Л. Парфёнов и всё-всё-всё

  • Леонид Парфёнов. Намедни. Наша эра. 2006-2010. Азбука-Аттикус, 2013

В 2005 году Дмитрий Быков со свойственной ему монументальностью отлил в граните: «Сегодня на ТВ нельзя ничего, в прессе можно кое-что, в книгах — можно всё». Спустя восемь лет, добавим: а на презентациях этих самых книг — вообще всё-всё-всё.

Намедни Леонид Парфёнов представил в книжных супермаркетах Москвы и Петербурга очередной том главного своего книжного проекта. Народ ломился на эти волнительные встречи с прекрасным так, что вспоминалось незабвенное «Касса, баранину не выбивать!», сам видел, как одну даму, рухнувшую в обморок от душной жары и тесноты, так и вовсе вынесли из кофейни «Буквоеда» — отряд не заметил потери бойца, встали ещё плотнее.

Казалось бы — ну что мы, Парфёнова не видели? Что, перед нами какой-то суперновый продукт? Отнюдь — очередной выпуск книжного «Намедни», здоровенный том формата coffee table book, посвящённый на этот раз пятилетке 2006-2010, выстроен ровно так же, как и предыдущие тома сериала. «Люди-события-явления, то, без чего нас невозможно представить, ещё труднее понять», как привычной скороговоркой произносит сам автор в видеоблогах и на встречах с читателями. Сюжеты монтируются способом, обкатанным ещё в телевизионном «Намедни» — сочетание вроде бы малосочетаемого. Леди Гага vs «Лада Калина». Независимое Косово, «Глонасс», хипстеры и арест оружейного барона Бута в Таиланде — на одном развороте, «Роспил» Навального и Мистер Трололо — на соседних страницах.

Любимый парфёновский прием, как и прежде, не рифма, — а контрапункт.

Автор-составитель обаятельно улыбается на обложке и первых страницах книги — и столь же изящно проводит серию болевых приёмов: смерть Солженицына, Ельцина, Алексия II, Магнитского, Милошевича, Майкла Джексона, Бадри Патаркацашвили, Туркменбаши, казнь Саддама Хусейна, ликвидация Басаева, убийства ингушского оппозиционера Магомеда Евлоева, банкира Козлова, вора в законе Иванькова (больше известного, как «Япончик»), Политковской, Эстемировой, Маркелова и Бабуровой, трагедии «Невского экспресса» и бара «Хромая лошадь», разбившийся Ту-154 с польским президентом, злодейства банды Цапков и евсюковский кровавый квест… Не говоря уже о терактах, войне с Грузией и подмосковных пожарах. Количество трупов на единицу текста значительно превышает аналогичный показатель в томе «Намедни» про «лихие девяностые» (термин, который сам Парфенов, мягко говоря, не жалует и считает пропагандистским клише, изобретённым специальными людьми).

Не многовато ли смертей? — робко интересовались читатели на встречах с автором. Парфёнов отвечал в том духе, что он и сам бы хотел, чтобы их было поменьше, но «плотность информационного потока такова, что приходится делать том, посвященный не десятилетию, как раньше, а пятилетке». Дескать, не мы такие, жизнь такая, как говорили персонажи фильма «Бумер» (см. «Намедни», 2003).

И только Путин — живее всех живых. Из 292 статей он упоминается как минимум в восьмидесяти (а кажется — чуть ли не в каждой), идёт ли речь об экономическом кризисе, маршах несогласных, объединении православных церквей или творчестве Григория Лепса. Статьи «Путин выбрал Медведева», «Тандемократия», «Национальный лидер» — самые большие, самые иллюстрированные в книге. Всем известна древняя китайская мудрость: лучший правитель — тот, о существовании которого народ только догадывается — у нас явно не тот случай.

Будто не веря своим глазам, что всё это отпечатано на глянцевой бумаге сумасшедшим по нынешним временам тиражом, публика неизменно задавала автору вопросы вроде «Леонид, как вы относитесь к Путину?», и Леонид неизменно четко, внятно — видно, что сформулировано им это уже давно — отвечал:

«Нам показали, как четыре фрика привели к национальному лидеру „будущего президента“, а он им сказал: „Спасибо за ваш выбор“. Вроде: ба, так вот вы с кем пришли, я давно этого парня знаю. А мы не то, что не возмутились, мы даже не рассмеялись».

«Как бы строго мы ни судили себя сейчас, будущие поколения будут относиться к нам с ещё большим презрением. Время при Брежневе утекало столь же бездарно. Но тогда это было не столь нестерпимо. Два триллиона нефтяных долларов — куда они ушли? Детям на операции собираем всем миром. Средняя зарплата 600 евро — в Европе это ниже прожиточного минимума. Ни армии, ни здравоохранения, ни пенсий. Ничего нет. Мы все живем в Пикалёво».

Видно, что не только публике Парфёнова не хватает — очевидна потребность самого Леонида Геннадьевича в живой аудитории, интерактивности, обратной связи… Притом что спрашивают, как правило, об одном и том же, нередко говорят несусветное; обычное дело реплики вроде «Почему вы предали НТВ?» Выжившие из ума старцы потчуют на этих встречах Парфёнова стихами собственной выпечки, экзальтированные юницы приглашают «любимого Леонида Геннадьевича» на семинары в Университет: «— Спасибо, но боюсь, что не смогу. — Ну хоть афишу нашу возьмите, ну, пожалуйста! — Афишу, конечно, возьму. А вопрос-то в чем?». При этом никакого раздражения, не говоря уже хамства, в ответ. (Только представьте себе масштаб бедствия, окажись на месте Парфёнова — Киркоров). Но устный выпуск программы «Намедни» в магазинах не барщина: мол, вышла книжка, надо по договору с издательством куда-то тащиться, торговать лицом, отрабатывать, нет. Всякое искусство — это искусство нравиться, и Парфёнов лёгок, весел, остроумен, терпелив, перед публикой не заискивает, но к чужим глупостям вполне снисходителен («Не бывает плохих вопросов, бывают плохие ответы») и периодически дополнительно вознаграждает зрителей тщательно подготовленными экспромтами вроде виртуозного исполнения «под Лещенко» песни «Любовь, комсомол и весна».

Надеюсь, что кто-то этот вставной номер записал и на U-tube со временем выложит. А на «большом ТВ» это стало бы суперхитом в «Прожекторперисхилтон» или «Большой разнице» (см. «Намедни», 2008).

Многолетний критик отечественного телевидения, Парфёнов в нынешнем книжном «Намедни», тем не менее, идёт по самым рейтинговым телесюжетам сомнительной респектабельности: Орбакайте и Байсаров делят сына; Прохоров задержан в Куршавеле; обгоревшие в одном «Феррари» Канделаки и Керимов; Плетнёв и тайский мальчик и прочие top-news программы Андрея Малахова «Пусть говорят» — о которой здесь тоже рассказано. «Нарядный как с картинки телеведущий, с прихотливо уложенной шевелюрой, подкачанный в фитнесе и загорелый, при очочках, манерах и уверенном голосе с напором на „а“ — никогда ещё такой душка не обслуживал её величество российскую тетку. Она мечтала даже не о таком сыне, а о таком зяте — посланце нового богатого мира, который по-заграничному осчастливит всю семью, но будет тещу называть мамой».

Парфёнов неоднократно объяснял засилие откровенного трэша на нынешнем ТВ отсутствием свободы журналистов выборе тем: «В условиях „черный, белый не берите“ приходится брать желтое… Всем понятно, что спорить о детях Кристины Орбакайте на телевидении можно, а на общественно-политическую проблематику — нельзя».

Будто подтверждая этот тезис и иллюстрируя небывалую в историю России свободу книгопечатания, Парфёнов юридически безупречно и вместе с тем не без ехидного удовольствия прокомментировал сюжет «Путин и Кабаева» («Намедни», 2008): «Конечно, я комментирую слухи. Но ведь, как раньше говорили, слухи про Пушкина это совсем не то, что слухи про Достоевского. Если Google на запрос „Путин и Кабаева“ дает миллион семьсот тысяч ответов, это является мемом, тегом, общественно значимым феноменом, наконец, или нет?» Напомню, что газету «Московский корреспондент», которую Парфенов в «Намедни» цитирует, прикрыли вскоре после публикации на эту тему, а в книге такое печатается свободно, и не слыхать, чтобы планировали арестовать тираж — «ибо это не имеет электоральных последствий».

Много спрашивали о творческих планах.

«Я сейчас готовлю фильм о Сергее Михайловиче Прокудине-Горском, замечательном русском фотографе, который снимал в цвете ещё сто лет назад. Несколько тысяч его снимков, запечатлевших последние годы Российской империи, хранятся в библиотеке конгресса США. Фильм будет называться „Цвет нации“, должен выйти осенью».

Очень, очень ждём, что, как и другие парфеновские телепроекты, история Прокудина-Горского выйдет и в виде книги. Как прекрасно смотрелось бы на обложке: имя и фото автора и название: «Леонид Парфенов. Цвет нации».

Сергей Князев

Кормак Маккарти. За чертой

  • Кормак Маккарти. За чертой. М.: Азбука-Аттикус, 2013

Роман «The Crossing» американского писателя Кормака Маккарти, которому летом исполнится 80 лет, в начале года очень не зря был впервые переведен на русский язык. Шутки на тему преклонного возраста как решающего для жюри критерия в выборе лауреата на Нобелевскую премию по литературе, утихшие в прошлом году, возможно, вновь приобретут популярность. Ведь премию 2013 года пророчат именно Маккарти.

«За чертой» (1994) — второй после «Кони, кони…» (1992) роман-вестерн «Пограничной трилогии», завершает которую «Города прерии» (1998). В Интернете книгу методично и разумно называют «Переправой». В лексический словарь я не заглядывала, однако словосочетание «за чертой» наполнено безысходностью в отличие от слова «переправа», оставляющего надежду на спасение души.

В одном из, похоже, двух когда-то данных мистером Маккарти интервью писатель говорит, что никогда не использует точку с запятой и кавычки для диалогов и считает, что нет никаких оснований «пачкать страницы странными маленькими значками». И хотя в тексте романа «За чертой» редактор все-таки расставил знаки препинания, абзацный отступ в некоторых местах и вовсе не показывается. В результате и без того медленно читающийся философский роман совсем перестает поддаваться перелистыванию страниц.

В центре событий два объекта: шестнадцатилетний американский ковбой Билли Парэм, личность которого по мере приближения к финалу раскрывается, а характер крепнет, и дорога, так или иначе фигурирующая во многих работах Маккарти. Словно старушка-мать раскинула ему однажды картишки и нагадала путь дли-и-и-инный-дли-и-и-инный. И топает по нему Маккарти уже восьмой десяток: сам с дороги не сворачивает и героям не дает. Вот и вынуждены они то на конях «за черту» двигаться, то пешком по посыпанной постапокалиптическим пеплом тропе идти в теплые края, а то и на машине ехать, стараясь лишний раз не попадаться людям на глаза, чтобы сберечь свою шкуру. Ведь «закон дороги соблюдают все, кто идет по ней».

Книга — пособие для начинающих изучать испанский язык. Овладев базовым словарем, можно смело ехать в Мексику и изъясняться на их наречии: «Bueno», «Hola», «Gracias», «Si», «No». Звучный испанский, который по максимуму не переводится на русский в диалогах, создает дополнительный атмосферный пласт, позволяющий удивляться колориту местных жителей и кровожадности бандитов, говорить о жаре и запахе конского пота, понимать разницу между буррито и тортильями, а также быть свидетелем бесед с путниками на дороге.

