Никола Ладжойя (1973), автор нескольких романов, в том числе «Три способа отделаться от Толстого, не щадя себя» (2001) и «Запад для начинающих» (2004); пишет также рассказы и сценарии

Coca-Cola, anno XLV

Год 1931-й. В Нью-Йорке завершается строительство «Эмпайр Стейт Билдинга», рядом происходят стычки между полицией и безработными, а в немецких пивных на подставках под кружки можно прочесть: «Кто покупает у евреев — предатель нации». Американские банки, которые один за другим приходят к банкротству, начинают требовать возврата внешних долгов, подливая масла в огонь кризиса (четырнадцать миллионов безработных в США, шесть — в Германии, три — в Великобритании) и подготовляя тем самым грандиознейшую в мировой истории бойню. Между тем в Джорджии, и, в частности, в Атланте, имелась своя, параллельная хронология. И согласно ей, над сотрудниками «Кока-Колы» сияло солнце самого ослепительного успеха.

За сорок лет после своего основания компания — которой предстояло стать самой известной из транснациональных корпораций — справилась с бесчисленными проблемами, грозившими взорвать ее изнутри (сражения за наследство, достойные шекспировского пера, жесточайшие споры с разливщиками напитка в бутылки), а также с внешними угрозами: постоянные попытки имитировать напиток, трудности, связанные с нормированием сахара после начала Первой мировой войны, шумные судебные процессы, но прежде всего — страшная буря, разразившаяся после краха на Уолл-стрит. Отмена «сухого закона», которая вернула в американские дома и магазины вино, пиво и крепкие напитки, должна была — по неподтвержденной теории некоторых экономических обозревателей — обозначить эру упадка безалкогольных напитков. Но и это событие пронеслось над «Кока-Колой», точно безобидный ветерок. Большая устойчивость, которую компания теперь демонстрировала в любом отношении (касалось ли это финансовых или производственных сторон, системы продаж или мотивации сотрудников) вместе с подлинно революционной коммуникативной стратегией привели к тому, что между двумя мировыми войнами «Кока-Кола» начала выполнять также мифопоэтическую функцию: процесс культурной колонизации впервые начал приобретать подлинно магические черты в 1931 году. Именно в тот год, сметая с пути препятствия, которые судебное решение двадцатилетней давности ставило перед компанией, «Кока-Кола» изменила для собственных целей облик Санта-Клауса, поставив его — с оглушительным успехом — себе на службу.

Великая депрессия разрушила отрасли промышленности, устойчивость которых до того казалась бесспорной, ввергла в отчаяние миллионы фермеров, оставила без наличности кредитные учреждения, но — специально для любителей «конца истории» — не коснулась напитка, на 99% состоящего из сахара и воды, потребительская ценность которого практически равнялась нулю. В сущности, кризис обошел его стороной: депрессия обводила траурной каймой число «1929», но для «Кока-Колы» 1929-й год был всего лишь сорок третьим годом ее истории.

Семь лет спустя, в 1935-м, акции «Кока-Колы» ценились больше, чем акции любой другой североамериканской компании. Такое спокойное прохождение через бурю кризиса вызвало недоверие у многих экономических обозревателей и удивление — у работников компании. Можно говорить о том, что суммарных умственных способностей сотрудников «Кока-Колы» не хватило бы, чтобы заставить ее продукцию так успешно продвигаться на рынке. И даже Роберт Вудраф, президент компании, был ошеломлен тем, что производимый ею напиток вышел из экономических потрясений начала 1930-х годов здоровым и окрепшим.

Сын известного банкира из Атланты, трудный подросток, затем — вице-президент автомобильной фирмы, Вудраф стал у руля «Кока-Колы» в возрасте всего лишь 33-х лет, в 1923-м году. В первые годы его президентства дела определенно шли хорошо: продажи возросли с 17 до 23 млн галлонов в год, а в 1926 году компания полностью освободилась от долгов. Однако уже в следующем году, предчувствуя всеобщий биржевой крах, Вудраф решил действовать против своей же компании, тайно продав принадлежавшие ему 6 600 акций. Это был неверный шаг: 29 октября 1929 года, в день катастрофы на Уолл-стрит, акции «Кока-Колы» слегка упали в цене (со 137 до 124 долларов за акцию), но к концу года подросли до 134 долларов, чтобы в 1935-м дойти почти до 200. В итоге Роберт Вудраф потерял более 400 тысяч долларов.

Сказать, что компания была «умнее» ее президента, — значило бы принизить ловкость, дальновидность, харизматичность человека, который на протяжении более чем полувека провел «Кока-Колу» через тысячи сражений, большую часть из которых выиграл. Вудраф прекрасно видел общее состояние рынка и его неминуемое драматичное свертывание. Просто его рассуждения  — иначе и быть не могло — следовали логике, отличной от той, которой придерживалась компания в течение некоторого времени.

Вудраф мыслил в категориях компании, коммуникативная сила которой зависела от материальности продукции, от рационализации процесса ее выработки, от системы продаж, от соглашений с предприятиями по розливу напитка в бутылки и т. д. — от факторов, которые, как было сказано, оказались важнейшими для существования торговой марки на протяжении более чем сорока лет. Однако «Кока-Кола» (ее коллективный разум, если можно так выразиться) уже вышла из индустриальной эпохи, производя на своем пути «текст» такой убедительности, мифологию такой стойкости и связности, что она стала неотъемлемой частью внутреннего мира американцев. Чтобы остановить ее восхождение, потребовался бы крах всей системы, а не экономический кризис, пусть и очень серьезный.

Одно из событий, которое для производителя товаров широкого потребления является радикальным качественным скачком, признаком мощи, подлинной гарантией выживания в среднесрочном плане и неуклонного увеличения масштабов деятельности, — это создание фантазма. Материальное производство до некоторой степени преуспевает в выработке своей иллюзорной версии, которую настоящий продукт (банка с напитком, кожаный кошелек, спортивные ботинки), кроме присущих ему качеств фетиша, способен порождать через посредство медиума. Помимо способности удовлетворять обыденную потребность, — утолять жажду, в случае «Кока-Колы», — помимо «мистических свойств», которыми товар обладает, согласно Марксу, выступая носителем меновой стоимости, — перед потребителем развертывается целый мир: не статичный образ продукта, а целая система, пребывающая в движении: повествовательная система. Производить напиток с особо приятным вкусом — хорошее дело, но сделать так, чтобы он стал точкой в конце «рассказа», скользнув вниз по невидимому пищеводу, соединенному с лимбической системой потребителя, — вот что стало одним из самых больших достижений, которых могла пожелать себе «Кока-Кола».

