Статья из книги Германа Садулаева «Марш, марш правой!»

О книге Германа Садулаева «Марш, марш правой!»

В Мае 1890 года профессор Саймон Ньюкомб (Simon Newcomb) опубликовал в журнале The North American Review любопытную статью, озаглавленную «Мыльные пузыри социализма» («Soap-bubbles of socialism»). Автор весьма убедительно и доходчиво критикует идеи и лозунги социальных реформаторов: «Вместо рассмотрения таких туманных вещей как богатство, капитал и капитализм, я настаиваю на рассмотрении только таких низменных вещей, как дома, кровати и бифштексы». И этих самых домов, кроватей и бифштексов, по утверждению профессора Ньюкомба, всё равно не хватит на всех, даже если поделить их поровну, либо по справедливости (что не всегда одно и то же).

Профессор выступает против даже 8-часовой рабочей недели, именно с таких, филантропических позиций: «Мы должны сокращать использование восьмичасовой системы, потому что, если мы уменьшаем строительство домов на 20 процентов, то, несомненно, в следующем поколении будет труднее обеспечить бедных жильём».

Подводя итог своим размышлениям, Ньюкомб повторяет: «…согласно критикуемой мною точке зрения, проблема улучшения жизненных условий масс заключается не в производстве, а в распределении. Большинство думает, что производится достаточно и даже с избытком для всех, единственная трудность сводится к тому, что массы не получают своей честной доли». На самом же деле, как объясняется в статье на простых и наглядных примерах (с теми же бифштексами или одеждой) — основная проблема не в распределении, а в производстве. В недостаточном производстве необходимых человеку благ.

Да, одни позволяют себе гораздо более чем остальные. И далеко не всегда это оправдано их заслугами перед обществом. Но даже если отобрать всё, что составляет роскошь богатых — этого не хватит, чтобы вылечить нужду бедняков.

Потому что просто всего не хватает на всех.

В 1890 году профессор Саймон Ньюкомб был абсолютно прав.

Он был прав не только в 1890 году, но и на протяжении всей известной нам экономической истории человечества, насчитывающей тысячи лет.

Во все века и при всех социально-политических системах уровень экономического производства в человеческом обществе не позволял обеспечить комфортными условиями существования и пользованием известными к тому времени благами цивилизации всех членов общества, даже если бы распределение было максимально справедливым.

Просто потому, что еды и прочего было всегда мало.

А людей — много.

Люди век за веком научались производить больше еды, но себе подобных они всегда воспроизводили ещё больше, чем еды.

Английский экономист Томас Роберт Мальтус развил это положение в целую теорию, опубликовав в 1798 году книгу «Опыт о принципе народонаселения». Теория состояла в том, что население возрастает в геометрической прогрессии (1,2,4,8,16…), а производство средств к существованию только в арифметической прогрессии (1,2,3,4,5…). Следовательно, нищета неизбежна уже в силу естественного инстинкта размножения человека. И должна только усугубляться с ходом истории. Эту гипотезу впоследствии назовут «мальтузианством», а Карл Маркс, который вообще любил обзываться, охарактеризует книгу Мальтуса как «гнусный пасквиль на человеческий род».

Но, так или иначе, на протяжении столетий и столетий принцип Мальтуса действовал, и чем больше становилось людей, тем острее чувствовалась нехватка еды, жилья и одежды.

И уже золотым веком казались времена первобытного существования охотников и собирателей, которые находились в гармонии с природой, в состоянии гомеостаза, в экологическом равновесии со средой и вмещающим ландшафтом. Когда у каждого была и еда на углях костра, и шкура на бёдрах, и крыша хижины над головой.

Через много тысячелетий, человек, открыв новые земли, научившись земледелию и ремеслу, изобретя порох, паровую машину и прочая и прочая, а впоследствии и полетев в космос, и освоив ядерную энергию, да стоит ли продолжать… при всём этом человеческое общество пришло к тому, что значительной части его членов нечего есть, негде жить и не во что одеться.

Что было бы немыслимо для дикарей.

Но дикари брали всё необходимое непосредственно у природы! А современному человеку негде получить содержание, кроме как в обществе себе подобных.

Жан Жак Руссо, французский просветитель и большой друг российской императрицы, высказывался в том духе, что только в обществе возможно существовать праздно и роскошествовать. Следует добавить, что только в обществе возможно тяжело трудиться и бедствовать.

Природа не такова, природа относится ко всем с одинаковой любовью. Или с одинаковой ненавистью. Поэтому, если засуха, то погибают все. А если благоденствие, то никто не умрёт с голоду; ведь ни у кого природа не спросит ни денег, ни карточек, ни специального разрешения, чтобы сорвать созревший банан.

Поэтому, Мальтус всё же не прав, и нищета — явление, обусловленное не биологически, а социально.

Мы же отметим для себя, что не рассматриваем этот случай гармонии человека с природой, как не имеющий отношения к социальной проблематике. Опыт существования дарами одной только природы до сей поры можно воспроизвести, если только найти нетронутый уголок земли. Но мы говорим о пользовании не только дарами природы, а и всеми доступными на данной стадии развития благами цивилизации, что почти невозможно без включения в социальную жизнь.