Повествование романа «За чертой» движется по синусоиде: за каждым подъемом-завязкой на вершину-кульминцию следует новый спуск-развязка. Дорога, взросление, дорога, потеря любимых, дорога, роковая встреча, дорога… Однако эти периоды эмоционально не однородны.

Наиболее пронзительна первая глава, посвященная спасению попавшейся в капкан мексиканской волчицы, которая пересекла государственную границу «примерно на тридцатой минуте сто восьмого меридиана». Ее следы были покрыты пеленой горя по потерянному супругу. «Волчица перешла реку Бависпе и двинулась к северу. Впервые беременная, она этого не знала, как не могла знать и того, в какой попала переплет… не стало волков: одна она жить не могла». Она думала, как человек, и вела себя так же. И была благодарна Билли Парэму за борьбу с равнодушем и за смерть, ее постигшую, ведь «волк сделан из того же, что и весь мир… он сделан из одного лишь духа».

Каждая из четырех глав, объединенных героем и «пограничностью», была бы отличным рассказом, но автору не нравится малая форма. «Если работа не отнимает годы жизни и не доводит тебя до самоубийства, это несерьезно», — говорит Маккарти, подшивая истории в единый роман.

С художественным оформлением обложки книги что-то не так. Возникло ощущение, что картинку желаемого разрешения достать не удалось. Она словно посыпана песком: контуры ковбоя и лошади нечеткие, трава расплылась на переднем плане да и песок какой-то уж очень оранжевый. А может, дизайнер так и задумал — марево, жар пустыни? На контрасте — одна из обложек оригинала. На ней в серой цветовой гамме волчица, склонившись к реке, которая тонет в тумане, лакает воду, касаясь языком своего отражения.

«За чертой» — это притча о жизни до и после смерти, сопровождаемая разговорами о Боге, который «милостив ко всему на свете, так что человеку так же трудно избегнуть Его милости, как и Его наказания». И обращением к Нему в минуты отчаянья. Размышления о долге и предназначении человека на земле, о любви и дружбе западают в душу, чтобы возникнуть в памяти, когда кажется, что мир потерян, несмотря на то, что «каждый из нас — это мир».

Седой мистер Маккарти неустанно напоминает ищущим, что «созданное Богом солнце» восходит для всех без исключения, а посолонь уже легко и направление определить и двигаться дальше. Писателю можно верить.

Анастасия Бутина

Алессандро Барикко. Трижды на заре

  • «Азбука-Аттикус», 2013
  • Новая книга Алессандро Барикко «Трижды на заре» совсем небольшая по объему, однако она будет небезынтересна всем поклонникам изящной словесности. Барикко с присущей ему легкостью и элегантностью рассказывает три истории, которые то ли связаны, то ли не связаны между собой — разбираться в этом придется читателю.

    Алессандро Барикко — популярнейший из современных итальянских писателей. Музыкальный критик и журналист, автор романов «Замки гнева» (1991), «Море-океан» (1993), «Шёлк» (1996), «City» (1999), «Без крови» (2002), «Гомер. Илиада» (2004), «Такая история» (2005), «Эммаус» (2009), «Мистер Гвин» (2011). Барикко намерен писать их и в дальнейшем, пребывая в уверенности, что роман не умер. Основной его принцип на сегодняшний день: «Довести читателя до крайности прежде, чем он отбросит книгу».


Поскольку ночной портье, повесив
пиджак на спинку убогого стула,
в соседней комнатенке впал в легчайшую
дрему, которую освоил до
тонкостей, никто бы и не увидел, как
эта дама входит в гостиницу, но мужчина,
сидевший в кресле в самом
углу, — непостижимо, в такой-то
час! — заметил ее, после чего положил
левую ногу на правую, тогда как
до этого правая лежала на левой, безо
всякой на то причины. Их взгляды
встретились.

Дождь собирался, но так и не пошел,
сказала дама.

Да, так и не было дождя, сказал
мужчина.

Вы кого-то ждете?

Я? Нет.

Как я устала. Ничего, если я присяду
на минутку?

Пожалуйста.

Пить нечего, как я погляжу.

Не думаю, чтобы завтрак подали
раньше семи.

Я в смысле выпить.

Ах это. Не знаю. Не думаю, в такой-
то час.

А который час?

Двенадцать минут пятого.

Серьезно?

Да.

Эта ночь никак не кончается. Будто
началась три года назад. А вы что
здесь делаете?

Как раз собирался уходить. Пора
на работу.

В такой час?

Именно.

Как вы это терпите?

Ничего, мне нравится.

Вам нравится.

Да.

Невероятно.

Вы находите?

Похоже, вы первый интересный человек,
какого я встречаю нынче вечером.
Ночью. В конце концов, чем бы
оно там ни было.

Не дерзну и подумать об остальных.

Они ужасны.

Вы были на каком-то торжестве?

Мне, кажется, нехорошо.

Пойду позову портье.

Нет, ради всего святого.

Вам, наверное, лучше прилечь.

Ничего, если я сниму туфли?

Разумеется…

Говорите что-нибудь, безразлично
что. Мне нужно отвлечься, тогда все
пройдет.

Не знаю о чем…

Говорите о своей работе.

Не слишком-то увлекательная тема…

Попытайтесь.

Я продаю весы.

Дальше.

Люди взвешивают уйму всяких вещей,
и важно их взвешивать точно,
поэтому я и держу фабрику, где производят
весы всякого рода. У меня
одиннадцать патентов, и… Пойду позову
портье.

Нет, пожалуйста, он меня терпеть
не может.

Лежите, не вставайте.

Если я не встану, меня стошнит.

Тогда приподнимитесь. То есть
я хочу сказать…

Выгодное дело — продавать весы?

По-моему, вы должны…

Выгодное дело — продавать весы?

Не очень.

Валяйте дальше, не берите в голову.

Мне правда пора идти.

Окажите любезность, поговорите
немного со мной. Потом пойдете.

Дело было довольно прибыльное,
вплоть до последнего времени. Теперь
— не знаю, может, я в чем-то
допустил ошибку, но мне не удается
больше ничего продать. Я было
подумал, что дело в моих торговых
агентах, тогда стал сам разъезжать с
образцами, но и в самом деле моя
продукция больше не пользуется
спросом: может, устарела; может,
стоит слишком дорого — она и в самом
деле дорогая, все весы ручной
работы, вы и понятия не имеете, каково это добиться абсолютной точности,
когда что-то взвешиваешь.

Что взвешиваешь? Яблоки, людей
— что именно?

Что угодно. Мы делаем любые весы — от ювелирных до заводских.

Серьезно?

Поэтому мне и нужно ехать, сегодня я должен подписать важный контракт,
мне правда нельзя опоздать,
речь идет о моем предприятии, я могу
лишиться его… Черт, ну вы и насвинячили!

Вот дерьмо.

Я вас провожу в туалет.

Погодите, погодите.

Вот уж нет!

Простите, мне правда жаль.

Пойду принесу воды.

Нет, не уходите, пожалуйста.

Вот, держите, вытритесь этим.

Какой стыд.

Не переживайте, у меня есть дети.

При чем тут дети?

Детей часто тошнит. Моих по крайней
мере.

О, извините.

Поэтому мне такое не в диковинку.
Но сейчас вам лучше бы подняться
к себе в номер.

Не могу же я оставить здесь весь
этот бардак…

Я потом позову портье, а вы пока
поднимайтесь в номер. Ведь у вас
есть номер, не так ли?

Да.

Так ступайте. Я обо всем позабочусь.

Не уверена, что я помню который.

Портье вам подскажет.

Я НЕ ХОЧУ ВИДЕТЬ ЭТОГО
ПОРТЬЕ, он меня терпеть не может,
сказано вам. У вас-то ведь номер
есть?

У меня?

Да.

Я только что оттуда съехал.

Отведите меня туда, прошу вас.

Говорю вам: я только что съехал
оттуда.

Ну и что, разве он сгорел? Ведь та
комната на месте, разве нет?

Да, но…

Окажите любезность, проводите
меня наверх, и я от вас отстану.

Я должен снова попросить ключ.

Разве это запрещено?

Конечно нет.

Так попросите же, пожалуйста.

Ну, разве если… Я хочу сказать…

Вы в самом деле очень любезны.

Ну хорошо, ладно, пойдемте.

Мои туфли.

Да, ваши туфли.

На каком это этаже?

На третьем. Вон лифт.

Кейт Аткинсон. Человеческий крокет

  • «Азбука-Аттикус», 2012
  • Ферфаксы — старинный английский род, ведущий историю от рыцаря Ее Величества Фрэнсиса Ферфакса, но, как это часто случалось в истории английского дворянства, постепенно переродившийся в мелкую буржуазию. Поэтому перед нами — жизнь типичного британского провинциального городка и не совсем типичной семьи, на которую прошлое, далекое и совсем недавнее, оказывает такое сильное влияние, что приводит даже к своеобразным путешествиям во времени. Влияние прошлого (в данном случае литературного) в «Человеческом крокете» проявляется и в постоянных аллюзиях на Шекспира, Теннисона, Дафну дю Морье, Джона Мильтона, других английских классиков и даже на Кафку, Толстого, античный и скандинавский эпос. Так что история (страны, семьи, литературы) оказывается также своеобразным действующим лицом этой книги.
  • Перевод с английского А. Грызуновой

— И-зо-бел. Зазвенел колокольчик. Изабелла Тарантелла
— пляска помешанных. Я помешана, следовательно,
существую. Помешана. Это я-то? Belle,
Bella
, Белизна — мне дано финал узнать. Bella
Belle
, дважды иноязычна, дважды красавица, но
не иностранка. Красавица ли? Да вроде нет.

Человеческая география моя поразительна. Я великанша,
с целую Англию. Ладони мои обширны,
как Озера, живот мой — как Дартмур, груди вздымаются,
подобно Скалистому краю. Хребет мой —
Пеннины, рот — водопад Маллиан. Власы впадают
в эстуарий Хамбер, отчего там случаются половодья,
а нос мой — белая скала Дувра. В общем,
крупная уродилась девочка.

Что-то странное веет на древесных улицах, хотя
я бы не уточняла. Лежу в постели, смотрю в чердачное
оконце, а оно все закрашено рассветным
небом, голубая пустая страница, день не начерчен,
ждет картографа. Первое апреля, мой день рождения,
мне шестнадцать — сказочный возраст, легендарный.
Веретенам самое время колоться, женихам
— обивать порог, прочему сексуальному
символизму тоже настала пора проявиться, а я еще
даже ни с кем не целовалась, не считая отца моего
Гордона, который клюет меня в щеку грустными
отеческими поцелуями, точно приставучих комариков
сажает.

День моего рождения возвещен был как-то
странно — пахучей тенью ко мне прицепился некий
благоуханный дух (безгласный и незримый).
Поначалу я решила, что это просто мокрый боярышник.
Боярышник и сам по себе довольно грустный
запах, но в него вплетается странная пре лость,
и она не сидит в Боярышниковом тупике, а следует
за мною по пятам. Запах шагает со мною по улице,
заходит со мною в чужие дома (и со мною уходит —
никак не стряхнуть его с хвоста). Он плывет со
мною по школьным коридорам, сидит подле меня
в автобусе — и даже в толчее соседнее место всегда
пустует.

