И почему наш источник использовал именно это слово — «страшно»?.. Просто ли о медицинском диагнозе здесь идет речь?!

Маша тогда тоже гадать начала.

Что может быть не так с новорожденной девочкой? Да что угодно! Одних врожденных пороков медицине известно больше тысячи. Вот не повезло людям! Богатые, успешные, далеко не юные. А их первый и единственный ребенок, похоже, родился больным…

Разумеется, газеты не остались равнодушными к появлению у Кривцовых наследницы. Однако никому из журналистов, даже вездесущей Милене, так и не удалось своими глазами увидеть новорожденную. В свет ее не выводили, и уж тем более — не устраивали с ней фотосессий. И писаки в итоге пришли к выводу (впрочем, никем официально не подтвержденному), что Лиза Кривцова родилась с синдромом Дауна. Наверно, поэтому малышку и прячут от посторонних глаз. А когда матери за сорок, вероятность рождения «дауненка» чуть ли неи один к двадцати…

Кривцовы так и не предъявили тусовке свою дочь. Хотя сами на публике появлялись.

Маша регулярно читала: Макар Миронович то посетил в составе российской делегации Южную Осетию… то торжественно перерезал ленточку на открытии детского дома творчества… то вновь избран депутатом… Его жена тоже в светской хронике мелькала частенько, и даже несколько раз была замечена в объятиях популярного фигуриста Игоря Илюшина. И своими спортивными клубами она занималась активно: первой в России открыла классы по аква-йоге, выступила организатором Международного фестиваля фитнеса…

А полтора года спустя маленькая Лиза вновь привлекла к себе внимание.

Написали о ней в августе 2006 года. Через семь дней после авиакатастрофы, которую сразу назвали крупнейшей в истории российской авиации. Самолет, выполнявший рейс Анапа—Санкт-Петербург, пытался проскочить над грозой, потерял управление и свалился в плоский штопор. Погибли 170 человек — все пассажиры и члены экипажа.

А Лиза и ее мать в той ситуации спаслись. О случившемся сообщали так:

…Нашему корреспонденту удалось выяснить: на разбивший борт опоздали шесть пассажиров. Двое из них, столичные студенты, банально переборщили с прощальной выпивкой на пляже и явились в аэропорт, когда самолет уже улетел. А еще четырьмя счастливчиками оказались известная бизнес-леди Елена Кривцова с малолетней дочерью Елизаветой и сопровождавшие их няня Анастасия Павлючкова, а также охранник Николай Володин. Елена Кривцова — владелица сети фитнес-клубов — вместе с ребенком отдыхала в известном анапском санатории «Луч», и как раз этим рейсом планировала вылететь в Санкт-Петербург, где должна была встретиться со своим супругом Макаром Кривцовым. Пассажиры явились в аэропорт за полтора часа до вылета, однако на рейс так и не зарегистрировались. По нашим данным, маленькой Лизе Кривцовой вдруг стало плохо. У девочки поднялась температура, она плакала и кричала, что «не хочет в самолет, там будет страшно!». Елена Кривцова вместе с няней тщетно пыталась успокоить ребенка, однако, убедившись, что у девочки действительно жар, а рыдания перешли в истерику, приняла решение остаться в Анапе и обратиться к врачу. Это, как оказалось, спасло им жизнь.

Вот это да! Ну и ребенок! Девочка — что ли, ясновидящая? Омэн? Будущая Ванга?

Машу всегда поражали люди, которые действительно что-то могут. Не фокусы показывать, как в битве экстрасенсов, а действительно способны творить чудеса. Она и сама иногда пыталась заглядывать в будущее. Полное дилетантство, конечно, но иногда кое-что получалось. Например, подруге Милене предсказала тему сочинения, которая на вступительных будет. Велела особенно тщательно лирику Пушкина проштудировать. На экзамене, правда, «Евгения Онегина» дали, но все равно ведь угадала! К тому же «Онегин» — чем не стихи?.. Ну, и по мелочи иногда срабатывало: не хотелось, допустим, в библиотеку ехать — Маша не ехала. И на следующий день узнавала, что правильно — все равно там санитарный день был.

А уж люди, которые способны предвидеть авиакатастрофу, вызывали у нее самое искреннее восхищение.

Конечно же, Мария немедленно пожелала обсудить ситуацию с Миленой.

Но подруга только вздохнула:

— Да не знаю я, не знаю ничего. Хотя уж давно к этой Лизке подбираюсь… Еще с ее рождения, когда слухи ходили, что она даун…

— А это так?

— Ну, странная она, это точно. А насчет дауна — бог весть. — Поморщилась Милена.

— Ты ее видела хоть?

— Да. — Кивнула та. — Первый-то год родители ее прятали капитально, а потом вроде расслабились. Кривцова-старшая ребенка с собой и на курорты стала брать, и в санатории возить. Тут уж, сама понимаешь, от журналистов не скроешься.

— Ну, и?

— А что — ну? Дауны — они ведь тоже разные бывают. Есть такие, что сразу видно, а есть с виду почти нормальные. У Лизы этой косоглазия нет. И пальцы на руках не кривые, если тебя внешние признаки интересуют. Но что-то с ней не в порядке, это точно. Какая-то она совсем… на ребенка не похожа. Никогда не бегает, не играет. На пляж ее приводят — сидит, смотрит в одну точку. И так — хоть час, хоть два. И не разговаривает почти. А на личико ничего, даже симпатичная. Глазищи огромные, носик тоненький… А чего ты вдруг заинтересовалась?