Повествование, о котором идет речь, может быть названо «фантазмом» еще и потому, что его драматургические элементы неясны, неразличимы, бесплотны; и чем менее они осязаемы, тем сильнее воздействует рассказ, тем больше он порождает ассоциаций. Люди Вудрафа добились того, что их продукт — настолько простой и неопределенный, что он мог связываться с чем угодно — распространил свою ауру примерно тогда, когда Вальтер Беньямин объявил угасшей ауру произведений искусства. Техническая воспроизводимость в условиях массового производства, которая начиная с XVII века стала применима к предметам, но также и к новым нарративным практикам (таков случай, например, кино) и которая, согласно немецкому философу, поставила под угрозу традиционное магически-ритуальное содержание произведений искусства, их неповторимость, их hic et nunc, подмененное чисто экспозиционной ценностью, полной доступностью, — эта техническая воспроизводимость становится средством, благодаря которому товары (из-за своего свойства быть потенциально доступными каждому в одинаковом виде) претендуют на то, чтобы свободно перемещаться из одного пространства в другое.

Создав собственного внеземного двойника, материальное предприятие — руководство, менеджеры, рекламщики, помещения, оборудование, даже система распространения — обречено порождать повествование-фантазм, питать не только риторику  — дань традиции — но и собственный миф с его непостижимой алхимией. Это то, что усвоили сотрудники «Кока-Колы», с их неполным осознанием ситуации, которое именуется «деловым нюхом» — и «Кока-Кола» в целом, с ее полным, трезвым осознанием ситуации, которое является разумом продукта; таким образом, они уже в 1930-е годы перекинули для компании мостик в XXI век. Понятна растерянность экономических обозревателей и самого Вудрафа: они были слишком заняты разгадками посланий «краткого века», чтобы успешно осуществить прыжок в будущее. В каком-то смысле «Кока-Кола» на сорок пятом году своего существования перешагнула рубеж двух столетий.

Если Роберт Вудраф был Боссом, харизматической личностью с непреодолимым магнетизмом, и обладал способностью вызывать у своих подчиненных чувство преданности, часто переходившее в безудержный фанатизм, — то человеком, которому суждено было превратить месседж продукта в миф, начавший широко распространяться, стал Арчи Ли, неудавшийся писатель.

В 1919-м, окончательно расставшись с амбицией стать «творцом бессмертных романов», Ли начал работать на «Кока-Колу» в качестве рекламщика. Еще за несколько лет до этого рекламные лозунги компании отличались изрядным многословием — которое Ли решительно отбросил, — но в особенности говорили о качествах, присущих продукту (тонизирующий и возбуждающий, придающий бодрости, благоприятный для нервной системы, способствующий концентрации), больше, чем о его абстрактном очаровании. Реклама 1905 года, например, изображала молодого горожанина в кресле посреди полутемной комнаты. Текст гласил: «Для студентов и всех, кто работает головой. Выпейте стакан „Кока-Колы“ в восемь, чтобы сохранить мозг ясным и работоспособным до одиннадцати». В рекламе 1907 года Тай Кобб, известный бейсболист, уверял: «В дни, когда мне приходится играть двойную партию, я всегда в перерыве пью „Кока-Колу“, и потом играю вторую партию так, словно перед этим отдыхал».

Арчи Ли понял, что чем проще и туманнее будет текст, тем больше он будет приближен к формуле, способной перенести адресатов рекламного послания в «другой» мир. И в то время, когда Уильям Фолкнер доводил американскую прозу до предельной, невиданной прежде сложности и густоты, порожденный Арчи Ли загадочный простак вещал с плакатов: «Пейте „Кока-Колу“, восхитительную и освежающую!», «Жажда не знает времени года», «Да!», «Пауза, которая освежает». Со временем месседж продукта все более укорачивался и упрощался, достигнув в 1982-м подлинного совершенства: «„Кока-Кола“ есть!»

Революция, совершенная Арчи Ли, кроме лозунгов, касалась, разумеется, и изображений. Были решительно отброшены и слишком агрессивные рекламные ходы, и слишком изысканные образы, и напоминавшие о прерафаэлитах женщины с открытой грудью, которые в 1907 году томно посасывали «Кока-Колу» на плакатах. Их место заняли гладко выбритые, спокойные лица, сельские сценки, «ребята из соседнего дома». «Кока-Кола» не обещала перенос в иной, элитарный, далекий мир, а предлагала почти неотличимую от оригинала копию реального мира, повседневной действительности. И лишь под микроскопом можно было разглядеть, что тонкая работа «подсластителей» маскировала глубочайший разрыв с подлинной жизнью: исчезновение забот, тревог, стресса, возможность навсегда остаться в простом, светлом, неизменном настоящем. Обещали, скажем так, не что-то отдаленное, а «экзотику обыденности»: нереальный мир, который воспринимался как реальный.

Для достижения этого результата сотрудники компании стремились выработать все более «научный» подход к новой коммуникативной стратегии и наконец выработали нечто вроде основополагающей хартии из тридцати пяти пунктов, которой должны были придерживаться все рекламщики, работающие с агентством. Вот некоторые из рекомендаций:

• название марки должно всегда читаться;
• никогда не делать прямых заявлений или откровенных намеков насчет того, что «Кока-Колу» должны пить маленькие дети;
• на каждой бутылке должна быть надпись: «Восхитительная и освежающая»;
• при показе открытого холодильника дверь, на полках которой хранятся бутылки, должна быть распахнута широко;
• надпись «Кока-Кола» должна всегда укладываться в одну строку;
• всегда вставлять надпись «Зарегистрированная торговая марка» под первой «К», пусть даже эта надпись нечитаема;
• если выбираются рисунки или цветные фотографии с изображением девочки, предпочитать темноволосых;
• если изображается девочка-подросток или молодая девушка, предпочитать простую красоту утонченной;
• не употреблять никогда название «Кока-Кола» в «личном» плане (например: «Кока-Кола» приглашает вас перекусить);
• не употреблять никогда по отношению к «Кока-Коле» слово «она».