Это аромат прошлогодних яблок и нутра очень
старых книг, и нотой смерти в нем — влажные
розовые лепестки. Это экстракт одиночества, невероятно
грустный запах, эссенция скорби и закупоренных
вздохов. Если б таким парфюмом торговали,
покупателей бы не нашлось. Скажем, рекомендуют
покупательнице пробник за прилавком
под яркими лампами: «А „Меланхолию“ не желаете,
мадам?» — и потом до глубокой ночи та неуютно
ерзает от горестного камешка под ложечкой.

— Ну вот же, у меня за левым плечом, — говорю
я Одри (подруге моей), а она принюхивается
и отвечает:

— Не-а.

— Вообще ничего?

— Вообще, — качает головой Одри (моя к тому
же соседка).

Чарльз (а это мой брат) корчит нелепую рожу
и сопит, как свинья под дубом.

— Да не, тебе мерещится, — говорит он и быстро
отворачивается, чтоб я не заметила его внезапную
гримасу печальной собаки.

Бедный Чарльз, он старше меня на два года,
а я выше его на шесть дюймов. Босиком я под два
ярда. Гигантский черешчатый дуб (Quercus ro bur).
Тело мое — ствол, ступни — стержневые корни, пальцы
бледными кротиками шарят во тьме земли. Голова
моя кроной древесной тянется к свету. Это
что, все время так будет? Я прорасту сквозь тропосферу,
стратосферу, прямо в пустоту кос моса, нацеплю
диадему Плеяд, завернусь в шаль, сотканную из
Млечного Пути. Батюшки, батюшки мои, как сказала
бы миссис Бакстер (это мама Одри).

Во мне уже пять футов десять дюймов, за год
я вырастаю на дюйм с лишним — если и правда
так дальше будет, к двадцати годам я перевалю за
шесть футов.

— А к сорока годам, — я считаю на пальцах, —
почти дорасту до восьми.

— Батюшки мои, — говорит миссис Бакстер и
хмурится — пытается вообразить.

— А к семидесяти, — мрачно подсчитываю я, —
больше одиннадцати футов. Буду на ярмарках выступать.
— Глиблендская Гигантесса.

— Ты теперь настоящая женщина, — говорит
миссис Бакстер, изучая мою небоскребную статистику.
А еще какие бывают? Ненастоящие? Моя
мать (Элайза) — ненастоящая, исчезла, почти забыта,
ускользнула из оков настоящего — ушла
в лес и не вернулась.

— Большая ты девочка. — Мистер Рис (наш
жилец) ощупывает меня взглядом, когда мы сталкиваемся
в дверях столовой.

Мистер Рис — коммивояжер; будем надеяться,
на днях он проснется и обнаружит, что превратился
в здоровенное насекомое.

Жалко, что Чарльз застрял на отнюдь не героическом
росте. Утверждает, будто раньше был пять
и пять, а недавно померил — он часто мерит — и оказался
всего пять и четыре.

— Усыхаю, — горюет он.

Может, и в самом деле, а я между тем расту и расту
(как заведенная). Может, мы связаны странным
законом родственной физики, два конца линейной
растяжимой вселенной: если один больше,
другой меньше.

— Он у нас коротышка, — резюмирует Винни
(тетка наша).

Чарльз уродлив, как сказочный гном. Руки длиннющие,
а тело как бочка, шея коротка, голова раздута
— не человек, а гомункул-переросток. Увы,
его (некогда прелестные) медные кудряшки покраснели
и стали как проволока, веснушчатое лицо
сплошь в болячках и язвах, как безжизненная планета,
а крупный кадык прыгает вверх-вниз, точно
рыжее яблоко в ведре с водой на Хеллоуин. Жалко,
что нельзя поделиться с ним дюймами, — мне-то
столько не надо.

Девочкам Чарльз не нравится, и по сей день
ему ни одну не удалось залучить на свидание.

— Наверное, умру девственником, — грустит он.

Бедный Чарльз, он тоже ни с кем не целовался.
Есть одно решение — можно поцеловаться друг с
другом, — но инцест, весьма заманчивый в якобинской
трагедии, на домашнем фронте как-то теряет
притягательность.

— Ну ты сама подумай, — говорю я Одри. — 
Инцест. Это же ни в какие ворота.

— Да? — откликается она, и ее печальные глаза,
что как крылья голубиные, вперяются в пустоту,
отчего она смахивает на святую, обреченную на
мученическую смерть.

Одри у нас тоже нецелованная — ее отец, мистер
Бакстер (директор местной началки), не подпускает к дочери мальчиков. Невзирая на возражения
миссис Бакстер, он постановил, что Одри взрослеть
не будет. Если у нее разовьются женственные
округлости и женские чары, мистер Бакстер, вероятно,
запрет ее на вершине очень высокой башни.
А если мальчики обратят внимание на эти ее округлости
и чары, пойдут на штурм бирючин, обступающих
«Холм фей», и попробуют вскарабкаться по
червонному золоту длинной косы Одри, я почти не
сомневаюсь, что мистер Бакстер будет отстреливать
их одного за другим.

«Холм фей» — так называется дом Бакстеров.
«Хълм самодив», — произносит миссис Бакстер со
своим чудесным мягким акцентом; это по-шотландски.
Миссис Бакстер — дочь священника Церкви
Шотландии и выросла в Пертшире («Пэрртшиэре
»), что, несомненно, сказалось на ее произношении.
Миссис Бакстер милая, как ее акцент, а мистер
Бакстер мерзкий, как черные усики у него
под носом, и бесноватый, как его вонючая трубка
(она же, в трактовке миссис Бакстер, — «смрадная
камина»).

Мистер Бакстер высок и сухопар, он сын шахтера,
в голосе у него пласты угля — не помогают ни
черепаховые очки, ни твидовые пиджаки с кожаными
заплатами на локтях. Если не знать, не угадаешь,
сколько ему лет. Правда, миссис Бакстер
знает, ей никак не забыть, потому что мистер Бакстер
нарочно ей напоминает («Не забывай, Мойра,
я старше, умнее и лучше знаю жизнь»). Одри и
миссис Бакстер зовут его «папочка». Когда Одри
училась у него в классе, ей полагалось звать его
«мистер Бакстер», а если она забывалась и говорила
«папочка», он заставлял ее стоять перед всем
классом до конца урока. «Питером» они его не зовут,
хотя, казалось бы, это его имя.

Бедный Чарльз. Вырасти он повыше, ему наверняка
жилось бы легче.

— Ну, ты-то здесь ни при чем, — дуется он.

Иногда у меня невозможные мысли: скажем,
останься мама с нами, Чарльз бы подрос.

— А мама была высокая? — спрашивает он
Винни.

Винни ровесница века (ей шестьдесят), но оптимизму
не обучена. Наша тетя Винни — сестра
отца, а не матери. У мамы, судя по всему, родных не
было, хотя когда-то ведь были, не из яйца же она
вылупилась, как Елена Троянская, а даже если и
так, ее ведь должна была высидеть Леда? Наш
отец Гордон высокий, «а Элайза?» Винни кривится,
этак нарочито припоминает, но картинка расплывается.
Выуживает отдельные черты — черные волосы,
линию носа, тонкие щиколотки, — но подлинная
Элайза из деталей не складывается.

— Не помню, — как всегда, отмахивается
Винни.

— А по-моему, очень высокая, — говорит
Чарльз — видимо, забыл, что последний раз видел
Элайзу со всем маленьким. — Она точно не была
рыжей? — с надеждой уточняет он.

— Никто не был рыжий, — решительно отвечает
Винни.

— Ну, кто-то же был.

Наша жизнь вылеплена из отсутствия Элайзы.
Она ушла, «удрала со своим красавцем-мужчиной», как выражается Винни, и отчего-то забыла
взять нас с собой. Может, по рассеянности или хотела
вернуться, но заблудилась. Мало ли что бывает:
скажем, наш отец после ее исчезновения и сам
пропал, а спустя семь лет вернулся и все свалил на
потерю памяти.

— Перерыв на хулиганство, — куксится Уксусная
Винни.

Почти всю жизнь мы ждем Элайзиных шагов на
тропинке, ее ключа в двери, ее возвращения в нашу
жизнь (Вот и я, голубчики!) как ни в чем не
бывало. И такое случается.

— Анна Феллоуз из Кембриджа, штат Массачусетс,
— сообщает Чарльз (он у нас специалист), —
ушла из дому в тысяча восемьсот семьдесят девятом
году и вернулась двадцать лет спустя как ни
в чем не бывало.

Если б мама вернулась — она вернулась бы
вовремя (ну, условно), к моему шестнадцатилетию?

Будто и не было никакой Элайзы — не осталось
улик, ни фотографий, ни писем, ни сувениров, никаких
якорей, что привязывают людей к реальности.
Воспоминания об Элайзе — тени сна, дразнящие,
недоступные. Казалось бы, «наш папаша»
Гордон должен помнить Элайзу лучше всех, но как
раз с ним-то и не поговоришь — умолкает, чуть
о ней заикнешься.

— Она, наверно, не в своем уме (или же «умопобъркана») — бросить детишек, таких лапочек, —
кротко высказывается миссис Бакстер. (У нее все
детишки лапочки.)

Винни регулярно подтверждает, что наша мать
и впрямь была «не в своем уме». А где — в чужом?
Но если человек в своем уме, там больше никого
нет, а значит, никакого царя, а значит, он без царя
в голове — и опять-таки свихнулся, да? Или она
«не в своем уме», потому что не может туда войти,
потеряла ключ от своей головы? Получается, она
умерла, бродит по астральному плану бытия, сунув
голову под мышку, как призрак из мюзик-холла,
и любезничает с Зеленой Леди.

Бен Шервуд. Человек, который съел «Боинг-747»

  • «Азбука-Аттикус», 2012
  • Бен Шервуд — американский журналист, известный телевизионный ведущий и продюсер, автор двух романов-бестселлеров, переведенных на полтора десятка языков («Человек, который съел „Боинг-747“» и «Двойная жизнь Чарли Сент-Клауда»). Роман про Чарли Сент-Клауда, экранизированный в 2010 году, уже знаком российским читателям. Но дебютный роман Шервуда, с которого и началась его громкая известность, на русском языке выходит впервые. Права на экранизацию романа «Человек, который съел „Боинг-747“» приобретены кинокомпанией «Bel Air Entertainment/Warner Bros.».

    Джон Смит, человек вполне обыкновенный (под стать своему имени), работает в редакции Книги рекордов Гиннеcса и потому годами охотится за всем необыкновенным, выдающимся, исключительным, «самым-самым». Где только он ни побывал, какие только
    рекорды ни зафиксировал, но еще ни разу ему не пришлось засвидетельствовать великую любовь, пока погоня за сенсацией не привела его в американскую глубинку, где, по слухам, местный фермер медленно, но верно, кусочек за кусочком поглощает «боинг», с одной-единственной целью — произвести впечатление на любимую и завоевать наконец ее сердце. В этой фантастически-реалистичной истории, где нормальное сплошь и рядом оказывается ненормальным, и наоборот, вопреки всему снова торжествует любовь.


Джей-Джей вдруг почувствовал, что уже не так голоден,
как ему казалось несколько минут назад.

— Эй, приезжий, — произнес кто-то совсем рядом.

Поняв, что обращаются к нему, Джей-Джей оглянулся.
Сбоку и немного позади от него стоял мужчина в рабочем
комбинезоне. Этот человек, судя по всему, едва сдерживался,
чтобы не расхохотаться.