— Ну, я ж давно человека ищу, — улыбнулась Маша. — Такого, кто реальные чудеса творить может. Подумать только: авиакатастрофу предсказала!

— Да ничего она не предсказывала! Совпадение просто. — Хмыкнула Милена. Но пообещала: — Ладно. Буду ухо востро держать. Если еще чем отличится твоя Лиза — сразу сообщу.

Однако вновь девочка блеснула лишь спустя полтора года.

В Москве проводили Новогодний бал, очередную светскую тусовку. Немного оперы, пара балетных номеров, дамы в вечерних платьях, господа в смокингах… На мероприятие, в числе прочих именитых гостей, пожаловала и госпожа Кривцова. Сопровождали ее маленькая дочь (одетая точно в такое же платье, как мама) и, естественно, няня.

— Я, конечно, все время около них крутилась, ты ж попросила! — Рассказывала Милена. — Ну, что тебе сказать… Может, конечно, девчонка и даун — но мозги у нее работают, это факт. Знаешь, прикольно как вышло? Васька, хроникер из «ХХХ-пресса», их сфоткать попросил. Кривцова, ясный пень, отказываться не стала — «ХХХ-пресс» на хорошей бумаге выходит, и тираж солидный. Обняла свою дочку, позирует — а малявка от нее все время… не отталкивает, конечно, но как-то отстраняется. И, я слышу, мамашка ей шипит: «Встань ко мне ближе!» А Лиза ей тоже шепотом: «Опять, мамуля, на публику работаешь?»

Маша одобрительно хмыкнула. Милена, вдохновленная поддержкой подруги, продолжила:

— Но не в этом прикол. На том балу новогоднем, ты, наверно, слышала, инцидентик случился. У Малыгина, ну, воротилы из «Нефтегаза», охранник скончался. Скоропостижно. Упал — и все. Ну, народ, конечно, засуетился: молодой мужик, здоровенный шкаф — и вдруг без сознания валится. Все вокруг столпились, искусственное дыхание делать пытаются. А Лизка, слышу, в этот момент говорит (я как раз рядом стояла): «Зря весь шум. Он уже умер». Мать на нее, конечно, взвилась: что, мол, пискля, несешь, если не понимаешь ничего? А девчонка, спокойно так, ей отвечает: «Все я понимаю. У него сердце не выдержало». И, знаешь, потом так и объявили: инфаркт.

— Забавно. — Протянула Маша. — А девчонке, ты говоришь, всего три года?

— Почти. — Кивнула подруга.

— Иные дети в этом возрасте и говорить еще не умеют. — Задумчиво произнесла Мария. — Ох, познакомиться бы с этой Лизой!..

— А я б написать о ней хотела, — мечтательно выдохнула Милена. — Представляешь, какая тема?! Растет, мол, наша родня Ванга, ведьма-колдунья, дочь депутата. Во сенсуха будет!

— Ну, так напиши!

— Да, жаль, нельзя.

— Чего это?

— Депутат Кривцов человек жесткий. Он мириться с тем, что мы в его личную жизнь вторглись — не будет. И если что вдруг не по нему, в суд обращаться не станет.

— Убьет тебя, что ли?

— Убить не убьет, но добьется, чтоб уволили точно. А газету может спонсоров лишит. И главнюгу нашего уберет. В общем, неприятностей не оберешься.

— Да, ты права. — Кивнула Мария. И задумчиво добавила: — Но хоть бы посмотреть на эту Лизу…

— Ага, — хихикнула подруга. — Подкарауль ее. И в ученицы к ней попросись, к девчонке…

Однако никаких чудес юная Кривцова больше не демонстрировала. И вообще о ней ничего слышно не было — почти два года.

А сегодня Милена позвонила подруге ни свет, ни заря и огорошила ее еще одной новостью: в доме миллионеров при загадочных обстоятельствах ночью погибла Лизина няня. Та, кстати, самая Анастасия Павлючкова, которой когда-то повезло вместе с Лизой не попасть в злополучный самолет. Перерезаны вены на обеих руках, смерть от массивной кровопотери, орудие убийства не найдено, возбуждено уголовное дело, никто пока не задержан.

А Милене поручено провести на эту тему журналистское расследование.

— Что ж. Попробуй. — Как можно равнодушнее напутствовала подругу Маша. И с сомнением добавила: — Только вряд ли чего интересного накопаешь… Убийство — похоже, бытовое. Вряд ли с ним Лиза связана…

Хотя на самом деле любопытство ее разбирало — дальше некуда.

* * *

Миленка позвонила ей в тот же вечер. Загадочным голосом произнесла:

— Встретиться можем? Я тут про Лизу такое узнала… Хочу с тобой обсудить.

— Давай! — Обрадовалась Маша.

Она, правда, планировала сегодня заниматься допоздна. Но ничего, занятия подождут. Да и на ужин дома только сосиски с гречкой. А с Миленой они всегда в ресторанах встречались. Причем платила чаще подруга. Потому что Машиной стипендии едва на «Макдональдс» хватало.

Мария из-за этого вначале смущалась. А потом поняла: Миленка не просто так ее кормит. За ужином обязательно расскажет над какой темой сейчас работает, а то и наброски статей показывала, спрашивала мнение подруги. И Мария охотно его высказывала. И даже советовала журналистке, куда двигаться дальше. Так что она у Милены вроде консультанта — работающего за еду. Что ж, когда икрой потчуют всего лишь за то, что своими мыслями делишься, это тоже неплохо.