В рекламе, созданной Арчи Ли в тридцатые годы, нет и намека на то, какие экономические трудности переживала страна. В рекламе других товаров на первый план выдвигалась их способность облегчить сложности повседневной жизни (тем самым подразумевалось, что ситуация в стране далеко не радужная) или подчеркивались их конкурентные преимущества. «Кока-Кола» же убрала из своего рекламного посыла любой намек на агрессивность или утешение, которые встречались у других (через отсылку к лихорадочным ритмам современной жизни; через упоминание элитных и явно недоступных товаров, — их место заняли «домашние» женщины, пастельные тона, бытовые сценки или отсылки к мирным домохозяйкам прошлого, в то время как, по контрасту, США все дальше уходили по пути индустриализации), стараясь поддерживать иллюзию неизменного мира, в котором все доступное пространство заполнено не бурной, но беспредельной радостью жизни.

Арчи Ли помещал в свою рекламу именно то, что было нужно людям: бегство от действительности без всякой фантастики, возврат к «нормальной» жизни всего за пять центов. Именно тогда, в 1931 году, мифопоэтическая машина «Кока-Колы» — намного более сложная и эффективная по сравнению с мрачной, устарелой пропагандистской системой европейских тоталитарных режимов — втянула в свою орбиту образ Санта-Клауса, пребывавший в зачаточном состоянии.

Смерть и воскресение коммивояжера

«Усыновление» Санта-Клауса «Кока-Колой» произошло тогда, когда христианские корни «рождественского дедушки» почти позабылись. Появившись в Новом Свете в XVII веке как атрибут религиозной традиции, насчитывавшей более тысячелетия, бывший святой Николай, епископ Мир Ликийских, в первые десятилетия ХХ века уже представал в США ярким символом общества потребления. Важный вклад «Кока-Колы» состоял не в том, что она дала толчок процессу дехристианизации Санта-Клауса, как утверждали самые недалекие очернители транснационального гиганта — этот процесс шел уже давно — но в том, что она закрепила его навсегда, сделала в каком-то смысле необратимым. Встреча между ними получилась почти случайной, но это не отменяет того факта, что все предпосылки для счастливого союза были налицо. В 1931 году казалось, что Санта-Клаус и «Кока-Кола» поистине созданы друг для друга.

Часто крупным предприятиям бывает необходим предлог, толчок, случайность для того, чтобы их виновники осознали такие последствия своих действий, о которых до того даже не догадывались. Такой случайностью, если говорить о присвоении Санта-Клауса «Кока-Колой», стал доктор Харви Вашингтон Уайли, одно имя которого, начиная с 1907 года, способно было стать кошмаром для руководителей будущего промышленного гиганта.

Доктор Уайли возглавлял Химическое бюро США. Он стал широко известен в 1902 году, когда по его предложению была создана так называемая «Ядовитая команда» — группа молодых людей, используемых в качестве подопытных кроликов. Члены команды на себе испытывали действие пищевых добавок, предположительно вредных для здоровья. В следующем году Уайли возглавил «крестовый поход» с целью добиться принятия законопроекта о подлинности состава пищевых продуктов и лекарств. Все предыдущие инициативы такого рода блокировались из-за лоббистов — пищевых компаний и Ассоциации производителей патентованных лекарственных средств (Proprietary Association of America). Уайли тогда успешно разыграл карту общественного мнения: привлек журналистов, которые разделяли его позицию, писал членам Конгресса, установил тесные связи с организациями, известными своей радикальностью, как, например, «Женское движение за христианскую умеренность». Полемика относительно «мошенничества с лекарствами в Соединенных Штатах» заполнила страницы газет, которые еще несколько лет назад не осмелились бы нападать на фармацевтические компании: последние были в числе крупнейших рекламодателей.

Демократия в мире масс-медиа — это сложная игра: в ней есть возможности для шантажа, которые обесценивают ее в принципе, но есть и инструменты для «обходных маневров», неожиданно приводящие ее в действие. В первые годы ХХ века случилось вот что: производители швейных машин, садового оборудования и других товаров широкого потребления обнаружили — позже, чем фармацевтические компании — выгоды рекламы: возможности для шантажа многих газет резко уменьшились, и доктор Уайли неожиданно получил новое пространство для маневра.

Среди производителей вредных пищевых продуктов — или, по крайней мере, среди тех, кто подозревался в обмане покупателей — была и «Кока-Кола». Хотя напиток давно уже не содержал ни грана кокаина, возможность присутствия в нем наркотика превратилась в нечто вроде национальной легенды. Кроме того, «Кока-Кола» содержала кофеин; этот компонент в законопроекте доктора Уайли не значился как «ядовитый». Однако поскольку «Кока-Кола» рекламировалась как «полностью натуральный» продукт, предназначенный в том числе и для детей, то в глазах общественного мнения, симпатизировавшего Уайли, компания была виновна по меньшей мере в недобросовестной рекламе.

Pure Food and Drugs Act (Закон о чистоте пищевых продуктов и лекарств) был принят в июне 1906 года. Аза Чандлер, тогдашний глава «Кока-Колы», ненавидел доктора Уайли: он считал его маньяком, фанатиком борьбы за здоровый образ жизни, кем-то вроде антихриста. Для начала он отверг тактику лобового столкновения и публично одобрил принятие закона. Чандлер рассуждал так: если «Кока-Кола» выступит в поддержку закона, то тем самым продемонстрирует общественности, что ей нечего скрывать. Итак, в конце 1906 года реклама напитка уже гласила: «„Кока-Кола“ способствует пищеварению, укрепляет нёбо, придает вкус работе и радость досугу. Гарантировано Законом о чистоте пищевых продуктов и лекарств».

Но это не помогло. В 1907 году доктор Уайли снова перешел в наступление, и теперь его мишенью все чаще становились стимулирующие напитки — пока, наконец, «Кока-Коле» не пришлось отвечать в суде.

Война между «Кока-Колой» и правительством США, окончившаяся знаменитым процессом 1911 года, интересна, среди прочего, тем, кто представлял обе стороны: Аза Чандлер против Харви Уайли.