— Ты насчет Джимми и его мамаши особо не парься.
Они хоть и с тараканами, но смирные, мухи не обидят. — 
Радуясь собственному каламбуру, незнакомец рассмеялся
во весь голос. — Не возражаешь, если я присяду? — Не
дожидаясь ответа Джей-Джея, он отодвинул соседний
стул.

— Пожалуйста, конечно садитесь.

— Меня зовут Райти Плауден, — представился незнакомец.
— У меня тут ферма неподалеку, четверть квадратной
мили своей земли, еще столько же арендую.

— Джей-Джей Смит.

Рукопожатие Райти было крепким до боли. Его шершавая,
задубевшая ладонь на ощупь была точь-в-точь как
наждачная бумага. Выглядел он лет на шестьдесят: седая
борода, вокруг зеленых глаз — белые морщинки на загорелой
коже. Из-под джинсового комбинезона выглядывал
воротник старенькой рубашки, на ногах тяжелые ковбойские
сапоги.

— Ты, надеюсь, не из этих будешь… не из вегетарианцев?
— осведомился Райти. — У нас в «Замори червячка»
таким особо и есть-то нечего. Здесь все, что вкусное, то,
во-первых, от коровы отрезано, а во-вторых — хорошенько
прожарено. Так что про диету и здоровую пищу можешь
забыть.

Рядом со столиком материализовалась официантка,
и Райти привычно заказал чизбургер и картошку фри.

— Вам с каким сыром? — спросила девушка. — С белым
или желтым?

— Наверное, с желтым.

— Ну и мне то же самое, — решил Джей-Джей.

Дождавшись, когда официантка отойдет от столика,
Райти наклонился поближе к Джей-Джею и прошептал:

— Она дома убирается и пылесосит всегда нагишом.

— Да ну? — удивленно и недоверчиво воскликнул
Джей-Джей.

— Серьезно. Раздевается догола — и давай орудовать
пылесосом. Ну, по крайней мере, мне так рассказывали.

— Пальцы Райти клещами сомкнулись на горлышке
бутылки с кетчупом. — У нас ведь здесь всяких психов и
извращенцев не меньше, чем у вас в больших городах.
Просто мы здесь все про всех знаем — ну и присматриваем
за теми, кто с придурью, чтобы не натворили чего-нибудь.
Сказав это, Райти снова расхохотался и, неожиданно
для Джей-Джея, не столько спросил, сколько уточнил:

— Ты, значит, к нам из-за самолета приехал.

— Ну да.

— И ты собираешься напечатать про это в своей
Книге?

— Если смогу все проверить и подтвердить.

— С чего начинать собираешься?

— Для начала я бы хотел убедиться в том, что этот
парень действительно ест свой «боинг».

Райти почесал бороду и сказал:

— Вот тут я тебе ничего определенного не скажу. Сам,
своими глазами я этого не видел.

— А кто видел? Кто-нибудь может это подтвердить?

— Что-то я сомневаюсь, — задумчиво произнес Райти.

— Наш Уолли — парень необщительный. У него на
ферме мало кто бывает. Нет, мы, конечно, все слышим, как
у него в амбаре каждый день молотилка работает. Продолжается
это уже много лет — с тех пор, как самолет рухнул
на его поле. Хотя кто его знает, может быть, Уолли просто
тихо-мирно готовится к концу света, делает запасы на
случай Армагеддона. Вот захватит ООН власть над миром
— а у него все предусмотрено, попробуй возьми его.

— Вы сами верите в то, что сейчас говорите?

Райти откинулся на спинку стула и поковырялся в зубах
зубочисткой.

— Ты ведь в командировке? — осведомился он. — 
В смысле, тебе обед оплачивают?

— Оплачивают, — подтвердил Джей-Джей, давно переставший
удивляться подобной бесцеремонности.

Райти заказал себе еще один чизбургер и молочный
коктейль.

— Уолли — хороший парень, — сказал он, — и, если
честно, никто не знает, зачем он это делает. Наш врач думает,
что это болезнь такая, как же он ее называл? Пикачто-
то, пикация?.. пикацит?.. пикацизм?.. Ну, в общем,
это как у детей, которые то мел едят, то землю в рот пихают.
А Уолли ест самолет. Может быть, у него опухоль
какая в мозгу, от этого, говорят, люди тоже чудить начинают.
А вот Салли, моя жена, считает, что у Уолли проблема
психологическая, так она выражается. Не то у него
навязчивое отвращение, не то отторжение, не то еще
что-то… — Осмотревшись по сторонам и понизив голос,
Райти добавил: — Те из наших, которые в церковь ходят,
говорят, будто он одержимый. Мол, в него дьявол вселился.

— Сколько людей, столько мнений, — уклончиво прокомментировал
Джей-Джей. — Вы-то сами что по этому
поводу думаете?

Райти опять откинулся на спинку и почесал бороду.
Помолчав несколько секунд, он сказал:

— А что гадать-то? Дело ясное: у Уолли мозги от любви
переклинило. Вот и все. Бывает.

— Что-то не верится, — задумчиво произнес Джей-Джей.

— Неужели правда?

— Я зря говорить не стану. Это все началось, когда
они еще в пятом классе, кажись, учились. Уолли по уши
влюбился в одну местную девчонку, так до сих пор и сохнет
по ней. Всю жизнь он пытается доказать ей свою любовь.
Да он бы, наверное, дал себе руку отрубить, только
бы завоевать ее сердце.

Джей-Джей спешно записывал все в блокнот. Человек
поедает самолет из-за несчастной любви… Что может
быть лучше для публики? С таким материалом продажи
нового выпуска Книги подскочат до небес. Джей-Джей
вновь обрел спокойствие и уверенность в себе. Эйфория
и легкое помрачение рассудка, вызванные знакомством
с Виллой, отступили на задний план.

— Вообще-то, мы давно перестали обращать внимание
на Уолли, — продолжал свой рассказ Райти. — Его
уже не переделаешь. Таким он вырос, таким и останется.
А наше дело — жить себе да помнить, что рядом с нами
есть такой странный парень.

Шмяк! За соседним столиком вновь взялись за мухобойку.

— Молодец, Джимми, умница, — похвалила сына пожилая
женщина. — Вот видишь, еще одну убил.

Входная дверь распахнулась, и на пороге появилась
сначала женщина в униформе медицинской сестры, а следом
за ней — Вилла, легкое хлопчатобумажное платье
которой солнечные лучи на миг просветили насквозь.
Джей-Джею почудилось, будто он успел во всех деталях
разглядеть стройный силуэт журналистки.

— А я думала, вы здесь проездом. Только притормозите
в нашем городке — и сразу дальше, — обронила она,
проходя мимо столика, за которым сидел Джей-Джей.

— Веди себя прилично, — по-отечески одернул ее Райти.

— Человеку, может быть, у нас понравилось.

— Ну да, конечно, — отмахнулась Вилла. — Знакомьтесь:
моя подруга Роза. Ну а это мистер Смит из Нью-Йорка.

У Розы были темные глаза и пухлые щеки, присыпанные
щепоткой веснушек. Волосы, длинные и прямые,
доставали ей до середины спины. Белая сестринская
униформа была идеально выглажена, а на лацкане висел
лаконично оформленный значок: желтый кружок со
«смайликом».

— Рада познакомиться, — произнесла Роза.

— Очень приятно, — отозвался Джей-Джей.

Вилла взяла Розу за рукав и потянула ее за собой.
Потом обернулась и бросила на прощание:

— Всего доброго, мистер Смит. И кстати, не верьте
ничему из того, что будет рассказывать Райти. Ни единому
слову. Если вы еще не поняли, так я вам объясню: он
просто старый дурень.

Джей-Джей проводил ее взглядом. Женщины заняли
столик в дальнем конце зала. Джон удивился себе: почему
он не предложил им присоединиться к их с Райти обществу?
В присутствии Виллы он словно оцепенел.

— Ладно, на чем я остановился? — донесся до его сознания
голос Райти.

Ответа на этот вопрос у Джей-Джея не было. Он совершенно
забыл, на каком месте их разговор был прерван
появлением Виллы и Розы. Порывшись в своих записях,
он пробормотал:

— Сейчас-сейчас… А, вот: Уолли ест самолет из-за неразделенной
любви. — Отхлебнув холодного чая, Джон
задумчиво произнес: — Из-за обыкновенной женщины
так с ума не сходят. Наверное, она какая-то особенная.
Наверное, мне стоит с ней познакомиться. Где ее можно
найти?

— А чего ее искать? — хитро подмигнув Джону, сказал
Райти и бросил взгляд в сторону Виллы. — Ты с ней
уже познакомился.

Кормак Маккарти. За чертой

  • «Азбука-Аттикус», 2012
  • Бен Шервуд — американский журналист, известный телевизионный ведущий и продюсер, автор двух романов-бестселлеров, переведенных на полтора десятка языков («Человек, который съел „Боинг-747“» и «Двойная жизнь Чарли Сент-Клауда»). Роман про Чарли Сент-Клауда, экранизированный в 2010 году, уже знаком российским читателям. Но дебютный роман Шервуда, с которого и началась его громкая известность, на русском языке выходит впервые. Права на экранизацию романа «Человек, который съел „Боинг-747“» приобретены кинокомпанией «Bel Air Entertainment/Warner Bros.».

    Джон Смит, человек вполне обыкновенный (под стать своему имени), работает в редакции Книги рекордов Гиннеcса и потому годами охотится за всем необыкновенным, выдающимся, исключительным, «самым-самым». Где только он ни побывал, какие только
    рекорды ни зафиксировал, но еще ни разу ему не пришлось засвидетельствовать великую любовь, пока погоня за сенсацией не привела его в американскую глубинку, где, по слухам, местный фермер медленно, но верно, кусочек за кусочком поглощает «боинг», с одной-единственной целью — произвести впечатление на любимую и завоевать наконец ее сердце. В этой фантастически-реалистичной истории, где нормальное сплошь и рядом оказывается ненормальным, и наоборот, вопреки всему снова торжествует любовь.


Говорят, черту государственной границы волчица пересекла примерно на тринадцатой минуте сто восьмого меридиана; перед этим в миле к северу от границы перебежала старое шоссе Нейшнз-роуд и вверх по руслу ручья Уайтвотер-Крик двинулась на запад, все дальше в горы Сан-Луи, затем, свернув по ущелью к северу, преодолела хребет Анимас-Рейндж и, перейдя долину Анимас-Вэлли, оказалась в горах Пелонсийос. На ляжке свежая отметина — едва успевшая зарубцеваться рана в том месте, куда еще в горах мексиканского штата Сонора две недели назад ее укусил супруг. Он укусил ее, потому что она отказывалась его бросить. Потом стоял с передней лапой, зажатой железными челюстями капкана и рычал на нее, пытался прогнать, заставить встать и уйти, а она легла, чуть отступя от того места, куда его еще пускала цепь, — и ни с места. Скулила, прижимала уши, но не уходила. Утром приехали люди на лошадях. Стоя в сотне ярдов на откосе, она смотрела, как он встал им навстречу.

Неделю она бродила по восточным отрогам Сьерраде-ла-Мадейры. Когда-то ее предки в этих местах охотились на верблюдов и первобытных карликовых лошадок. А ей еды перепадало маловато. Здесь давно уже едва ли не всю дичь повыбили. И чуть не все леса свели, скормили ненасытным топкам паровых похверков — машин для измельчения руды. Так что волки здесь давно переключились на домашнюю скотину, чья дурость, впрочем, до сих пор повергает их в изумление. Истошно мыча и истекая кровью, на подламывающихся ногах коровы бросаются невесть куда по горному лугу, ревмя ревут и путаются в ограждении, волоча за собою проволоку и выдернутые столбы. А фермеров послушать, так это волки будто бы настолько озверели, что режут домашний скот с жестокостью, которой раньше было вроде не заметно, когда они охотились на лесную дичь. Коровы словно пробуждают в них какую-то особенную ярость. Будто волки мстят им за нарушение старинного порядка. Несоблюдение старых обрядов. Природных правил.