Этих самых благ производилось перманентно меньше, чем было желающих ими воспользоваться.

Поэтому любые социалистические и коммунистические идеи были утопическими, неосуществимыми, и, даже более того, вредными для прогресса человеческой культуры. Действительно, если бы излишки благ не накапливались в руках аристократов и правителей, а равномерно распределялись между всеми жителями древних и средневековых государств, у нас до сих пор не было бы ни храмов, ни дорог, ни науки, ни поэзии; ничего, кроме мотыги и быков. Понятно, что только изъятые плоды народного труда смогли обеспечить развитие непроизводительной культуры. Иначе быть не могло! Даже странствующие монахи, святые и пророки могли появиться только там, где у купца или крестьянина оставалась после обеда краюха хлеба, которую можно пожертвовать нищему.

Коммунизм вроде бы остался в прошлом. В тех временах, когда гармония с природой уже была нарушена, во многом, по вине самой природы — условия стали чрезвычайно неблагоприятными. А экономика — присваивающая экономика племенного коммунизма — не давала вообще никаких излишков. Поэтому распределение было более или менее по потребностям. Другого выхода просто не было, иначе сообщество быстро погибало.

Как сообщество неандертальцев.

Неандертальцы были древними людьми, которые населяли Европу на протяжении сотен тысяч лет. Около сорока тысяч лет назад у них появились конкуренты — кроманьонцы, предки современного человека. В это же время наступило похолодание, вызванное ледником. И неандерталец вымер. А кроманьонец остался.

Причины исчезновения неандертальца не известны. Есть много гипотез. Но ясно, что и неандерталец, и кроманьонец к этому времени достигли пика биологической эволюции. С тех пор человек разумный физиологически не изменялся. Однако кроманьонец стал приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни с помощью социальной эволюции. А неандерталец, видимо, не смог.

Дитя природы, привычный к гармоничным отношениям с окружающей средой и к экологически ответственной экономике, неандерталец обиделся на ставшую жестокой, холодной и жадной мать-Европу и от обиды вымер.

А кроманьонец легко нарушил завет, договор с природой, о гармонии и гомеостазе. Стал хищнически использовать ресурсы. За считанные тысячелетия перебил на мясо и шкуры всех мамонтов, а, кстати, и неандертальцев съел, выжил из пещер саблезубых кошек, пожёг гектары и гектары лесов, заставил лошадей возить себя, а быков — свои пожитки. Изменил ландшафты и создал собственную искусственную среду обитания. В общем, вёл себя как браконьер и вредитель. И выжил. По крайней мере, уже прожил на несколько тысяч лет дольше, чем неандерталец.

Но не только дерзкое отношение к природе стало фактором успеха нового человеческого общества. А ещё и социальная эволюция, как говорилось выше. Военный, племенной, первобытный коммунизм — вот что спасло человека от исчезновения. В условиях катастрофической нехватки самых необходимых средств к существованию, в человеческих племенах, по-видимому, было налажено строгое централизованное распределение. И молодые, сильные охотники, и самые умелые собирательницы, получали на общей трапезе примерно равную долю с менее удачливыми, детьми, больными и старыми. Иначе общество невозможно. Цивилизация начиналась с пенсионной реформы: то есть, когда стариков перестали съедать, а стали кормить частью добычи, принесённой молодыми.

(Хочу сделать оговорку, что, приводя примеры из первобытной истории, я вовсе не утверждаю, что в далёком прошлом всё было именно так. Как было, я не знаю. Это всего лишь иллюстрации к идеям, которые я излагаю в тексте. Может, на самом деле, не было ни эволюции, ни мамонтов, ни ледника, а был Ноев ковчег и потоп, или Сатья-Трета-Двапара-юги, или Времена Счастливой Охоты, или Рождение Ктулху).

Возвращаемся к нашим баранам. То есть, к овцам. То есть, к коровам, из которых делают бифштексы, а также к кроватям, домам, одежде и прочим благам природного и промышленного происхождения.

Мы можем разделить историю человечества на этапы. Тогда мы станем совсем как ученые, потому что ученые любят разделять, и особенно на этапы. Чтобы было совсем похоже на науку, мы используем латинские цифры:

I. Потерянный рай или Первобытный либерализм.

Эпоха любовного согласия с природой. Ресурсов неограниченное количество, единственным необходимым трудом являются усилия по их присвоению: то есть, банан надо сорвать и съесть. Делать запасы, накопления нет никакого смысла. Всё есть вокруг и есть всегда. Овощи и фрукты по сезону, мясо по графику миграции зверей. Как говорится, молоко можно хранить в корове. С другой стороны нет и технологий хранения и накопления. Человек приучается естественным образом вести себя экологически ответственно и ограничивать своё потребление разумными мерками, а изъятие у природы её даров — рамками потребления. Бананов срывать нужно ровно столько, сколько собираешься съесть сейчас, а зверя бить только когда желаешь его зажарить.