Если следовать хронологии, то Чандлера можно считать вторым «хозяином» «Кока-Колы» — после «пионера» Джона Стита Пембертона и перед «космополитом» Робертом Вудрафом. Восьмой из одиннадцати братьев, сын золотоискателя, Чандлер возглавил фирму в переходный период: под его руководством «Кока-Кола» начала продажи в масштабе всей страны, но прежде всего производимый ею продукт перестал восприниматься как лекарственное средство, собираясь стать для всех просто напитком. И все же, чем шире распространялся образ «чудесного напитка» — ярлык, приклеившийся к «Кока-Коле» до ее всемирного триумфа,  — тем больший метафизический заряд «Кока-Кола» несла в себе. Чандлер, методист по вероисповедованию, никогда не знал внутреннего покоя, как и многие его современники, соединившие протестантскую этику с духом капитализма,  — и вот он начал видеть в себе апостола чего-то такого, что превосходило земные масштабы. «Кока-Кола» стала для него как бы предметным воплощением Господа. Убеждая своих подчиненных работать на благо «величайшего из товаров и величайшей из компаний, которые когда-либо появлялись на свете», — лозунг, воспринятый близко к сердцу многими из сотрудников компании, — он тем самым интерпретировал пройденный «Кока-Колой» путь в эсхатологическом ключе.

Харви Уайли, противник Чандлера, был ему под стать. Хотя он называл себя агностиком и, в отличие от Чандлера, был почти равнодушен к удовольствиям, в нем появлялся пророческий пыл всякий раз, когда речь заходила о крестовом походе за «натуральную пищу»: из-за своей черной одежды, апокалиптического тона речей, постоянных упоминаний о «чистоте» и склонности демонизировать своих оппонентов во имя общего блага — и правильного функционирования демократического государства  — он заслужил прозвище «отца Уайли». Были ли Чандлер и Уайли двумя «сообщающимися сосудами»? Хотя их разделял мелкий вопрос, послуживший поводом к началу процесса, оба являлись приверженцами идеи, которая была выдвинута североамериканским капитализмом рубежа XIX и XX веков в свое оправдание и послужила мощнейшим толчком к его развитию. Смысл ее заключался в том, что стремление получить прибыль прямо связано с общим благом, а следовательно, и со спасением души. Любая социальная система, какие бы прекрасные принципы ни лежали в ее основе, не может существовать без известного градуса эмоционального накала среди своих членов. Любопытно, насколько часто этот «градус накала» достигается путем маскировки действительности (общее благо как двигатель капитализма, согласно Чандлеру и Уайли) — настолько, что закрадывается подозрение, будто мир движется не столько лицемерием (например, заботой о спасении души), сколько разрывом между словами (все та же забота о спасении души) и стоящей за ними реальностью (погоня за прибылью). Делать нечто в убеждении, что делаешь совсем другое — и где-то в темном уголке своего «я» ощущать холодную боль от этого расхождения: вот где кроется один из секретов успеха. Точно так же сегодня одна из движущих сил глобализации — это, возможно, расхождение между той целью, которую мы якобы преследуем (на этот раз — уже не общее благо, а погоня за прибылью, то есть самореализация индивидуума), и той, которую преследуем на самом деле (усиление Системы — вероятно, в ущерб индивидуумам). А пока что вернемся к стычке между Чандлером и Уайли, к процессу, к той самой случайности, которая выведет нас на Санта-Клауса.

«Соединенные Штаты Америки против 40 баррелей „Кока-Колы“». Забавно, но именно таково было официальное название судебного процесса, ставшего для компании из Атланты одним из серьезнейших испытаний в первые десятилетия ХХ века. Вот каково его происхождение: в 1907 году Уайли приказал конфисковать несколько баррелей напитка, преодолев вето со стороны правительственных организаций, в особенности Министерства сельского хозяйства. Между тем именно это вето в предшествующие годы блокировало подобные инициативы.

Конфискация привела Азу Чандлера в ярость и вызвала бурную кампанию по очернительству «Кока-Колы», для которой Уайли удалось привлечь самых ярких выразителей национальной истерии. Здесь были журналист Сэмюэль Гопкинс Адамс («Помните, что „Кока-Кола“ вызывает привыкание. Я слышал о людях, которым надо было выпивать 15—20 стаканов „стимулянта“ ежедневно»), известная Марта Аллен, лидер движения «Женщины за христианскую умеренность» («Я точно знаю мальчика, который стал полным ничтожеством, в школе и вообще, из-за привычки к „Кока-Коле“»), евангелист-методист Джордж Стюарт («Известно, что неумеренное потребление „Кока-Колы“ вызвало в женской школе серию ночных оргий, которые становились с каждым разом все более безнравственными. Кроме того, „Кока-Кола“ вызывает у мальчиков бессонницу, а это неизбежно ведет к мастурбации»). За ними стройными рядами шли пламенные хроникеры, бульварные журналисты и просто корыстолюбцы, готовые поклясться, что «Кока-Кола» содержит кокаин (от которого с 1903 года не осталось и следа) или опасные дозы алкоголя, кофеина, опия, неведомых и ужасных ядов. Говорили даже, что в бочках с сиропом, необходимым для приготовления напитка, находили насекомых, солому, дохлых крыс, испражнения.

Точно так же, как рок-кумиры, «Кока-Кола», прежде чем взобраться на Олимп массового сознания, должна была пройти через чистилище самых разнузданных обвинений. Но, в отличие от Элвиса Пресли и Джима Моррисона, «Кока-Кола» оказалась неподвластной принципу «взлета и падения» ввиду того простого обстоятельства, что она не подчинялась биологическим законам. Она не была подвержена старению, умиранию, героиновой зависимости — и даже кокаиновой, с того момента, как не содержала экстракта коки, в отличие от «чудотворного напитка», рекламировавшегося десятилетием ранее…