Вот и сегодня Милена даже не стала ждать, пока подадут закуски — сразу перешла к делу:

— Короче, слушай. Удалось мне сегодня с горничной пообщаться. Что у Кривцовых работает. Забавная такая девчонка, чуть постарше нас. Все ее Касей зовут. А полное имя — Кассандра, представляешь?

— Тоже, что ли, пророчица? — Удивилась Маша.

— Да нет, просто мать у нее выпендрилась. — Хихикнула Милена. — Так вот. Прибыла Кассандра в столицу из деревни Селезневка, это где-то на Вологодчине… В институт, конечно, не поступила — но на рынок, там, или в проститутки тоже не пошла. Закончила курсы элитных горничных — целых полгода учиться нужно, между прочим! — ну, а потом устроилась к Кривцовым. Очень, кстати, этими своими курсами гордится. Все пыталась мне рассказывать, что только полиролей одних существует десяток видов…

— А как ты с ней познакомилась?

— Вообще-то я секреты профессии не выдаю. — Важно улыбнулась подруга. Но все же объяснила: — В магазинчике местном ее подкараулила. Наврала, что сама горничная, только что к их соседям поступила…

— Ты на служанку, конечно, сильно похожа, — фыркнула Маша. — Со своими ногтями длиннющими…

— Вот и Кася меня тоже за эти ногти необразованной деревенщиной обозвала! — Расхохоталась подруга. — Но не это суть. Поговорили мы с ней о полиролях, «Комбатах» всяких — а потом я, конечно, про убийство спросила. Мол, видела, что милиция к ним приезжала, зачем — не ведаю. А любопытно ведь! Ну, Кася и выложила мне все. И даже больше, чем я ожидала. Она, оказывается, уже убийцу знает.

— И кто он?

Милена выдержала драматическую паузу.

Маша терпеливо ждала.

А журналистка отправила в рот намазанную черной икрой тарталетку и небрежно закончила:

— Держись крепче и не падай. Лизка.

— Лиза? Убийца?! По-моему, это полный бред. — Пожала плечами подруга.

— И, по-моему, полный. — Легко согласилась Милена. — Но читателям, наверно, понравится.

— У Кассандры твоей, конечно, и доказательства есть. — Усмехнулась Мария.

— Имеются. — Лукаво кивнула журналистка. — Целую сагу мне поведала. Как Лизочке, где-то с месяц назад, котенка подарили. Какого-то элитного, естественно, с родословной и без шерсти совсем. А они ж, коты породистые, не то, что обычные васьки. Характеры — сволочней не придумаешь. Вот и голый этот: нет бы проявить к ребенку снисходительность. За хвост себя таскать не давал, гладить — тоже не смей. А однажды вообще девчонку изодрал так, что врача вызывали. Ну, Лизочка и объявила (а Кася подслушала): что кот за этот свой сволочной поступок должен умереть. Все посмеялись, конечно. А папаня своему секретарю поручение дал — чтоб высокопородному новых хозяев подыскивал. Только не успели кота пристроить — через пару дней сдох. Без видимых на то причин. Так даже и в протоколе вскрытия написали…

— Сильно. — Прокомментировала Маша.

— Ну, вот. А с неделю назад Кася опять же подслушала, Лизонька со своей няней поссорилась. Та ее шапку, что ли, надеть заставляла — а девчонка отказывалась. Ну, раз сказала, что надо, два, три — дите не слушается. Тогда, ясное дело, просто натянула сама ей на голову, завязала и повела во двор. А Лизка психует, вырывается, кричит. Кася говорит, весь дом слышал, как она орала:

— Я тебя тоже убью! Вот увидишь!..

Милена помолчала. И слегка виновато закончила:

— Полная ерунда, конечно… Вот даже и не знаю: писать об этом — или меня на смех поднимут?..

— Бумага, конечно, все стерпит. — Задумчиво произнесла Маша. — Но это какая-то очень сомнительная информация. Даже для бульварной газеты. Тем более, ты говоришь, у нее папашка, если что, с потрохами вас сожрет. Я б на твоем месте еще бы с кем-нибудь из их дома поговорила… В смысле, из обслуги.

А подруга, хотя только что хвасталась, что подход к любому найдет, вздохнула:

— Да как с ними поговоришь? Сидят за высоченным забором, везде видеокамеры, внутрь, естественно, не войти. Я, чтоб одну эту Касю изловить, весь день на улице проболталась. Замерзла дико…

Маша задумалась. Потом спросила:

— А у Кривцовых прислуга как работает? С проживанием?

— Кася сказала, что да. Они там все с Украины. Три месяца отпахали — потом домой на побывку едут.

— И охранники тоже из Украины?

— Нет. — Неуверенно произнесла Милена. — Те, кажется, москвичи…

— Значит, скорее всего, дежурят сутки через двое. И сменяются утром. Вот и поймай кого-нибудь из них. Они, раз охранники, наверняка, и поумнее, и знают побольше, чем эта Кася. Да и обаять ты любого мужика можешь.

— Что ж, это мысль… — Кивнула подруга. И пожаловалась: — Только неохота! Опять в этот поселок тащиться, ждать, неизвестно сколько…

— Ну, тогда про кота пиши. — Пожала плечами Маша.

— Ладно. — Вздохнула Милена. — Ты права. Засмеют меня с этим котом.

А Машу вдруг осенило как подобраться к девчонке, которая интересовала ее все больше и больше. Она небрежно спросила у подруги:

— Слушай, вот объясни мне, ты ж в элите специалист. Убили у Кривцовых няню. Уже два дня прошло. А кто сейчас с Лизой сидит? Мама, наверно?