Волчица перешла реку Бависпе и двинулась к северу. Впервые беременная, она этого не знала, как не могла знать и того, в какой попала переплет. Из прежних мест она ушла не потому, что там не стало дичи, а потому, что не стало волков: одна она жить не могла. Перед тем как в верховьях Фостеровой лощины, что в горах Пелонсийос, уже в штате Нью-Мексико, завалить в снег упитанного теленка, она две недели только и питалась что падалью, приобрела изможденный вид, а волчьих следов по-прежнему не попадалось. Зато теперь она ела, отдыхала и снова ела. Наелась до того, что живот провис, и возвращаться к еде она себе запретила. Хотя и прежде знала, что возвращаться к убоине нельзя. Нельзя днем переходить шоссе или железную дорогу. И дважды в одном месте подлезать под проволоку ограждения тоже нельзя. Таковы новые правила. Запреты, которых прежде не было.

Параллельно дороге сместившись к западу, она была уже в округе Кочиза (Аризона), пересекла южное ответвление ручья Скелета и, двигаясь все дальше на запад, вышла к верховьям Голодного каньона, спустившись по которому на юг оказалась в Хог-Кэнион-Спрингз. Оттуда побежала на восток по плоскогорью между Клэнтоном и Фостеровой лощиной. По ночам спускалась в долину Анимас-Плейнз и там гоняла диких антилоп, наблюдая, как их стадо единым потоком течет туда и разворачивается обратно в ими же поднятой пыли, будто дымом затянувшей дно котловины; глядела, как точно согласованы движения их ног, как все одновременно они наклоняют головы, как стадо медленно группируется и вновь понемногу рассредоточивается на бегу; высматривала в их движении хоть что-нибудь, что указало бы на возможную жертву.

Их самки в это время года ходят на сносях и зачастую сбрасывают незадавшееся потомство до срока, поэтому она дважды находила бледных недоношенных телят, которые, не успев остыть, лежали на земле с разинутыми ртами — молочно-голубые и на рассвете словно бы полупрозрачные, как выкидыши из нездешнего мира. Не сходя с места, тут же в снегу, где они, умирая, только что слепо корчились, она съедала их вместе с костями. Перед рассветом равнину покидала, а напоследок вскакивала на одну из нависающих над долиной невысоких скал, поднимала морду и выла, вновь и вновь оглашая воем ужасающую тишину. Она бы и совсем ушла из этих мест, если бы не наткнулась вдруг на запах волка — высоко в горах, чуть ниже перевала к западу от вершины Блэк-Пойнт. И остановилась, будто уперлась в стенку.

Вокруг того места она кружила битый час, сортируя и раскладывая по полочкам разные запахи, разбиралась в их последовательности, силясь восстановить события, которые там происходили. Решившись уйти, пошла с перевала вниз по конским следам, которым было уже тридцать шесть часов.

К вечеру она нашла все восемь закладок и вновь вернулась к горному проходу, опять скулила и кружилась возле капкана. Потом начала рыть. Рыла и рыла рядом с капканом яму, пока прикрывающая его земля не осыпалась, обнажив стальную челюсть. Постояла, посмотрела. Снова стала рыть. Когда она ушла, капкан лежал на земле сиротливо и голо, лишь на листке вощеной бумаги, прикрывающем тарелочку насторожки, осталась пригоршня земли, что и обнаружили вернувшиеся к перевалу следующим утром мальчик и его отец.

Отец спешился, снова встав на коровью шкуру, и осмотрел закладку; мальчик наблюдал, сидя в седле. Закладку восстановили, после чего отец с сомнением покачал головой. Объехали, поправили остальные, а когда утром вернулись, первый капкан был снова вскрыт, и в том же виде оказались еще четыре. Три из них они сняли и установили на тропе в других местах уже без привады.

— А что мешает наступить на него корове? — спросил мальчик.

— Да ровным счетом ничего, — отозвался отец.

Через три дня они обнаружили еще одного убитого теленка. Через пять дней один из поставленных без привады капканов оказался вырыт, перевернут и захлопнут.

Вечером отец и мальчик подъехали к ранчо «Складская гряда» и снова зашли к Сандерсу. Сидя на кухне, рассказали старику о достигнутых результатах; тот слушал и кивал.

— Эколс когда-то говорил мне, что пытаться перехитрить волка — это все равно что пытаться провести ребенка. Дело не в том, что они такие уж умные. Просто им особо-то не о чем больше думать. Пару раз я ходил с ним вместе. Он, бывало, поставит где-нибудь капкан, а там вроде и нет ничего — никаких признаков, что волк там проходил или делал что-то… Ну, я его спрашиваю, почему закладка сделана именно здесь, и в половине случаев он просто не мог ничего ответить. Ну то есть не мог сказать ничего путного.

Пошли в хижину Эколса, нашли там еще шесть капканов, взяли домой, опять варили. Утром, когда мать вышла в кухню готовить завтрак, там на полу сидел Бойд, натирал капканы воском.

— Что, думаешь, так скорее заработаешь прощенье? —

сказала она.

— Нет.

— А дуться будешь еще долго?

— А я и не дуюсь вовсе.

— Он ведь может тебя и переупрямить.

— И тогда нам, значит, влетит обоим, так, что ли? Стоя у плиты, она смотрела, как он старательно тру-

дится. Потом сняла с крюка чугунную сковороду, поставила на огонь. Открыла печную дверцу, хотела подкинуть дров, но оказалось, что он это уже сделал.

Когда с завтраком было покончено, отец вытер рот, бросил на стол салфетку и отодвинул стул.

— Где капканы-то?

— Висят на бельевой веревке, — отозвался Бойд. Отец встал и вышел из комнаты. Билли допил свою

чашку и поставил перед собой на стол.

— Хочешь, поговорю с ним?

— Нет.

— Ладно. Тогда не буду. Наверное, и правда ни к чему. Когда минут через десять отец вышел из конюшни, Бойд, в одной рубашке, был около поленницы — колол

дрова.

— Хочешь, стало быть, с нами? — сказал отец.

— Ну да, естественно, — отозвался Бойд.

Отец вошел в дом. Чуть погодя оттуда вышел Билли.

— Что, черт подери, на тебя нашло? — сказал он.

— Да ничего не нашло. А на тебя что нашло?

— Не тупи. Надевай куртку и пошли.

Ночью в горах выпал снег, и на перевале к западу от Блэк-Пойнт его навалило чуть не по колено. Отец шел по следу, ведя лошадь в поводу, за лошадью шли мальчишки, и так они ходили за волчицей по горам все утро, пока не оказались ниже границы снега прямо над дорогой Кловердейл-Крик-роуд. Отец спустился на нее и постоял, озирая местность, открытую как раз в том направлении, куда ушла волчица, затем сел на коня, они развернулись и поехали обратно проверить закладки, сделанные по другую сторону перевала.

— А ведь она щенная, — сказал отец.

Он отъехал, установил на тропе еще четыре пустых капкана и снова присоединился к мальчикам. Сидя в седле, Бойд дрожал, у него посинели губы. Отец подъехал к нему вплотную, снял с себя пальто и передал ему.

— Я не замерз, — сказал Бойд.

— А я тебя не спрашиваю, замерз ты или нет. Надень, да и все.

Двумя днями позже, когда Билли с отцом вновь объезжали капканы, пустой капкан, установленный на тропе ниже границы снега, оказался сорван с места. В тридцати футах дальше по тропе был участок, где снег растаял, землю развезло и в жидкой грязи отпечатался след коровы. Чуть подальше нашелся и капкан. Раздвоенная лапа вырванного из земли якоря за что-то зацепилась, и корова вытащила из капкана ногу, оставив смятый в гармошку кровавый шмат шкуры висеть на зубьях челюстей.

Остаток утра ушел на проверку пастбищ: хотели найти охромевшую корову, но и это не удалось.

— Завтра вам с Бойдом будет чем заняться, — сказал отец.

— Да, сэр.

— Но я не хочу, чтобы он выходил из дому полуодетый, как намедни.

— Да, сэр.

К вечеру следующего дня Билли с Бойдом ту корову нашли. Она стояла на опушке кедровника и смотрела на них. Остальное стадо мало-помалу смещалось вниз по реке вдоль поймы. То была старая яловая корова; высоко в горы, где выставлены капканы, она, должно быть, забралась в одиночку. Они повернули в лес, чтобы зайти сверху и выгнать ее на открытое место, но она поняла их намерение, развернулась и направилась назад в кедровник. Бойд пнул коня в бок и, преграждая корове путь, направил его между деревьев, накинул на нее лассо и осадил коня, но от рывка веревки ремень подпруги лопнул, седло из-под мальчишки выскочило и исчезло, ускакало вниз по склону, волочась за коровой, хлопая и ударяясь о стволы деревьев.

Он рухнул с лошади назад, в воздухе перевернулся через голову, а оказавшись на земле, сел и стал смотреть, как корова, с громом и треском ломясь вниз по склону, пропадает из виду. Когда к нему подъехал Билли, он уже снова, хоть и без седла, сидел верхом, и они сразу пустились преследовать корову.

Куски обивки седла начали попадаться почти сразу, а вскоре нашлось и само седло — или то, что от него осталось, — практически один надломленный деревянный ленчик со свисающими с него кусками кожи. Бойд начал спешиваться.

Милан Кундера. Встреча

  • «Азбука-Аттикус», 2013
  • Милан Кундера принадлежит к числу самых популярных писателей современности. Его книги буквально завораживают читателя изысканностью стиля, умелым построением сюжета, накалом чувств у героев. Каждое новое произведение писателя пополняет ряд бестселлеров интеллектуальной прозы.

    Впервые на русском языке новое литературно-философское произведение Милана Кундеры. Один из крупнейших прозаиков современности вновь погружается во вселенную Романа. Автор размышляет о глубинных закономерностях этого сложнейшего жанра, о его скрещениях с историей, с живописью и с музыкой.

  • Перевод с французского А. Смирновой

Словарь определяет смех как реакцию, «вызванную
чем-то забавным или комичным». Но
так ли это? Из «Идиота» Достоевского можно
было бы извлечь всю антологию смеха. Вот что
странно: персонажи, которые смеются больше
всех, не обязательно обладают самым выраженным
чувством юмора, напротив, смеются как раз
те, кто чувством юмора вовсе не обладает. Компания
молодых людей выходит с дачи на прогулку,
среди них три девушки, которые «с какою-то
уже слишком особенною готовностью смеялись
его [Евгения Павловича] шуткам, до того, что он
стал мельком подозревать, что они, может быть,
совсем его и не слушают». От этой мысли он
«вдруг расхохотался». Какое тонкое наблюдение:
поначалу смех девушек, которые, смеясь, забывают
причину своего смеха и продолжают смеяться
без всякой причины, потом смех (явление
редкое, поэтому особенно ценное) Евгения Павловича,
который отдает себе отчет, что смех девушек
лишен всякого комического начала, и именно из-за этого комического отсутствия комического
он начинает хохотать.