Отрывок из книги

• СПб.: Амфора, 2009

Турне вместе с группами «Queensryche», «The Black Crowes», «Motley Crue» и «Metallica» включало концерты в Венгрии, Германии, Швейцарии и Бельгии. На «Монстрах рока» они были хедлайнерами в третий раз — беспрецедентный случай. Для фестиваля в Донингтоне потребовалось 250 тонн стали, 250 тонн оборудования и 34 грузовика, чтобы возить его по месту проведения… Не говоря уже о том, что только к «AC/DC» было прикреплено 116 рабочих сцены!
Дэвид Маллет снимал концерт с помощью 22 камер. Малкольм был рад сотрудничеству с Маллетом и говорил «Метал CD»: «Мы никогда не делали клипов, но вот встретили Маллета, и снимать клипы стало куда проще. В конце концов нам даже стало нравиться на себя смотреть».
Европейское турне закончилось самым крупным концертом в истории группы. 28 сентября 1991 года «AC/DC» должна была дать бесплатный концерт для молодежи России на Тушинском аэродроме недалеко от Москвы. Концерт был подарком юному поколению за сопротивление провалившемуся недавно военному перевороту. Он назывался «Праздник демократии и свободы». Ожидалось полмиллиона, но присутствовало около миллиона зрителей. «AC/DC» были приглашены благодаря высокому спросу на их музыку, которую до той поры в России можно было купить только на черном рынке. Концерт снимался Уэйном Ишемом и должен был войти в предполагавшийся живой альбом.
Даже несмотря на ясный солнечный день, промоутеров заботила погода. Дождь нужен меньше всего, когда в одном месте собирается по миллиону людей. И тогда российское правительство использовало последнее слово техники. Менеджер турне Майк Энди вспоминает, что в правительстве ему сообщили, что они примут меры против дождя. Он пояснил: «В Москве погода похожа на северо-запал США, очень дождливая. Как в Сиэтле. Ну, слава богу, у нас по Сиэтлу не маршируют сотни солдат, как по Красной площади. Заверив нас, что дождя не будет, российское правительство приказало истребителям „рассеять“ облака над Тушинским аэродромом, что обеспечило отсутствие дождя на шесть-восемь часов. Обычно так поступают при парадах, чтобы дождь не пошел на войска. В тот вечер дождь пошел лишь через час после окончания концерта».
Миллион российских поклонников рока бесплатно оказался на празднике, и все шло хорошо, пока группа не выстрелила из пушек на «For Those About To Rock». Ангус говорил: «Когда военные услышали пушки, они пришли в возбуждение. Было видно, как они с лица спали. Так и чудилось, что они говорят: „Нас надули! Это грязная империалистская уловка!“»
На сцене Брайан заявил: «В годы холодной войны опере и балету не удалось сломать лед. Наши страны обменивались оперными и балетными коллективами, цирками, но только рок-н-роллу удалось остановить холодную войну». К несчастью, день не прошел безоблачно — один из рабочих сцены скончался от сердечного приступа.
После возвращения группы в США «Ньюсуик» писал: «На что тратят деньги эти восточногерманцы, которые кучкуются вокруг сломанной Берлинской стены? Когда-то дефицитом были шампанское и свежие фрукты, теперь выбор пришел и в область музыки. Оборот музыкальных магазинов Западного Берлина вырос на 300 процентов. Вагнер и „Кольцо Нибелунгов“? Отто Клемперер <Знаменитый немецкий дирижер и композитор> и Бетховен? Нет. Бестселлеры — „AC/DC“ и саундтрек к „Грязным танцам“».
«AC/DC» играли во Франции, Люксембурге и Испании, а затем вылетели на 15 концертов домой… Два последних выступления прошли в Новой Зеландии. И угадайте, на кого музыканты там наткнулись? Уйдя из группы в 1983 году, Фил уехал в Новую Зеландию и открыл там свой бизнес — организовал вертолетные чартеры. Когда он вновь встретился с группой, то спросил Ангуса и Малкольма: «Ну как, дадите мне еще шанс или как?» Что и привело к очередному изменению в составе «AC/DC».
К декабрю 1991 года «AC/DC» отыграли за год 70 концертов — причем половину при аншлагах — и выручили более 17 миллионов долларов. В качестве признания того, что не надо быть ярым металлистом, чтобы любить «AC/DC», «Атланта Фэлконс» <Клуб Национальной футбольной лиги США, играющий в американский футбол.> официально вернулись к изначальным черным цветам своей формы и объявили своим новым гимном «Back In Black».
Следующим успехом стала номинация на «Грэмми» за «The Razors Edge» в категории хард-рока. К тому же 2 марта RIAA выдала группе сертификат, удостоверящий продажу трехмиллионного экземпляра альбома.
Не оставшись в стороне от сэмплингового безумия начала 90-х, группа возбудила иск против «Эс-би-кей Records» и рэппера Ванилла Айс за незаконное использование сэмпла песни «Highway To Hell» для композиции Айса «Rags Of Riches» <Другое название песни — «Road To My Riches«.> в альбоме «Extremely Live».
Первый живой альбом со времен «If You Want Blood (You’ve Got It)», еще без Брайана Джонсона, вышел 29 октября 1992 года. Он красноречиво назывался «Live» («Живой») и включал песни с турне 1990—1991 годов. Продюсером был Брюс Фэрберн. Альбом вышел в четырех различных форматах, в том числе на компакт-диске (14 песен), кассете (23 песни), двойном диске со специальным вкладышем (23 песни) и лазерном диске (18 песен).
«Live» состоял из песен «Thunderstruck», «Shoot To Thrill», «Back In Black», «Sin City», «Who Made Who», «Heatseeker», «Fire Your Guns», «Jailbreak», «The Jack», «The Razor’s Edge», «Dirty Deeds Done Dirt Cheap», «Moneytalks», «Hells Bells», «Are You Ready», «That’s The Way I Wanna Rock „N“ Roll», «High Voltage», «You Shook Me All Night Long», «Whole Lotta Rosie», «Let There Be Rock», «Bonny», «Highway To Hell», «T.N.T.» и «For Those About To Rock, We Salute You».
Ангус говорил о «Live»: «Мы хотели записать его, пока у нас не выпали волосы и зубы. Мы не собирались агонизировать у систем жизнеобеспечения… Альбом — это больше чем сборник песен „AC/DC“. Когда говоришь с фанатами на концертах, первое, что они спрашивают, это когда мы собираемся записать еще один живой альбом. Наверное, чаще всего нам задают вопрос: „Когда мы получим еще одну порцию живого звука?“ Но мы хотели подождать, пока у Брайана за плечами не будет достаточно студийных альбомов, чтобы он не сильно нервничал».
Журналу «Роллинг стоун» Ангус сказал: «„Live“ — это как порция виски: сразу попадает в кровь. Мы просто рок-группа, которая здорово проводит время, — не больше и не меньше».
Песня «Highway To Hell» с «Live» в Великобритании стала четырнадцатой в чартах через неделю после того, как группа сыграла ее в программе «Короли попа». Также песню номинировали на «Грэмми» в категории «Лучшая хард-роковая композиция».
Затем «AC/DC» появились на концерте «Джем в честь Хэллоуина в „Universal Studios“», организованном Эй-би-си-ТВ — вместе с Оззи Осборном, «The Black Crowes», «En Vogue» и «Slaughter». В ноябре альбом стал в Британии пятым, а в США пятнадцатым. Вышедшее ограниченным тиражом издание «Live: Special Collector’s Edition» дебютировало в Штатах на 34-й позиции.
В 1992 году Малкольм говорил «Метал CD»: «С самого начала все утверждали, что „AC/DC“ — это концертная группа и что студийные записи этого не отражают. После „If You Want Blood (You’ve Got It)“ и смерти Бона постоянно стоял вопрос, будем ли мы делать еще один живой альбом. Мы хотели подождать, чтобы у Брайана накопилось достаточно своего материала, чтобы он не торчал на сцене, распевая старые песни Бона. В альбоме собраны все лучшие песни „AC/DC“ обеих эр группы, а также кое-что из старенького — скажем, „Whole Lotta Rosie“ все еще очень цепляет».
Альбом «Live», в который вошли номера из 153 концертов, данных в 21 стране, блестяще оправдал свою задачу — донести энергию группы со сцены до фанатов. В спецвыпуске «Классик рок» в 2005 году Иэн Флетчер писал: «Возможно, сейчас коммерческая и музыкальная привлекательность студийных альбомов „AC/DC“ и поколебалась, но на концертах их всегда было не остановить. И „Live“ еще раз это доказывает».
В конце года высококачественная запись на 35-миллиметровую пленку с английского концерта «Монстры рока» вышла под названием «„AC/DC“ Live At Donington». Десятилетие прошло, и «AC/DC» досуха утерли нос самым упорным своим критикам — из возможных динозавров металла они превратились в настоящую икону рок-н-ролла. Однако вскоре «AC/DC» удастся переплюнуть и это — с некоторой помощью парочки анимационных придурков, известных как Бивис и Баттхед.