— Да разве матери до того? — Фыркнула Милена. — У нее работа, светская жизнь. Агентство по персоналу дежурную няню прислало — на время, пока постоянную не подберут. Им, буржуям, детьми заниматься некогда.

— А что за агентство по персоналу? Какое-то постоянное?

— Ну да. Оно одно на всю Рублевку. Называется «Идеальная няня». Я туда даже съездить хочу — только легенду себе не могу придумать. А если правду сказать, что я журналистка — сразу в шею погонят… — Вздохнула Милена.

— Ну, и не парься. — Пожала плечами Маша. — Толку от этой «Идеальной няни»? От охранников — куда больше узнать можно…

И, конечно, не стала признаваться подруге, что в голове у нее зародился план. Чрезвычайно дерзкий и, наверно, неосуществимый. Однако рискнуть — все равно стоило.

Такие уникальные девчонки, как эта Лиза, не каждый день встречаются.

О книге Анны и Сергея Литвиновых «Золотая дева»

Отрывок из романа

На аппарате правительственной связи внезапно замигала красная лампочка. От неожиданности Гера чертыхнулся, свернул сайт закрытого интернет-сообщества, где вывешивались задания для кремлевских сетевых агентов — блоггеров, и снял трубку. На дворе давно эпоха высоких технологий, а эти аппараты все те же, что были полвека назад: пластмасса цвета слоновой кости, тянется к трубке витиеватый шнур, на аппарате вместо диска государственный герб, а все вместе — надежно защищенный от прослушивания анахронизм.

— Слушаю, — лениво ответил Гера, разморенный мыслями о предстоящем отпуске.

— Конечно слушаешь. Не ссышь же ты, в самом деле, в трубку. Что еще можно с ней делать, как не слушать? — Генерал Петя был в своем репертуаре. Кленовский, давно привыкший к плоским шуткам генерала, страдальчески поморщился:

— А, это ты, Петр? Здорово.

— Чаю, здоровей видали, — парировал Сеченов, — ты блоггерам насчет хохлов задачу поставил?

— Да поставил. Куда ж они денутся?

— Вот и молодец. Да пусть они покрепче их там пропердолят, мол «салоеды изнасиловали Тимошенку. Пострадавшая обратилась в Страсбургский суд. Дело находится на рассмотрении у лесбиянки Карлы дель Понте». И вот что, ты мне нужен. Зайди-ка ко мне, поболтать надо.

— Ладно, сейчас буду, — хмуро буркнул в трубку Герман и не спеша направился в кабинет генерала Пети.

Он застал его в отменно расхлябанном виде: генерал релаксировал, закинув на стол ноги в надраенных до зеркального блеска ботинках, и курил огромную сигару «Cohiba». Был он небрит, глаза воспалены бессонницей, галстучная петля распущена дальше некуда, ворот рубахи расстегнут пуговицы на три. На письменном столе генерала были горой навалены какие-то папки с надписью «Дело», а содержимое одной из них Сеченов изучал, просматривая материалы и фотографии через узкие, держащиеся на кончике носа очки для чтения в платиновой оправе.

Гера поздоровался, но ответа не получил. Вместо приветствия генерал молча указал ему на кресло и некоторое время продолжал изучать справку, составленную, судя по верхнему грифу документа, в ведомстве, профиль деятельности которого носил деликатный характер и касался внешних интересов государства. Наконец, он закончил читать, закряхтев, поменял позу и протянул Кленовскому фотографию:

— Скажи мне, вьюнош, тебе вот этот субъект знаком?

Гера мельком взглянул на фото, затем всмотрелся пристальней и закашлялся.

— Что? Воробей залетел? Али вафля семикрылая? — участливо и непристойно осведомился генерал Петя, — водички вон испей.

— Спасибо. — Кленовский смахнул выступившую от кашля слезу. — Конечно, я его знаю. Этот субъект не кто иной, как Марк Вербицкий. Мы с ним в своем время даже дружили. Он тоже работал в торговых сетях, был закупщиком по алкоголю, потом его, кажется, подстрелили какие-то суки залетные, но он выжил. Темная, одним словом, история. Я его давно не видел, года три-четыре.

— Что про него можешь сказать?

Кленовский пожал плечами:

— Да ничего особенного. Так… Обыкновенный жулик, откатчик. В свое время бухал по-тяжелому, потом вроде завязал. Умен, спортивен. Что еще?.. Язык у него подвешен будь здоров, ну это как у всех коммерсантов и мошенников. Помню, все жаловался мне на свою непростую личную жизнь. Мы с ним вместе в несколько стран летали на выездные семинары, которые организовывали алкогольные фирмы-поставщики. В целом нормальный такой парень, только иногда, по-моему, чересчур в себя уходит. Склонен к самоанализу, так сказать. А к тебе-то он как попал?

— Попал как? — Генерал Петя посмотрел на Геру поверх очков. — Да попал-то он, как оса в варенье, то есть основательно. Я всю ночь его дело изучал. Твой друг серьезный крендель. Таких дел наворотил, что даже тебе не снилось. Убивец он. Серьезный убивец международного масштаба. Ас! И ведь нигде не учился, не готовился, а поди ж ты… Вот послушай, — и генерал принялся читать прямо из «Дела»: — «Находясь в Аргентине, завладел огнестрельным оружием и уничтожил финансового директора организации Der Spinne Струкова, а также его телохранителя…», а вот еще «…ранее, по непроверенным данным, был причастен к взрыву дома известного криминального авторитета Вертько, во время которого погиб как сам Вертько, так и находившиеся в доме в момент взрыва две женщины, личности которых установить не удалось… Анализ остатков взрывной смеси, найденной на месте преступления, позволяют сделать вывод, что взрывное устройство принадлежало к разновидности так называемого „Техасского фейерверка“. Этот рецепт неоднократно использовался в Соединенных Штатах Америки в период ганстерских войн двадцатых годов прошлого века…» А ты говоришь, нормальный парень.