Во время этой же прогулки в парке Аглая показывает
Мышкину зеленую скамейку и говорит,
что сюда она всегда приходит часов в семь утра,
когда все еще спят. Вечером празднуют именины
Мышкина, вечеринка, драматическая, тягостная,
заканчивается затемно; вместо того чтобы отправиться
спать, чрезмерно возбужденный Мышкин
выходит из дома, чтобы немного прогуляться по
парку; он вновь видит зеленую скамейку, которую
Аглая указала ему как место их утренней
встречи; сев на нее, он «громко рассмеялся»; этот
смех явно не вызван «чем-то забавным или комичным»; впрочем, следующая фраза это подтверждает:
«тоска его продолжалась». Он остается
сидеть и засыпает. Затем «светлый, свежий
смех» будит его. «Перед ним стояла и громко
смеялась Аглая… Она смеялась, но она и негодовала». И этот смех также не вызван «чем-то
забавным или комичным»; Аглая сердится, что
Мышкин посмел заснуть, дожидаясь ее; она смеется,
чтобы разбудить его, чтобы показать ему,
что он нелеп, наказать его суровым смехом.

Еще один пример смеха, лишенного комического
начала, приходит мне на память; я, студент
кинематографического факультета Пражского
университета, окружен другими студентами, которые
много смеются и шутят; среди них есть некий
Алоиз Д., молодой человек, увлеченный поэзией, любезный, слегка склонный к самолюбованию
и на удивление чопорный. Он широко
раскрывает рот, испускает громкий звук и размахивает
руками: я хочу сказать, что он смеется. Но
он смеется не так, как другие: его смех подобен
копии среди оригиналов. Если из моей памяти
не стерся этот весьма ничтожный факт, так это
потому, что я в ту пору открыл что-то для себя
новое: я увидел, как смеется тот, кто не обладает
никаким чувством комического и смеется лишь
для того, чтобы не отличаться от других, так шпион
надевает униформу вражеской армии, чтобы
его не разоблачили.

Может быть, именно благодаря Алоизу Д. меня
в то время поразил один отрывок из «Песен
Мальдорора» Лотреамона: однажды Мальдорор с
удивлением обнаруживает, что люди, оказывается,
смеются. Не понимая смысла этих странных
гримас и желая быть как другие, он берет нож
и надрезает себе уголки губ.

Я сижу перед экраном телевизора; передача,
которую я смотрю, очень шумная, в ней участвуют
ведущие, артисты, звезды, писатели, певцы,
манекенщицы, депутаты, министры, жены министров,
и все они по любому поводу широко раскрывают
рты, испуская громкие звуки, делая
утрированные жесты, — иными словами, смеются.
И я представляю себе, как среди них вдруг
оказывается Евгений Павлович и наблюдает этот
смех, лишенный всякого комического начала; поначалу он ошеломлен, затем постепенно оправляется
от недоумения, и наконец, осознав это комическое
отсутствие комического
, он «вдруг расхохотался». В этот самый момент смеющиеся
люди, которые незадолго до этого смотрели на
него с недоверием, успокаиваются и бурно приветствуют
его, принимая в свой мир смеха без
юмора, в котором мы обречены жить.

Шон Коннери. Быть шотландцем

  • «Азбука-Аттикус», 2013
  • Полвека прошло с тех пор, как на экранах появился первый фильм о Джеймсе Бонде, принесший мировую известность исполнителю главной роли — сэру Шону Коннери, тогда еще не имевшему почетного титула. За эти годы актером сыграны десятки ролей на сцене и на экране. Но где бы он не снимался, на каких театральных подмостках не выступал, всегда в душе оставался шотландцем. Он так и назвал свою книгу — «Быть шотландцем». Шон Коннери — великолепный рассказчик, обладающий редким чувством юмора; эрудит, способный восхитить и заинтриговать, спортсмен и страстный болельщик, общественный деятель и политик, истинный патриот, отстаивающий интересы любимой им Шотландии. Эта книга о времени и о себе, о детстве и юности, о первых шагах в профессии, и о том, что значит быть шотландцем.

Часовня Рослин на картине Дагера по размерам может сравниться с собором монастыря Душ Жеронимуш в предместье Лиссабона Санта-Мария-де-Белен — с похожей готической резьбой. Выходит, каменщики, построившие Рослин, приехали из Португалии? Но есть и другая загадка. Строительство собора началось примерно через пятьдесят лет после того, как была заложена часовня. Вот такие факты и льют воду на мельницу моего друга Умберто Эко. В его «Маятнике Фуко» один из персонажей воображает, что тамплиеры покинули замок Томар в Португалии, а затем уже как масоны появились в Килвиннинге, в Эйшире. Так неужели туда действительно добрались португальские каменщики? Или это шотландские каменщики побывали на юге? Эти вопросы без ответов очень развлекали нас с Умберто, пока мы примерзали задницами к каменным скамьям немецкого монастыря Эбербах, ожидая окончания пререканий между оператором и режиссером во время съемок фильма «Имя розы». Я часто думал, что бы сделал из часовни Рослин Умберто Эко, потому что символы, выгравированные на ее стенах, переплетены столь же загадочно, как и интеллектуальные фантазии в его романах. По-моему, часовню Рослин надо читать, словно роман Эко, выгравированный в камне.

Я прочел «Код да Винчи» еще до того, как на него обрушился фантастический успех. После «Западни» я искал фильм, который мог бы продюсировать. Мне понравился сюжет романа, основанный на разгадывании множества головоломок, в итоге приводящих героев в Шотландию, а вот связь часовни Рослин с тамплиерами и Святым Граалем оказалась для меня новостью. Я тогда решил, что если приправить «Код да Винчи» иронией, то можно снять захватывающий триллер. Но мне пришлось пережить неприятное разочарование: когда компания «Фаунтинбридж» попыталась приобрести права, за них запросили свыше 10 миллионов долларов.

Я очень заинтересовался, почему в моем зачитанном до дыр путеводителе по часовне Рослин нет ни слова о тамплиерах и масонах. Когда «Код да Винчи» Дэна Брауна начал бить рекорды продаж, появились и другие книги, рассказывающие о Рослине еще более странные мифы, в том числе книги о «Коде да Винчи», авторы которых пытались расшифровать то, что не поддается расшифровке. По-видимому, начало было положено книгой «Святая кровь и Святой Грааль», вышедшей в 1982 году. И хотя ее авторы, обвинив Дэна Брауна в плагиате, безуспешно обращались в суд, скорее всего именно эта книга подтолкнула Брауна к созданию его бестселлера, а затем и толпы туристов к дверям часовни. Потом появилась книга «Рослин — великая мистификация», написанная Робертом Купером, куратором музея и библиотеки Великой ложи Шотландии, колыбели шотландского масонства. Этот научный труд представляется мне наиболее серьезным и взвешенным историческим исследованием из всех, написанных на эту тему. Купер развеял все легенды и мифы о часовне, неизменно связывающие ее с масонами и тамплиерами.

Из всех замков, крепостей и полуразрушенных аббатств, в которые сэр Вальтер Скотт вдохнул новую жизнь на страницах своих произведений, именно волшебное описание часовни Рослин, приведенное в самом конце баллады «Песнь последнего менестреля», заставило его читателей протоптать тропинку к этой маленькой церкви над зеленой долиной.

Приехал юный Гарольд, в Рослин

И там, в глуши, в тени дерев,

Он становился менестрелем…

Выдуманная Дэном Брауном Линия розы — просто неверный перевод: название Рослин образовано от гэльских корней «ross» — мыс, и «lynn» — заводь. А ведь это только начало. Я могу себе представить Умберто, который зовет детектива, чтобы разгадать тайну часовни. Но даже такому знаменитому постмодернисту и в голову бы не пришло, что для этой роли просто создан нынешний граф Рослин. Питер Сент-Клер Эрскин — старший офицер полиции Лондона, состоящий на службе ее величества королевы. Мало того что он сам детектив, он еще и женат на специалистке по истории искусств Хелен Уоттерс, которая провела собственное расследование и сумела собрать множество интересных рисунков и фотографий. Они демонстрировались на выставке «Рослин — мир художника и поэта», организованной Национальными галереями Шотландии. Эту выставку Хелен курировала вместе с Анджело Магги.

Нам мало что известно о строительстве часовни Рослин, поскольку архивы семьи Сент-Клер утрачены. К счастью, некоторые сведения записал в XVII веке отец Хэй — священник, оставивший нам следующее интригующее упоминание об основании часовни Уильямом Сент-Клером: «Испытывая благодарность к Господу за все ниспосланные ему блага, пришло ему на ум воздвигнуть Дом Господень, самого чудного склада». В 1446 году началось строительство коллегиальной церкви, планировка которой представляла собой крест. Но в 1484 году Сент-Клер умер, и замысел остался завершенным лишь на четверть. Можно сказать, что Рослин сегодня — это хор в поисках церкви. Хотя по богатству убранства хоры Рослина не знают себе равных. Резьбы на стенах часовни хватило бы на несколько зданий. Многие детали архитектуры и декора существенно опережают свое время — например, нервюрные своды, вздымающиеся вверх и украшенные самыми ранними из известных в Европе каменными изображениями «Пляски смерти».

Персонажи «Пляски смерти» — фермер, аббат, пахарь и дитя, и с каждым из них изображен скелет как аллегория того, что ожидает каждого по окончании последнего танца. Это столь же впечатляющее напоминание о загробном мире, как и мрачная средневековая эпитафия «Тем, кто ты есть, я был когда-то; тем, кто я есть, ты станешь, без сомнения». Эта жуткая «Пляска смерти», возможно, вдохновила великого поэта XVI века Уильяма Данбара написать полный смятения «Плач о поэтах» с западающим в память рефреном: «Timor mortis conturbat me» («Страх смерти смущает меня»). В часовне Рослин немало деталей, которые могли смутить, а равно и вдохновить Данбара на создание других стихотворений. Например, резная перемычка посвящена семи смертным грехам — на ней изображена процессия обреченных грешников, направляющихся к отверстой пасти ада. «Танец семи смертных грехов» Данбара начинается с Гордыни.

«Начнем, пожалуй», — молвил он.

И семь грехов с семи сторон

Явилися на зов.

Гордыня первою была

И первою плясать пошла…

Для эзотериков Рослин — часовня тысячи мифов и нерасшифрованных кодов. Многие паломники верят, что здесь хранятся разгадки самых непостижимых тайн и самые драгоценные в мире реликвии. Имя им легион, я приведу только некоторые из наиболее диких утверждений. Итак, в часовне Рослин

— хранятся утерянные свитки храма,

— в потаенной нише заключен ветхозаветный ковчег,

— спрятаны пять ковчегов,

— в стенах замурован фрагмент Креста Господня,

— под Колонной Ученика погребена голова Христа,

— расположено святилище Черной Мадонны,

— Белая Богиня ожидает пробуждения кельтского мира,

— похоронен Мерлин,

— спрятан Святой Грааль,

— таятся священные сокровища Шотландии,

— хранится истинный Камень Судьбы Шотландии.