Николя Саркози

Мое мнение. Франция, Европа и весь мир в XXI веке

Николя Саркози (1955) — президент Франции. Его книгу на русский перевели Алла Смирнова и Александра Глебовская. Названия публикуемым главкам дала редакция «Прочтения».

О ПОДОНКАХ

Я хочу напомнить контекст, в котором я однажды вечером счел возможным употребить термин «подонки» на площади в Аржантее. Я решил отправиться в этот квартал, который имеет в парижском регионе репутацию одного из самых криминогенных. Я специально выбрал позднее время, чтобы показать местным хулиганам, что отныне полиция будет присутствовать здесь везде и в любое время. Я приехал, чтобы организовать в этом квартале новый пост республиканских отрядов безопасности (РОБ), усиленных новой оперативной доктриной. Благодаря этой доктрине отряды окажутся закреплены за определенными кварталами, что позволит хорошо их узнать, а это, в свою очередь, необходимо, если хочешь по-настоящему взяться за наркобизнес и ликвидацию банд. Необходимо, чтобы в этих кварталах люди жили спокойно; чтобы там не оскорбляли девушек; чтобы хорошо заниматься в школе стало престижнее, чем «стоять на стреме» у торговцев наркотиками; чтобы государство заинтересовалось происхождением доходов тех, кто целыми днями ничего не делают и раскатывают, тем не менее, на «Мерседесах». Пригороды нуждаются в том, чтобы там применялись республиканские законы.

Когда мы приехали, на нас набросились две сотни разъяренных людей, которые стали нас грубо оскорблять и бросать в нас все, что имелось под рукой. Напряжение было очень сильным, служба безопасности доведена до предела. Несмотря на это, я решил, что последние четыреста метров мы пройдем пешком. И это отнюдь не было легкой прогулкой! Я специально не хотел, чтобы мы ускоряли шаг. Хулиганы словно с цепи сорвались, полагая, что все это провокация. Эти окраины были их «зоной». Одно мое присутствие воспринималось как вызов. Какое смещение ценностей! Какое извращенное мышление! Закон банд схлестнулся с республиканским законом! Схватка была жестокой и длилась почти час. Я оставался в помещении полицейского участка Аржантея, в ожидании, пока РОБ вновь отвоюет территорию. Около полуночи я смог продолжать обход. Когда я оказался рядом с многоэтажными домами, открылось окно, и какая-то женщина, явно северо-африканского происхождения, окликнула меня: «Господин Саркози, избавьте нас от этих подонков! Так больше невозможно!» Я ей ответил: «Мадам, я здесь именно для этого, я избавлю вас от этих подонков». Ни она, ни я в тот самый момент не думали, что эти слова будут иметь такой резонанс…

В последующие 24 часа меня обвинили в том, что я оскорбляю молодежь, поощряю расизм и ксенофобию, не умею владеть собой… Послушать левых, так именно эти слова развязали войну в пригородах!

В этом-то и состоит главная трудность: сопротивляться давлению общественного мнения, не злоупотребляя, тем не менее, проклятиями, чрезмерной эмоциональностью, карикатурными образами. Я не считаю, что, употребив слово «подонки», зашел слишком далеко. Я описал ситуацию, на мой взгляд, отвратительную, при которой главенствует закон банд и страха и в которой вынуждены жить тысячи наших соотечественников. Типов, которых я отказываюсь называть словом «молодежь», я назвал так, как они заслуживают. Именно потому, что не хотел ассоциировать их с молодежью, которая не имеет ничего общего с этим меньшинством. А те — и я не боюсь это заявлять — кого называют «большими братьями», как правило, просто мелкие «царьки» и главари банд, а вовсе не образцы успеха, которого они добились благодаря упорному труду и своим заслугам. И, наконец, я никогда не мог понять, каким образом это выражение может быть оскорбительным для цвета кожи, которая — и мне это прекрасно известно — ни в коей мере не предрасполагает к правонарушениям. Я ненавижу расизм. Я питаю отвращение ко ксенофобии. Я верю в силу и богатство, которые рождаются благодаря разнообразию рас. Мне приятно думать, что Франция стала такой разнообразной. Но я осуждаю тех, кто не хочет замечать, что реальность, в которой живут наши самые обездоленные сограждане, и есть главная причина нарастания экстремизма, и обвиняют республику в слепоте, пассивности и косности.

Осталось еще обсудить, каким должен быть лексикон министра. Так, представитель социалистической партии признал, что термин «подонки» вполне разговорный и распространенный, но не приличествует «высокому министерскому рангу». Весьма странное понимание республики. Мы как будто бы все равны в правах и обязанностях. Следовательно, по моему мнению, не существует лексикона, рекомендованного для элиты, и того, который подходит простому народу. Есть слова честные и нечестные. Искренние и лживые. Грубые и почтительные. Используя слово «подонки», я не чувствовал, что говорю неискренне, нечестно или грубо.

О СЕКСУАЛЬНЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЯХ

Когда я захотел что-то сделать в области предупреждения и наказания преступлений на сексуальной почве, мне пришлось услышать множество проклятий. К сожалению, преступники, совершающие преступления на сексуальной почве, неизлечимы. Риск рецидива очень высок. Это научно установленный факт. Долг общества — защитить себя от этих людей, которых болезнь превратила в хищников. Большинство стран западной демократии так и сделало.

Когда я исполнял обязанности министра внутренних дел, самым трудным для меня было встречаться с семьями жертв, в том числе с родителями убитых детей. Мне даже неловко упоминать об этой трудности, настолько она ничтожна в сравнении со страданием тех, чья жизнь потеряла всякий смысл. Я ненавижу слово «происшествия», каким обозначается в газетах этот тип преступлений. Замученный и убитый ребенок — это не «происшествие», это драма, катастрофа, трагедия, которая никого из нас не должна оставить равнодушным. Государство должно приложить все свои силы, чтобы избежать подобных чудовищных преступлений

Мой последний визит был в семью маленького Матиаса, мальчугана четырех с половиной лет, изнасилованного и утопленного извращенцем. Это была счастливая семья фермеров, проживающая в Ньевре. Я до сих пор не могу забыть отца мальчика, который ждал меня на пороге своей фермы. «Ко мне пришел министр или человек?» — вот первое, что он мне сказал. «Человек и отец«,  — ответил я ему, с трудом пытаясь сдержать волнение. «Так вот, — продолжал он, — через два дня мой день рождения. Прекрасный подарок: мой сын изнасилован и убит». Что я мог ему ответить? Что сказать? Что сделать? Разумеется, ничего, просто быть рядом и попытаться помочь вынести нечеловеческую боль.

Как только я вошел в дом, я обнял мать Матиаса, молодую женщину, державшуюся с поразительным достоинством, которая сдерживала слезы, но не могла спрятать свое смятение. Мне предложили сесть на диван, в центре которого царил, одинокий и печальный, плюшевый медвежонок Матиаса. В глазах у меня стояли слезы. Мы почти не разговаривали, но нашего молчания было достаточно. Почему Матиас? Почему это чудовище оказалось там? Почему нельзя восстановить смертную казнь? Вот вопрос, который постоянно вертелся на языке отца. И эта реакция настолько понятна! Я не решился ему сказать, что, когда речь идет о сумасшедших и извращенцах, этот вид наказания их не устрашит. И что, согласно моей собственной философии, смертная казнь давно для меня неприемлема.

Моя философия… я отдавал себе отчет, насколько она мало значит в сравнении с болью родителей убитого ребенка! Я часто вспоминаю эту семью и испытания, которые довелось ей вынести.

«За» смертную казнь, «против» смертной казни, вот уже много лет возобновляются эти дискуссии, когда какой-нибудь ребенок оказывается жертвой столь чудовищного преступления. Существуют, однако, и другие решения. В том числе, например, картотека сексуальных преступников. Мне пришлось, однако, разрушить множество табу и запретов, сражаться с ложью и догматизмом, чтобы добиться, наконец, в 2004 году, создания такой картотеки.

Ни одна из существующих картотек, ни досье криминалистического учета, ни реестр приговоров, ни картотеки дактилоскопических и генетических отпечатков, где хранятся все образцы ДНК, ни картотека правонарушений и преступлений, которая ведется полицией и жандармерией, и в которой указаны преступники, обстоятельства и оперативные данные, не выполняют той роли, которую должна играть эта картотека. В частности, нигде не фигурируют нынешние адреса упомянутых там людей. Картотека сексуальных преступлений должна играть превентивную роль. Ее цель — в любой момент знать местонахождение тех, кто когда-либо был осужден за сексуальное преступление. Преступники, отсидевшие срок за такие преступления, должны сообщать об изменении адреса, а в наиболее тяжелых случаях им вменяется в обязанность ежемесячно отмечаться в комиссариате или жандармерии по месту жительства. В Канаде, благодаря существованию такой картотеки, полиция, в случае исчезновения какого-нибудь ребенка, отправляется домой к тем, кто в этой картотеке фигурирует и живет по соседству с семьей жертвы. Потому что — и это опять-таки научный факт — именно в первые часы можно действовать особенно эффективно, чтобы похищение ребенка не превратилось в непоправимую трагедию.

Когда я сообщил о создании такой картотеки, меня обвинили в нарушении прав человека — черт побери! — и государственная консультативная комиссия по правам человека заявила о «непозволительном посягательстве на частную жизнь и на право прощения». А я вновь вспоминаю о ферме в Мулен-Анжильбер, где живут родители маленького Матиаса. Я вспоминаю его велосипед, до сих пор прислоненный к воротам во дворе, и думаю об этом пресловутом «праве на прощение»: кто, по мнению представителей государственной консультативной комиссии по правам человека, должен пользоваться этим правом? Рецидивист, подозреваемый в том, что растерзал ребенка, или члены этой семьи, чья жизнь замерла однажды в воскресенье, 8 мая? Сможет ли она, семья Матиаса, забыть и простить? Где ее право на прощение? Правовое государство должно найти справедливый баланс между защитой жертв и соразмерностью наказания. Но существуют выражения, как, например, вот это, «право на прощение», которые находятся за пределами корректности. «Прощение» не может быть правом, когда насилуют ребенка.

Я желаю, чтобы в деле предотвращения сексуальных преступлений мы пошли еще дальше. После того, как виновные отбудут свое наказание в тюрьме, они должны пройти курс лечения у психологов и психиатров, а полиция должна иметь возможность следить на расстоянии за самыми опасными из них с помощью электронных браслетов. Нужно вменить им в обязанность носить браслеты. По мнению Конституционного совета, принцип «отсутствия обратной силы» в уголовном законодательстве запрещает нам вводить подобные меры для преступников, которые были уже однажды осуждены, даже если их опасность не вызывает никаких сомнений. И этот пресловутый принцип вызывает паралич у наших экспертов, нашей элиты, представителей судебной власти, которые не решаются ничего сделать, словно стоят перед непреодолимой стеной. Со своей стороны я не боюсь заявить, что этот принцип, хотя он и является конституционным, должен быть изменен, если способен нанести физический и психологический урон порядочным людям, особенно детям. Те меры предосторожности, о которых я прошу, это всего-навсего вопрос безопасности. Они не имеют ничего общего с принципом «отсутствия обратной силы» в уголовном законодательстве. Впрочем, они уже применяются у большинства наших соседей, которые, тем не менее, разделяют те же основополагающие принципы уголовного права.