— Не фига себе, — вырвалось у Геры, — вот это да! Кто бы мог подумать?! А с виду вполне интеллигентный человек.

— Ты вон тоже с виду мальчонка из Гарвард бизнес-скул, а на самом деле мошенник, что пробу поставить негде, — язвительно заметил генерал Петя. Герман вежливо промолчал.

Сеченов тем временем встал, подошел к стенному шкафу и достал оттуда бутылку минеральной воды. Сделал несколько жадных глотков.

— Занадобился он нам, этот твой Вербицкий. Таки мы в нем имеем шкурный интерес, — отдышавшись, произнес генерал, — такое добро на дороге не валяется. Нужно его привлечь по этнической линии в качества заплечных дел специалиста. Пусть поработает, раз он такой изысканный отморозок. Ты случайно не в курсе его взглядов на проблему нелегальной миграции?

— Нет, я понятия не имею, — честно признался Герман, — мы с ним этого никогда не обсуждали. Но я могу предположить, что коли он москвич и цвет кожи у него белый, то гостям с Кавказа и не только он не больно-то и рад. В конце концов подстрелили-то его на улице именно гастролеры.

— Это не факт, что не рад, — парировал Сеченов, — тут проверка нужна, прежде, чем ему что-то такое поручать. И проверка серьезная. Ты сегодняшнюю криминальную сводку по Москве читал?

— Да ну ее, — поморщился Гера, — у меня нервы не выдерживают читать все это. Убийства, грабежи, угоны. Живешь себе спокойно, так вроде и нет всего этого, а прочитаешь, и на душе становится тяжко.

— Значит, не читал, — словно не слушая Герины стенания, проговорил генерал, — на-ка вот, прочти. Убита этой ночью целая семья. Отец, мать и маленький ребенок. Убийцы, предположительно, гастарбайтеры, делавшие ремонт в соседней квартире.

Гера взял у Сеченова лист, принялся читать и, дойдя до фамилии потерпевшего, весьма сильно изменился в лице:

— Не может быть, — хрипло проговорил он, — я отлично эту семью знаю. Это же мои друзья! Я их ребенка крестил! — Герман сорвался на крик, — да что ж такое происходит-то?!

Генерал молча написал что-то на маленьком листке с липкой полоской, согнул его пополам и отдал Герману. Тот был близок к истерике, поэтому сначала, глядя в листок, ничего не понял:

— Что это? Адрес какой-то…

— Это Вербицкого адрес, — пояснил генерал Петя, — поезжай сейчас к нему, представься, кто ты и откуда, отвези его на место преступления, чтобы его проняло как следует. После этого мне позвонишь и расскажешь о его реакции. Идет?

— Идет, — Гера вдруг понял, что отпуск его накрывается, — а если он заартачится или какой-то форсмажор произойдет?

— На случай форсмажора у тебя всегда есть звонок другу. — Ткнул себя пальцем в грудь, усыпанную сигарным пеплом, генерал Петя. — Поезжай быстрей, а то он собрался из страны улететь, будет лучше, если ты его до отъезда из дома перехватишь.

…Спустя полчаса Гера позвонил и доложил, что он разминулся с Вербицким буквально на секунды. Генерал Петя, наставив своего парламентера на путь истинный и дав ему все необходимые указания, возбужденно потер руки. Начиналась его игра, он находился в своей родной стихии. Прошло несколько минут, и на Третьем транспортном кольце, при въезде на Савеловскую эстакаду, внезапно загорелся небольшой автобус. Мгновенно образовалась пробка, которая за короткое время растянулась на несколько километров. План генерала Пети работал как швейцарский часовой механизм. Без сбоев…

О книге Алексея Колышевского «МЖ—2»

Очерк из книги Льва Лосева «Солженицын и Бродский как соседи»

Вот уж «кто награжден каким-то вечным детством»! Старость — замедление, а Юз быстр. Легок на подъем. Поехали! В Вермонт за водой из водопада, в русскую лавочку за килькой, в Москву на презентацию книги, в Чикаго на день рождения подруги знакомого зубного врача. Смена настроений стремительна. Ну его… Московские тусовки омерзительны. Чудовищно скучная баба. Разве ж это килька?.. А может, все-таки?.. Поехали! В Нью-Йорк к четырем утра — на рыбный рынок. Во Флориду — купаться. В Италию с заездом в Португалию… Реакции, как у летчика-испытателя. В июне 1983 года мы были вместе на одной конференции в Милане, а потом наметили несколько дней полного отдыха в Венеции. Утром сели в поезд, болтали, поглядывали в окно на скучные ломбардские пейзажи, слегка выпивали, закусывали. В Вероне поезд остановился на втором пути, а по первому пути, прямо по шпалам, набычившись, таща в каждой руке по чемодану, шел поэт Наум (Эма) Коржавин. Очень плохо видящий, он в этот момент целеустремления, видимо, и не слышал ничего — а навстречу ему быстро шел поезд. От ужаса я обомлел. А Юз рванул вниз окно и зычно крикнул: «Эма, ты куда?» Не удивившийся Коржавин мотнул головой и крикнул в ответ: «В Верону». Дикие русские возгласы привлекли внимание железнодорожника на первом перроне. Он спрыгнул на рельсы и оттолкнул вбок Коржавина с чемоданами. Через секунду промчался встречный. Юз плюхнулся на свое место и сказал: «Эмма Каренина…»