Кстати, некоторые утверждают, что Камень Судьбы на самом деле и есть Святой Грааль. И он находится между Колонной Ученика и Колонной Каменотеса, с которыми связана самая известная легенда часовни. Главный каменотес Рослина, как гласит легенда, был так потрясен работой своего ученика — прекрасной колонной, увитой роскошной листвой, — что в приступе зависти убил его. Гид покажет вам на стене за колонной вырезанную из камня голову ученика с раной на виске. Хотя наверняка найдется и другой гид, и он скажет, что это голова короля Роберта Брюса, а на виске у него след от проказы, которой он заразился во время Крестовых походов. А может, это голова убитого Хирама Абифа, архитектора Храма Соломона? Скорее всего, ни одна из версий не имеет отношения к действительности, поскольку эта рана вполне могла появиться и во время викторианской «реставрации» Брайса. Высказывались предположения, что Колонны Каменотеса и Ученика — это столбы Воаз и Яхин — стражи Храма Соломона. Сторонники этой версии считают, что Воаз и Яхин, символизирующие силу и красоту, являются библейскими столпами вечности, на которых держится все мироздание. Для этих людей Рослин — новое воплощение храма Соломона.

Рослин скрывает и множество других загадок. Храм украшают странные растительные орнаменты. Каменное кружево с изображением какого-то сельдерея. Или это кукуруза? Но тогда получается, что это растение из Нового Света было вырезано на стенах часовни задолго до того, как Колумб впервые увидел берега Америки. Однако ответ на этот вопрос есть у шотландских тамплиеров: они добрались туда первыми, еще до Колумба. Единственная загвоздка остается лишь в том, что тамплиеры не имеют никакого отношения к часовне сэра Уильяма. Ее символы — это просто тест Роршаха с бесчисленным множеством возможных интерпретаций. В зазубренном кресте Сент-Клеров ошибочно усматривают намек на Святой Грааль. Изобилие окруженных листвой «зеленых человечков» связывают с языческими ритуалами. Правда, в первые века христианство вобрало многие древние верования, что объясняет наличие тех же мотивов и в других сельских церквях Англии.

«Фонд часовни Рослин утверждает, что пропагандирует лишь реальные факты из истории часовни, — говорит историк Луиза Йоман, — однако муссирование мифа о тамплиерах продолжается». Йоман хорошо известна своими публикациями документов по истории Шотландии, и она не любит так называемый фейклор. «Эта богато украшенная коллегиальная церковь должна была увековечить память основателя, построившего ее ради спасения собственной души и членов его семьи. Разумеется, посетителям следует знать, что эта католическая церковь прежде всего связана с традициями средневекового шотландского благочестия». Но вместо этого, по словам Йоман, «фонд поощряет распространение смехотворных теорий заговоров». Многие ведь действительно верят в то, что в книге Дэна Брауна заключена святая правда, а некоторые даже просили директора фонда Стюарта Битти поднять ковер на полу церкви, желая собственными глазами увидеть, что под ним нет Звезды Давида. Разумеется, «Код да Винчи» продается в книжном магазине фонда вместе со множеством других, весьма сомнительных или даже откровенно фальсифицированных, сочинений о тамплиерах и масонах. Там же посетителям предлагаются дорогие масонские украшения и аксессуары из драгоценных металлов. Но особенно меня позабавила серебряная копия псевдомасонской подвески, которую я носил в фильме Джона Хьюстона «Человек, который хотел быть королем». Пора покинуть эту замусоренную лавку истории, пока в ней не появилась книга о том, что под придуманной Дэном Брауном рослинской звездой Давида находится могила Александра Македонского. Если кто-нибудь соберется снимать продолжение «Индианы Джонса», нужно будет попросить Джуниора отложить ненадолго поиски Святого Грааля и спасти Рослин от всей этой дешевой мишуры.

Мэтью Квик. Серебристый луч надежды

  • «Азбука-Аттикус», 2012
  • Когда ты отброшен на обочину жизни, когда от былого счастья и благополучия не осталось даже пепла, ты или отдаешься медленной гибели, или вступаешь в отчаянную борьбу с судьбой, жадно высматривая среди туч серебристый, для тебя одного предназначенный лучик надежды.

    Пэт Пиплз — школьный учитель истории, любящий супруг, страстный футбольный болельщик… Но все это в прошлом. У него гигантская дыра в памяти, и он совершенно не понимает, как, когда и за какие прегрешения был лишен всего, чем жил и дорожил. Сейчас он — человек без настоящего. А если не совершит — вопреки любым трудностям — те поступки, что ждут от него Небеса, то останется и без будущего.

  • Перевод с английского Т. Максимовой

Я сижу в «Кристал лейк» вместе с Тиффани. Мы
за тем же столиком, что и в прошлый раз, едим
одну порцию хлопьев с изюмом на двоих и пьем
горячий чай. По пути сюда мы молчали; ничего
не говорили, ожидая, пока официантка принесет
молоко, миску и коробку с хлопьями. Сдается мне,
наша с Тиффани дружба из тех, что не требуют
много слов.

Глядя, как она зачерпывает ложкой коричневые
хлопья с засахаренным изюмом и подносит ее
к розовым губам, я пытаюсь понять, хочу ли рассказать
ей о происшедшем на матче «Иглз» или
нет.

Уже два дня меня неотступно преследуют мысли
об этом мальчишке, который плакал и цеплялся
за ногу своего отца, и непреодолимое чувство
вины из-за того, что я ударил здоровяка-фаната
«Джайентс». Маме я ничего не рассказал, зная,
что такая новость ее огорчит. Отец не разговаривает
со мной после поражения «Иглз», а Клиффа я
увижу только в пятницу. К тому же начинает казаться,
что никто, кроме Тиффани, не способен
понять меня. У нее вроде такая же проблема —
вспыльчивый характер, который она не может
контролировать, как тогда, на пляже, когда Вероника
невзначай упомянула при мне ее психотерапевта.

Я смотрю на Тиффани. Она сидит сгорбившись
и поставив локти на стол. На ней черная юбка, отчего
волосы кажутся еще чернее. С косметикой
перестаралась, как обычно. Вид у нее грустный.
Сер дитый. Она не похожа ни на кого из моих знакомых,
потому что не носит вечно улыбающуюся
маску, которую надевают другие, когда знают, что
на них смотрят. Со мной она не пытается ничего из
себя изображать, поэтому я доверяю ей больше,
чем другим.

Тиффани вдруг поднимает на меня глаза:

— Ты не ешь.

— Извини. — Я опускаю взгляд на столешницу,
ее пластиковое покрытие играет золотистыми
искорками.

— Меня за обжору примут, если я буду есть,
а ты только смотреть.

Я погружаю ложку в миску и, капая на искрящуюся
поверхность стола, отправляю в рот горку
набухших от молока хлопьев с изюмом.

Жую.

Проглатываю.

Тиффани кивает и снова выглядывает в окно.

— На матче «Иглз» случилась одна неприятная
штука, — говорю я и тут же жалею об этом.

— Слышать не желаю ничего про футбол, —
вздыхает Тиффани. — Я его ненавижу.

— Это не совсем про футбол.

Она по-прежнему смотрит в окно.

Слежу за ее взглядом и убеждаюсь, что там ничего
интересного, только припаркованные машины.
А затем выпаливаю одним духом:

— Я ударил человека, очень сильно — даже от
земли оторвал. Думал, что убил.

Тиффани переводит взгляд на меня. Она прищуривает
глаза и слегка улыбается, точно готова
расхохотаться.

— Ну и как?

— Что — как?

— Убил?

— Нет. Нет, что ты! Он потерял сознание, но
потом очухался.

— Тебе непременно надо было его убить? — 
спрашивает Тиффани.

— Не знаю. — Ее вопрос ставит меня в тупик.

— То есть нет! Конечно же нет.

— Тогда зачем так сильно ударил?

— Он сшиб с ног моего брата, и у меня что-то
вспыхнуло в голове. Как будто я покинул свое тело,
а оно само делало что-то такое, чего мне не хотелось.
И я об этом вообще ни с кем не говорил.
Надеялся, ты выслушаешь, чтобы я мог…

— Зачем этот человек свалил твоего брата?

И я выкладываю ей всю историю, от начала до
конца, не забыв упомянуть, что сын этого здоровяка
теперь не выходит у меня из мыслей. До сих
пор перед глазами стоит эта картинка: мальчишка
цепляется за отцовскую ногу, хочет спрятаться,
всхлипывает, явно боится. Еще я рассказываю ей
про свой сон — тот, в котором Никки прибегает
на помощь фанату «Джайентс».

— Ну и что? — говорит Тиффани, когда я заканчиваю.

— Что — ну и что?

— Я не понимаю, чего ты так расстроился?

Секунду кажется, что Тиффани разыгрывает
меня, но она продолжает сидеть с абсолютно невозмутимым
видом.

— Я расстроился, потому что знаю, как рассердится
Никки, когда я расскажу о случившемся.

Я расстроился, потому что не оправдал собственных
надежд и время порознь обязательно увеличится,
Господь не захочет подвергать Никки опасности, пока я не научусь лучше себя контролировать,
ведь Никки — пацифистка, как Иисус, она
всегда была против того, чтобы я ходил на футбольные
матчи, где всегда столько беспорядков, и
еще я не хочу, чтобы меня вернули в психушку,
и, видит бог, мне ужасно не хватает Никки, это
так больно и…

— На хер Никки, — перебивает меня Тиффани
и подносит ко рту очередную ложку хлопьев
с изюмом.

Смотрю на нее во все глаза.

Она жует как ни в чем не бывало.

Проглатывает.

— Прости, что? — переспрашиваю я.

— По мне, так этот фанат «Джайентс» — просто
полный урод, впрочем, как твой брат и твой
дружок Скотт. Ты не лез в драку. Ты только защищался.
И если Никки это не устраивает, если она
не способна поддержать тебя, когда ты подавлен,
то пусть она идет на хер.

— Не смей так говорить о моей жене! — Я отчетливо
слышу ярость в своем голосе.

Тиффани скептически закатывает глаза.

— Я никому из моих друзей не позволю так
отзываться о моей жене.

— Жена, значит?

— Да, Никки — моя жена.

— Твоя жена Никки ни разу о тебе не вспомнила,
пока ты парился в психушке. Вот скажи мне,
Пэт, почему ты сидишь здесь не со своей женой
Никки? Почему ты ешь эти гребаные хлопья со
мной? Только и думаешь, как бы угодить своей
Никки, а твоя драгоценная женушка между тем
плевать на тебя хотела. Где она? Чем сейчас занимается?
Ты правда веришь, что она вообще о тебе
помнит?

Я настолько потрясен, что ни слова не могу
сказать.

— На хер Никки, Пэт. На хер! НА ХЕР НИККИ!

— Тиффани бьет ладонями по столу, отчего
миска с хлопьями подпрыгивает. — Забудь про
Никки. Нет ее. Ты что, все еще не понял?
Официантка подходит к нашему столику. Уперев
руки в бока и поджав губы, пялится на меня.
Переводит взгляд на Тиффани.

— Эй, ты, любительница крепких словечек! — 
говорит официантка.

Я оборачиваюсь: все остальные посетители
смотрят на мою разошедшуюся спутницу.

— Здесь тебе не кабак, понятно?

Тиффани поднимает глаза на официантку,
встряхивает головой:

— Знаешь что? Иди-ка ты тоже на хер!

Тиффани широкими шагами пересекает всю
закусочную и выходит на улицу.

— Я просто свою работу делаю! — восклицает
официантка. — Господи, что же это такое?!

— Извините. — Я протягиваю ей все свои деньги
— двадцатидолларовую купюру, которую дала
мама, когда я сказал, что хочу сводить Тиффани
поесть хлопьев с изюмом.

Я просил сорок, но мама сказала, что нельзя
давать официантке сорок долларов, если еда стоит
всего пять, хоть я и объяснил все про щедрые чаевые,
чему, как вы знаете, научился от Никки.