О КАРИКАТУРИЗАЦИИ ИДЕЙ

Я убежден, что наша демократия гораздо в большей степени страдает от недостатка дебатов и критики, чем от их избытка. Эта убежденность и заставила меня безоговорочно встать на сторону художников, которые вызвали скандал своими карикатурами на пророка Мухаммеда. Меня нельзя заподозрить в потворстве карикатуристам хотя бы потому, что они, мягко говоря, самого меня никогда не жаловали. На меня рисовали карикатуры по любому случаю и по каждому поводу. Высмеиванию подвергалось все: моя личная жизнь, моя внешность, мои высказывания, моя политика. Было всякое. И не всегда это делалось корректно. Порой меня это больно ранило.

Но, какой бы острой она ни была, карикатура полезна демократии. Она заставляет тех, кто обладает властью, не отрываться от земли. Когда она представляет в концентрированном виде какое-нибудь событие или чей-нибудь характер, это порой бывает полезно. Она представляет некое пространство свободы, и демократия много потеряет, если будет этому препятствовать. Не должно существовать запретных тем. Иначе вскоре появится длиннейший список «идолов», которых запрещено трогать. Я верю в Бога, хожу время от времени в церковь, но религия, так же как и власть, должна уметь принимать критику, карикатуры и насмешки. Это относится ко всем религиям, в том числе и к той, что последней появилась во Франции, к исламу: он не может претендовать на то, чтобы быть уравненным в правах с другими, если не желает равенства обязанностей. Если говорить о том, что оскорбительно для мусульман, так это не карикатуры, высмеивающие Пророка, так же, как они высмеивают, к примеру, Христа. Гораздо более оскорбительно считать французских мусульман гражданами, отличными от других.

С 2002 года мои идеи очень часто становились объектами карикатур.

Так, стоило мне потребовать, чтобы органы государственной власти вкладывали гораздо больше средств в программу социальной адаптации молодых иммигрантов, чтобы по вине государства не углублялась пропасть между этническими общинами,  — меня тут же обвинили в том, что я потворствую этническому разделению.

Я предлагаю политику выборочной иммиграции, подразумевающую пользу открытых границ для такой страны, как наша, я заговорил об этом впервые за тридцать лет: и меня тут же сравнили с Ле Пеном и обвинили в национальном экстремизме.

Я замечаю, что никто никого не заставляет жить во Франции, и что когда вас где-то принимают, необходимо уважать и, по возможности, любить тех, кто вас принимает: меня обвинили в ксенофобии. Ни больше, ни меньше.

Я требую, чтобы жестокое поведение молодых людей было выявлено и взято на заметку как можно раньше: меня обвинили в том, что я делаю уголовников из трехлетних детей.

На самом деле все гораздо проще. Вот один-единственный пример: каждый знает, что в школе на переменах можно встретить невероятно жестоких детей все более и более раннего возраста. Никакой родитель, никакой преподаватель не может всерьез утверждать, будто не понимает разницы между просто живым, активным, общительным, даже шумным ребенком, и тем, кто может выразить себя лишь тогда, когда избивает сверстников, и даже преподавателей. Мне хватает здравого смысла, чтобы понять: не всякий жестокий ребенок обязательно становится преступником. Я никогда не предлагал заносить таких детей в специальную картотеку. Я утверждаю совсем другое: трехлетний ребенок, который отличается жестокостью, должен стать предметом особого внимания. Эффективности мы достигнем только тогда, когда начнем действовать как можно раньше. Нужно понять причины такого поведения ребенка: был ли он сам жертвой жестокого обращения в собственной семье или переживает период особых трудностей. Долг общества, школы, органов охраны материнства и младенчества, школьной медицины — прийти ему на помощь, а для этого взять его на заметку и начать им заниматься. Что же касается того обстоятельства, что перенесенные в детстве проблемы могут стать впоследствии криминогенным фактором, так это, к сожалению, установленный факт. Большое количество преступников, в частности тех, кто обвиняется в сексуальных преступлениях, сами в детстве часто становились жертвами жестокого обращения или изнасилования; до того, как сделаться палачами, они были жертвами. Банда варваров, которая истязала и убила Илана Халими, была известна в коллеже своим жестоким поведением, еще когда ее участникам было по пятнадцать лет. Кто постарался понять эту жестокость, кто попытался с ними поговорить, предложить им ответ, который мог бы остановить эту спираль жестокости? Увы, похоже, никто. Я не знаю, всегда ли верны мои идеи, но я убежден, что нынешняя ситуация ненормальна.

Пятьдесят лет назад школьная медицина прекрасно справлялась со своими обязанностями, занимаясь ростом, весом, зрением и слухом детей. Сегодня, когда огромное большинство детей наблюдается у семейных врачей, от школьной медицины ждут большего. Она должна активно заниматься профилактикой, бедной родственницей нашего здравоохранения. Профилактикой ожирения, профилактикой асоциального поведения, профилактикой риска длительного пребывания на солнце. А также информировать подростков о таких необходимых привычках, как регулярное посещение стоматолога и своего терапевта, систематические занятия спортом… Мы все от этого только выиграем: меньше расходов на лечение, хорошее здоровье наших соотечественников. Эта же медицина должна выявлять, наблюдать, оценивать, лечить отклонения в поведении, с одной стороны, чтобы препятствовать возникновению непоправимой ситуации, с другой — чтобы предупредить попытки подростковых самоубийств, количество которых в нашей стране достигло опасной черты. Ежедневно рубрика происшествий, с каждым разом все более тяжелых и жестоких, призывает нас к размышлению и действию. В Эври шестнадцатилетний молодой человек был убит своим сверстником. Две разбитых жизни. Почему?

Говорят о том, как опасно наклеивать ярлыки. Я не понимаю этого аргумента. Всем хорошо известно: чем больше жестокости, тем больше подростков поддаются притягательности жестокости. Нельзя стоять сложив руки. Чем мы рискуем, принимаясь действовать? Ничем! А чем мы рискуем, позволяя, чтобы все продолжалось, как есть? Всем!

Я не уверен, что окружающие всегда понимают, сколько энергии мне нужно приложить, чтобы точно определить, исправить, убедить и, в конечном итоге, попытаться продвинуться вперед. Если я являюсь мишенью стольких карикатур, так это потому, что осмелился тронуть священных коров! Но я согласен терпеть карикатуры, если, в конце концов, французское общество согласится двигаться вперед. Это и есть моя цель: заставить Францию двигаться.