Острый интерес к игрушкам — магнитофонам, приемникам, апельсиновыжималкам, электрическим зубным щеткам с переключением скоростей. Картинкам, пластинкам, машинкам. Иногда он даже краснеет, так ему хочется. И по-детски быстро интерес к новой игрушке пропадает. Было бы разорительно, если бы не блошиные рынки и «гаражные распродажи». Как-то мы ехали к морю, и Юз, конечно, тормознул, завидев кучу хлама, выставленную у крыльца одного дома и в открытых дверях гаража. Среди ломаных ламп и щербатых тарелок он приглядел небольшое сооружение, изделие художника-любителя — чучело птички сидит на домике — и приобрел вещицу за один доллар. Мы отъехали, завернули за угол. Юз опять остановил машину, вылез и аккуратно положил уже опротивевшую покупку на обочину дороги.

Я подозреваю, что для него не существует неодушевленных предметов. Он вступает в сложные и противоречивые отношения с вещами по всему диапазону изменчивых чувств, от любви до ненависти. У него в романе «Смерть в Москве» есть причудливый андерсеновский мотив — милые живые вещи томятся в плену у заживо мертвого коммуниста.

Я привез к Юзу в гости своего петербургского друга Владимира Васильевича Герасимова, несравненного эрудита. Был теплый апрельский вечер, мы пошли погулять по университетскому городку. Герасимов, впервые приехавший в Америку, рассказывал нам разные любопытные вещи об американской провинциальной архитектуре. Юз заинтересованно слушал. Но вот его внимание привлек сучок, валявшийся на асфальте. Юз поднял сучок и вставил себе в ширинку. Потом заменил прутиком. Потом сосновой шишкой. Потом одуванчиком. Флора продолжала подбрасывать ему фаллосы вплоть до конца прогулки, когда Юз проворно вскарабкался на старую яблоню, сел верхом на толстенный сук, торчавший почти параллельно земле, сидел там, болтая ногами и хохоча, и яблоневый сук с белым цветеньем на конце действительно казался нам продолжением Юза.

Карнавализация, оппозиция верх-низ, веселая бахтинщина шестидесятых годов идет в дело, когда критики берутся за Юза. Сам он когда-то сказал со вздохом:

А низ материально телесный

У ней был ужасно прелестный.

Говорят, Бахтину Юзов экспромт очень понравился. Экспромты рождаются у него легко и непрерывно, как пузырьки в шампанском. Они так органичны, что кажутся ничьими, фольклором, например, каламбурный тост «За пир духа!».

Или двустишие с рифмой исключительной точности и глубины:

Пора, пора, е… мать,

Умом Россию понимать.

Впервые я увидал этот текст в 1978 году пришпиленным на дверях конференц-зала, где собрались советологи, в Вашингтоне. На протяжении последующих двадцати с лишним лет его цитировали то как народную частушку, то как «гарик» Игоря Губермана, разве что к тезисам Лютера на дверях виттенбергского собора не относили этот стишок.

Я бы раз и навсегда дисквалифицировал критиков за употребление словосочетания «Алешковский и Лимонов». Лимонов — даровитый человек, но дело не в этом. Дело в том, что их объединяют как авторов «неприличного». Это все равно как сравнивать кошку с табуреткой по признаку четвероногости. Неприличие Юза лингвистическое — из небогатства основного русского табуированного словаря (дюжина сексуальных и скатологических терминов) русская грамматика позволяет и народная фантазия творит принципиально неограниченное множество насыщенных эмоциональными оттенками речений. Юз не инкрустирует свою прозу вульгаризмами, как это делали писатели прошлого для создания речевых портретов простонародных персонажей, а оседлывает могучую стихию просторечия. Впрочем, почему же «оседлывает»? Ненормативная речь крайне редко употребляется у него для описания сексуальных моментов, она скорее океанический эрос, из которого возникают мифы. Он мчится по этим волнам, как гениальный серфер или как мальчик на дельфине. А точка назначения у него всегда высока — тайна бытия, тайна божества.

Неприличие Лимонова — вовсе другого рода, в прямом смысле слова порнографического: выставляются напоказ подсознательные перверсивные импульсы. Ненормативной лексики у Лимонова очень мало — «попки» и «письки» куда похабнее.

Потрясающий художественный эффект возникает, когда «последние вопросы» задаются не осторожным нормативным языком, а живой речью, которая сама в процессе непрерывного становления. Дело тут не в травестии, не в том, что получается смешно. Впервые я слышал «Николая Николаевича» от своего друга художника Ковенчука. Сам обладая редким чувством слова, он прочитал где-то самиздатского «Николая Николаевича» и запомнил наизусть большими кусками. Он декламировал мне фрагменты фантастического текста, и мы беспрерывно хохотали. Можно было бы сказать: «И его декламация сопровождалась взрывами смеха». Артиллерийский обстрел тоже неизбежно сопровождается взрывами, однако не шума ради стрельба ведется, а на поражение. Язык волен, автор мудр, читатель весел. Творчество веселое, вольное и мудрое — нетрудно проследить его русскую родословную: Зощенко, Достоевский, письма Пушкина.

И не гнушался добрый мир общинный

Матриархальной лексикой обсценной.

Тот же Герасимов рассказывал мне, как в послевоенный год маленьким мальчиком он был привезен на лето в глухую деревню. Там его сразу принялась за-дразнивать стая оголтелых сверстниц.