— Спасибо, приятель, — говорит официантка.

— Но лучше бы тебе пойти следом за своей
кралей.

— Она мне не краля, — возражаю я. — Она
просто друг.

— Да без разницы.

На крыльце Тиффани нет.

Поворачиваю голову и вижу, как она бежит по
улице прочь от меня.
Догоняю и спрашиваю, что случилось.
Она не отвечает; просто бежит себе дальше.
Так, бок о бок, мы прибегаем в Коллинзвуд,
к самому дому ее родителей, за которым Тиффани
исчезает, не сказав ни слова на прощание.

Петербург-нуар

  • «Азбука-Аттикус», 2012
  • «Петербург-нуар». Четырнадцать. «Четырнадцать оттенков черного», — как названа в предисловии к книге ее цветовая гамма. Пусть читателя не пугает такое цветовое решение. Или, наоборот, — пугает. Впрочем, имена авторов, смешавших краски на палитре «Петербурга-нуара», уже исключают основания для сетований по поводу монохромности книги, как не дают повода пройти мимо нее равнодушно. Сергей Носов, Павел Крусанов, Андрей Кивинов, Андрей Рубанов, Лена Элтанг, Антон Чиж… И перечисленные, и скрытые многоточием, эти имена на слуху, и составляют если не славу, то гордость современной литературы как минимум.
  • Купить книгу на Литресе

Сергей Носов. Шестое июня

Мне рекомендовано забыть это место — не посещать
никогда.

А я вот пришел.

Многое изменилось, многое не узнаю, а могло бы измениться
еще больше и в гораздо большем — планетарном!
— масштабе, выбей тогда я дверную задвижку и ворвись
в ванную комнату!..

Надеюсь, у меня нет необходимости в десятитысячный
раз объяснять, почему я хотел застрелить Ельцина.

Хватит. Наобъяснялся.

С тех пор как меня освободили, я не бывал на Московском
проспекте ни разу.

Станция метро «Технологический институт» — здесь
я вышел, а дальше ноги сами меня понесли. Все рядом.
До Фонтанки (это река) шесть минут неспешной ходьбы.
Обуховский мост. Мы жили с Тамарой не в угловом
доме, а рядом — на Московском проспекте у него восемнадцатый номер. Надо же: ресторан «Берлога»! Раньше
не было никаких берлог. Раньше здесь был гастроном,
в нем Тамара работала продавщицей. Я зашел в «Берлогу» взглянуть на меню. В частности, подают медвежатину.
Что ж.

Если это «берлога», то комнату в доме над «Берлогой»,
где я жил у Тамары, справедливо назвать «гнездом».

В нашем гнезде над берлогой был бы сегодня музей,
сложись все по-другому. Музей Шестого июня. Впрочем,
я о музеях не думал.

Захожу во двор, а там с помощью подъемника, вознесшего
рабочего на высоту третьего этажа, осуществляется
поэтапная пилка тополя. Рабочий бензопилой ампутирует
толстые сучья — часть за частью, распил за распилом.
Я уважал это дерево. Оно было высоким. Оно росло быстрее
других, потому что ему во дворе недоставало солнца.
Под этим тополем я часто сидел в девяносто шестом
и девяносто седьмом и курил на ржавых качелях (детская
площадка сегодня завалена чурбанами). Здесь я познакомился
с Емельянычем. Он присел однажды на край
песочницы и, отвернув крышечку аптечного пузырька, набулькал
в себя настойку боярышника. Я хотел одиночества
и собрался уйти, но он спросил меня о моих политических
убеждениях — мы разговорились. Нашли общий
язык. Про Ельцина, как обычно (тогда о нем все говорили),
и о том, что его надо убить. Я сказал, что не только
мечтаю, но и готов. Он тоже сказал. Он сказал, что командовал
взводом разведчиков в одной африканской стране,
название которой он еще не имеет права предать огласке,
но скоро сможет, и тогда нам всем станет известно. Я ему
не поверил сначала. Но были подробности. Много подробностей.
Не поверить было нельзя. Я сказал, что у меня
есть «макаров» (еще года два назад я купил его на пустыре
за улицей Ефимова). У многих было оружие — мы,
владельцы оружия, его почти не скрывали. (Правда, Тамара
не знала, я прятал «макарова» под раковиной за трубой.)
Емельяныч сказал, что придется мне ехать в Москву,
основные события там происходят — там больше возможностей.
Я сказал, что окна мои глядят на Московский
проспект. А по Московскому часто проезжают правительственные
делегации. Показательно, что в прошлом году
я видел в окно президентский кортеж, Ельцин тогда посетил Петербург — дело к выборам шло. Будем ждать
и дождемся, он снова приедет. Но, сказал Емельяныч, ты
ведь не станешь стрелять из окна, у них бронированные
автомобили. Я знал. Я, конечно, сказал, что не буду. Надо
иначе, сказал Емельяныч.

Так мы с ним познакомились.

А теперь и тополя больше не будет.

Емельяныч был не прав, когда решил (он так думал
вначале), что я сошелся с моей Тамарой исключительно
из-за вида на Московский проспект. Следователь, кстати,
думал так же. Чушь! Во-первых, я сам понимал, что
бессмысленно будет стрелять из окна, и даже если выйти
из дома и дойти до угла, где обычно правительственные
кортежи сбавляют скорость перед тем, как повернуть
на Фонтанку, совершенно бессмысленно стрелять по бронированному
автомобилю. Я ж не окончательный псих,
не кретин. Хотя иногда, надо сознаться, я давал волю
своему воображению. Иногда, надо сознаться, я представлял,
как, подбежав к сбавляющей скорость машине, стреляю,
целясь в стекло, и моя пуля попадает именно в критическую
точку, и вся стеклянная броня… и вся стеклянная
броня… и вся стеклянная броня…

Но это во-первых.

А во-вторых.

Я Тамару любил. А то, что окна выходят на Московский
проспект, — это случайность.

Между прочим, я так и не выдал им Емельяныча, все
взял на себя.

Мне не рекомендовано вспоминать Тамару.

Не буду.

Познакомились мы с ней… а впрочем, какая разница
вам.

До того я жил во Всеволожске, это под Петербургом.
Когда переехал к Тамаре на Московский проспект, продал
всеволожскую квартиру, а деньги предоставил финансовой пирамиде. Очень было много финансовых пирамид.

Я любил Тамару не за красоту, которой у нее, честно
сказать, не наблюдалось, и даже не за то, что во время секса
она громко звала на помощь, выкрикивая имена прежних
любовников. Я не знаю сам, за что я любил Тамару.
Она мне отвечала тем же. У нее была отличная память.
Мы часто играли с Тамарой в скрэббл, иначе эта игра называется
«Эрудит». Надо было выкладывать буквы на
игровом поле, соединяя их в слова. Тамара играла лучше
меня. Нет, правда, я никогда не поддавался. Я ей не раз
говорил, что работать ей надо не в рыбном отделе обычного
гастронома, а в книжном магазине на Невском, где
продают словари и новейшую литературу. Это сейчас не
читают. А тогда очень много читали.

Ноги сами, сказал, привели. Рано или поздно я бы все
равно пришел сюда, сколько бы мне ни запрещали вспоминать
об этом.

Просто за те два года, что я жил с Тамарой, тополь подрос,
тополя быстро растут, даже те, которые кажутся уже
совершенно взрослыми. Крона у них растет, если я непонятно
выразился. Теперь ясно? А когда видишь, как что-то
медленно изменяется на твоих глазах — в течение года,
или полутора лет, или двух, тогда догадываешься, что
и сам изменяешься — с этим вместе. Вот он изменялся,
и я изменился, и все вокруг нас изменялось, и далеко не
в лучшую сторону, — все, кроме него, который просто рос,
как растут себе тополя — особенно те, которым не хватает
света… Короче, я сам не знал, чем тополь мне близок,
а то, что он близок мне, понял только сейчас, когда увидел,
что пилят. Надо ведь было через столько лет прийти
по этому адресу, чтобы увидеть, как пилят тополь! Вот
и всколыхнуло во мне воспоминания. Те самые, которыми
мне было запрещено озабочиваться.

Зарплата у нее была копеечная, у меня тоже (я чинил
телевизоры по найму — старые, советские, еще на лампах,
тогда такие еще не перевелись, а к рубежу, к водоразделу
шестого июня одна тысяча девятьсот девяносто седьмого
года уже не чинил — прекратились заказы). В общем,
жили мы вместе.

Однажды я ее спросил (за «Эрудитом»), смогла бы
она участвовать в покушении на Ельцина. Тамара спросила:
в Москве? Нет, когда он посетит Санкт-Петербург.
О, когда это будет еще! — сказала Тамара. Потом она спросила
меня, как я все это вижу. Я представлял это так.
Черные автомобили мчатся по Московскому проспекту.
Перед тем как повернуть на Фонтанку, они по традиции
(и по необходимости) тормозят. Перед его автомобилем
выбегает Тамара, бухается на колени, вздымает к небу руки.
Президентский автомобиль останавливается, заинтригованный
Ельцин выходит спросить, что случилось
и кто она есть. И тут я — с пистолетом. Стреляю, стреляю,
стреляю, стреляю…

Тамара мне ответила, что у меня, к счастью, нет пистолета,
и здесь она была не права: к счастью или несчастью,
но «макаров» лежал в ванной, за трубой под раковиной,
там же двенадцать патронов — в полиэтиленовом
мешке, но Тамара не знала о том ничего. А вот в
чем она была убедительна, по крайней мере мне тогда
так казалось, это что никто не остановится, кинься она
под кортеж. А если остановится президентский автомобиль,
Ель цин не выйдет. Я тоже так думал: Ельцин не
выйдет.

Я просто хотел испытать Тамару, со мной она или нет.

Потом он спрашивал, светя мне лампой в лицо: любил
ли я Тамару? Почему-то этот вопрос интересовал потом
не одного начальника группы, но и всю группу меня допрашивающих
следаков. Да, любил. Иначе бы не протянул
два года на этом шумном, вонючем Московском проспекте, даже если бы жил только одной страстью — убить
Ельцина.

На самом деле у меня было две страсти — любовь к Тамаре
и ненависть к Ельцину.

Две безотчетные страсти — любовь к Тамаре и ненависть
к Ельцину.

И если бы я не любил, разве бы она говорила мне «орлик
мой», «мой генерал», «зайка-зазнайка»?..

Ельцина хотели тогда многие убить. И многие убивали,
но только — мысленно. Мысленно-то его все убивали.
Девяносто седьмой год. В прошлом году были выборы.
Позвольте без исторических экскурсов — не хочу. Или
кто-то не знает, как подсчитывались голоса?

Во дворе на Московском, 18, я со многими общался
тогда, и все как один утверждали, что не голосовали в девяносто
шестом за Ельцина. Но это в нашем дворе. А если
взять по стране? Только я не ходил на выборы. Зачем ходить,
когда можно без этого?

Ему сделали операцию, американский доктор переделывал
сосуды на сердце.

Ох, мне рекомендовано об этом забыть.

Я забыл.

Я молчу.

Я спокоен.

Итак…

Итак, я жил с Тамарой.

Возможность его смерти на операционном столе обсуждалась
еще недавно в газетах.

И я сам помню, как в газете, не помню какой, меня и таких
же, как я, предостерегали против того, чтобы связывать
жизненную стратегию с ожиданием его кончины.

Но я не хочу отвлекаться на мотивы моего решения.

А что до Тамары…