Затравленное городское дитя, он заорал на хулиганок: «Идите к черту!» Появилась бабушка, суровый матриарх, и не без испуга в голосе попеняла ему: «Нехорошо так ругаться, его поминать». — «А они пристают…» — «А ты им скажи: „Идите на х…!“, а его не поминай».

Сейчас многие стали благочестивы и вспомнили о средневековом запрете на матерную речь как проявление язычества. Один уважаемый Алешковским философ сказал мне: «Я вашего Алешковского читать не буду, потому что матерщина оскорбляет Божью Матерь». Здесь, я думаю, проявилось искреннее религиозное чувство и полное отсутствие чувства языка. Если правило веры не прочувствовано в живом опыте, а при-меняется априорно, оно есть суеверие. Значение любых, без исключения, слов контекстуально. В трогательной старинной легенде статуя Богородицы улыбнулась бродячему клоуну, который по незнанию молитв от души пожонглировал перед Ней. Можно представить себе и продолжение легенды — набежали ханжи, завизжали: «Перед святыней какие-то палки кидать в воздух! На костер поганца!»

«А некоторых Господь простит за то, что хорошо писали», — говорил Бродский, ссылаясь на английского поэта. Собственно говоря, у Одена в качестве прощающей инстанции назван не Бог, а Время: «Время, которое нетерпимо к храбрым и невинным и уже через неделю равнодушно к прекрасной внешности, поклоняется языку и помилует всех тех, кем он [язык] живет; прощает им трусость, высокомерие, слагает почести к их ногам. Время, которое таким странным образом извинило и помиловало Киплинга с его взглядами, которое помилует и Поля Клоделя, прощает и его Йейтса за то, что хорошо писал».

Некоторая логическая запинка в подстрочнике объ-ясняется тем, что оригинал написан подпрыгивающим шаманским размером, четырехстопным хореем со сплошными мужскими окончаниями и парными рифмами, размером, воспроизведенным Бродским в третьей части стихов «На смерть Т. С. Элиота».

Стихи «На смерть Т. С. Элиота», как известно, лишь отчасти написаны как отклик на смерть Элиота, а более как отклик на то близкое к откровению душевное потрясение, которое испытал Бродский, когда, листая английскую книжку в темной ссыльной избе, наткнулся на вышеприведенные строки Одена. В первой части триптиха Бродский заставляет Время представительствовать Бога, выполнять ангельскую (посланническую) миссию: «Уже не Бог, а только Время, Время зовет его». Отсюда и подстановка в высказывании «Некоторых Господь простит за то, что хорошо писали», которое стало для Бродского личным символом веры.

Нет ничего удивительного в том, что Бродский любил Юза. Кто Юза не любит! Интересно то, что, подыскивая определение для таланта Алешковского, он назвал Моцарта, то есть в своей иерархии поместил Юза на высший уровень.

Моцартианское начало Бродский увидел только в двух современниках — Алешковском и Барышникове. «В этом безумии есть система»: с точки зрения Бродского, эти художники, подобно Моцарту, не выражают себя в формах времени, а живут формами времени, то есть ритмом («Время — источник ритма», — напоминает Бродский). Ритмы времени проявляются в музыке, движении, языке, которые, говоря словами Одена, «живут людьми». Те, кто интуициям поэта предпочитают философию, найдут сходные представления о единстве Времени и Языка у Хайдеггера.

По поводу украинского философа, чью работу о Хайдеггере он с интересом читал, Юз все же сказал: «Нехайдеггер!»

Больше всего я люблю «Синенький скромный платочек» (1982). Помню, как начал читать в первый раз и почти сразу перешел на чтение вслух — невозможно было отказать языку, гортани в таком празднике. И написал автору: «Я начал читать, и мне очень понравился тон и необыкновенное мастерство языка… ехuborаnсе образов, красок, характерных выражений, которая вас опьяняет и увлекает. Много лишнего, несоразмерного, но verve и тон удивительны». Нет, это не я написал Алешковскому, это мой тезка, Лев Николаевич Толстой, написал Николаю Семеновичу Лескову. Цитату я выбрал из статьи Эйхенбаума о Лескове («„Чрезмерный“ писатель»). В этой статье развивается важный тезис о неотделимости литературного процесса от общеинтеллектуального, в первую очередь от развития философской и филологической мысли. Новое знание о природе языка и мышления открывает новые перспективы воображению художника, а по ходу дела создаются и новые правила игры. В середине XX века распространилось учение о диалогизме, иерархии «чужого слова» у Алешковского становятся чистой поэзией. В «Платочке» смешиваются экзистенциальное отчаяние и бытовой фарс, и результат реакции — взрыв. Подобным образом в трагическом Прологе к «Поэме без героя» проступает «чужое слово» самой смешной русской комедии:

А так как мне бумаги не хватило,

Я на твоем пишу черновике.

И вот чужое слово проступает…

Сравните:

АННА АНДРЕЕВНА. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.) «Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное; но, уповая на милосердие Божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек… (Останавливается.) Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?

ДОБЧИНСКИЙ. А, это Антон Антонович писали по черновой бумаге, по скорости: там какой-то счет был прописан.

Буквально на приеме проступающего чужого слова и написан «Платочек». Одноногий ветеран, пациент дурдома Вдовушкин, пишет «крик чистосердечного признания» на обороте истории болезни маньяка, вообразившего себя «молодым Марксом», а когда Вдовушкин уходит в туалет покурить, свое вписывают то «молодой Маркс», то другой несчастный, вообразивший себя Лениным: «А главное, санитары регулярно бьют меня по головке, по головке, по рукам, по ногам, по настоящему, по мудрому, по человечьему, по ленинскому, огромному лбу». Но и Маркс, и Ленин, и Вдовушкин пишут поверх некоего вечного текста. Какого — становится ясно в середине книги, когда судьба заносит героя в послевоенный колхоз. Вдовушкин живет там, как библейский патриарх, окруженный женами, детьми и стадами: «Вскоре и детишки начали вслед за мулятами-жеребятами появляться. Мальчики все один к одному, пятеро пацанов… Благодаря моей хозяйственной жиле, имели мы трех неучтенных коров для ребятни».

…И дети мои — вокруг меня;

когда во млеке омывались мои шаги…

Книга Иова, глава 29.

Перевод В. Аверинцева

Вся жизнь Иова–Вдовушкина — цепь мучительных потерь. Он теряет родителей, друга, ногу, имя, жену, нерожденного ребенка, возлюбленную, собаку, свободу, зрение, голос. Жизнь состругивается с этого человека, так что остается одна перемученная и возопившая к небу душа:

Если бы взвесить скорбь мою и боль положить на весы! Тяжелее она, чем песок морей; оттого и дики слова мои!

Там же, глава 6

А еще спрашивают: отчего Алешковский пользуется диким русским языком? «Оттого…», от скорби тяжелой.

Великий Гоголь говорил о смехе сквозь слезы, но это не было его собственным forte. Пушкин смеялся, а потом загрустил, слушая «Мертвые души», но не плакал же. И никогда никто не хохотал над «Шинелью». (Плакал от умиления дружбой Чичикова и Манилова только наивный мальчик в повести Добычина.) После Шекспира единственный трагический писатель, который умел смешить до слез (и после слез), это Достоевский. Радужные переливы ужасного-смешного в монологах Мармеладова, Лебедева, Лебядкина, Кириллова и Дмитрия Карамазова никаким мастерством не объяснишь — только вдохновением. А вдохновение не объяснишь в терминах психологии, оно загадочно.

Как-то раз я был свидетелем вдохновенного наития. Ни воспроизвести, ни объяснить увиденное я не берусь. Рассказываю только, чтобы свидетельствовать непонятность, не-объяснимость явления.

Лет десять-двенадцать назад мы оказались с Юзом в одно время в Нью-Йорке, ночевали в квартире Бродского, который уехал надолго в Европу. Наутро мы собирались разъезжаться по домам и, пока мы собирались, подъехал грузовик с вещами более долгосрочного постояльца: на все время отсутствия Иосифа к нему вселялся его друг Дерек Уолкотт (тогда еще не нобелевский лауреат, но что замечательный поэт, я уже знал, так как читал роман в стихах «Омерос», эпос карибского захолустья, написанный «поверх» «Одиссеи» Гомера). Мы вручили Уолкотту переходящие ключи и задержались немного поболтать, пока грузчики таскали коробки с книгами и чемоданы. Кстати, грузчики переговаривались между собой по-русски, мрачные биндюжники с Брайтон-Бич.

Юз по-английски говорил плоховато, так что я еще и переводил туда-сюда. Не помню почему, но в разговоре выскочило имя Пабло Неруды. Я сказал, что это поэт с непомерно раздутой репутацией, Уолкотт согласился, а Юз неожиданно завитийствовал: «Фотографы, вахтеры, операторы подъемных кранов, соскребательницы гуано… Дорогие братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои…» Нет, я предупредил, что не смогу передать, как это было смешно, и объяснить, отчего это было смешно! Оттого, что крепкий, подтянутый Юз вдруг сделался похожим на пухлого лауреата международной ленинской премии? Оттого, что что-то от блатного «раскидывания чернухи» было в бессмысленно напыщенных руладах (почти точных, между прочим, цитатах)? Ну что там я мог перевести, сходу и давясь от смеха, но — и это было самое необъяснимое — Уолкотт все понимал и так же, как и я, хохотал до слез.

Грузчики между тем перекуривали и поглядывали на нас с тяжелым презрением. Видимо, мы в их глазах были расовыми предателями и наше веселье усугубляло их горечь от необходимости прислуживать чернокожему.

Есть у Алешковского повесть «Маскировка». Выдумана она так: убогая советская действительность на одной шестой земной поверхности оказывается маскировкой, скрывающей подлинную — подземную — жизнь: «Как спутник американский пролетает над Сторопорховым, так у наших гастрономов очереди выстраиваются, вроде бы мясо, масло и колбасу дают, автобус переваливается по колдоебинам, пионерчики маршируют, поют песни про вечно живого Ильича, грузины гвоздику продают, бляди куда-то бегут за дубленками, в парках драки, в баньках парятся, театры, конечно, танцульки — одним словом, видимость жизни заделывается, маскировка…» И т. д. и т. п. — полсотни страниц повести Алешковского, «бедной, жестокой, скотской и краткой», как жизнь проглоченного Гоббсовым левиафаном человека. Как старомодный читатель, я не могу не сопереживать эту жизнь с пьяными, глупыми, добрыми, жалкими персонажами «Маскировки». До слез жалко Дуську, которой не досталось трескового филе.

Исключительность Юза — не просто в дивной энергии его поэтической речи, а в добродушии, душевной доброте, Доброте Души.

1999

О книге Льва Лосева «Солженицын и Бродский как соседи»

Очерк о Михаиле Красильникове

Очерк о Иосифе Бродском