В этот период вмешательство социальных факторов и регуляторов в экономику минимальное. В идеологии господствует оголтелый либерализм:

Почему ты так странно на меня смотришь? Потому что у меня два банана, а у тебя ни одного? Всё правильно, я сильный и ловкий, поэтому у меня два банана. Я их сорвал. А ты не завидуй, ты пойди и тоже сорви себе бананы! Ты не можешь? Тебе лев откусил обе ноги, когда ты защищал от клыков взбесившегося хищника детей нашего племени? Ну что же, нету ног — нету бананов. Это, братец, свободная экономика!

Почему рай был потерян? Причин могло быть несколько. Например, в Европе природа стала скудной из-за похолодания (ледник!). Людей стало слишком много (Мальтус!). В ту же экологическую нишу припёрлись кроманьонцы (гастарбайтеры!).

В холодной войне (было действительно очень холодно) между либеральным мировым сообществом неандертальцев и коммунистическим интернационалом кроманьонцев, тогда победил коммунизм. Таким образом, в прошлом столетии либеральная идея просто брала реванш за поражение доисторической давности.

Экономисты давно отметили, что либерализм может существовать только в тучные годы, во времена относительного благополучия. В годину испытаний либеральная система оказывается совершенно непригодной и заменяется централизованным регулированием и распределением.

II. Царство Справедливости или Неолитический социализм

Здесь всё просто. От каждого по способностям, каждому ровно столько, чтобы не сдох с голоду. Больше всё равно нет.

III. Наше Жестокое Время или Эпоха Пэрис Хилтон

Ледник отступил, аборигенов съели, приручили коров, научились возделывать землю. В общем, стали производить больше, чем можно сразу употребить. Излишки стали присваиваться эксплуататорскими классами. Которые поэтому сразу поняли, что они эксплуататорские. И стали эксплуатировать все остальные. Об этом есть подробно у Фридриха Энгельса в его работе «Происхождение семьи и частной собственности» и в трудах Карла Маркса, конечно.

Но там очень сложно, и про формации, которые сменяют друг друга — рабовладельческий строй, феодальный строй, капиталистический строй. А есть ещё отдельно стоящие азиатский способ производства и российская разруха (это из-за татаро-монгольского ига, ну, вы знаете). И разные фазы-стадии.

Мы решили попроще, всё это вместе назвать по имени Пэрис Хилтон. То есть, система, при которой производство благ по мере прогресса максимально отделяется от потребления оных. И производят блага одни, а потребляют, наоборот, совсем другие. Например, Пэрис Хилтон. Так, я думаю, всем будет понятно.

В рамках эпохи ПХ в разные периоды и в разных странах более или менее либеральные модели сменяют более или менее социалистические, подобно качанию маятника. Но возврат ни к абсолютному либерализму природного рая (закон джунглей! Йо-хо!), ни к золотому веку пещерного социализма (жрите братки, это на всех!), в полной мере уже не возможен.

Потому что:

1. природные ресурсы относительно потребностей человечества ограничены;
2. присвоение ресурсов в той или иной степени социализировано;
3. кроме естественных природных ресурсов человек приучил себя к т.н. благам цивилизации, которые не могут быть получены непосредственно у природы;
4. производство и распределение организованы так, чтобы изымать излишки в пользу господствующего меньшинства;
5. излишками считается столько, сколько решит господствующее меньшинство, даже если подвластное большинство отдав излишки помирает с голоду;
6. в силу предыдущего пункта, если излишков нет совсем, то господствующее меньшинство всё равно изымает излишки, потому что ну, в самом деле, не должна же Пэрис Хилтон отказывать своей собачке в новом брильянтовом колье только потому, что засуха сгубила на корню все посевы фермеров, скот пал от ящура, рыболовецкие сейнеры потоплены штормами, финансовый кризис обесценил вклады населения, пенсионный фонд лопнул и большая часть трудоспособного населения планеты погибла в третьей мировой войне!

А теперь разберём возникшее логическое противоречие. Итак, с одной стороны, излишки есть. Не будь излишков, мы оставались бы в пещерном веке, жили бы при коммунизме, иначе никак.

С другой стороны, как убеждает нас Саймон Ньюкомб, даже если взять всё и поделить (резюме писем Энгельса Каутскому, Шариков), то на всех всё равно не хватит. То есть, никаких излишков нет, а есть нехватка.

Мы вынуждены констатировать диалектическое сочетание данных утверждений и их одновременную истинность. На протяжении веков и тысячелетий совокупный продукт всей человеческой экономической деятельности поделенный на всех людей поровну обеспечивал бы в лучшем случае самые простые биологические потребности, физическое выживание, но не социальные блага, не достижения цивилизации, не развитие культуры. И только меньшинство, изымая некоторый излишек от биологического прожиточного минимума масс, могло позволить себе быть цивилизованными и принимать на себя миссию продвигать и технологии, и непроизводительные отрасли культуры.

Это было жестокое время, и мы нисколько не оправдываем эксплуататоров такой вот исторической необходимостью. Эксплуататоры справедливо получали своё воздаяние на копьях восставших рабов, рогатинах бунтующих крестьян и на гильотинах революций. Мы всего лишь объясняем. Объясняем — не значит оправдываем. Возможно, человечеству и не нужны были многие артефакты, созданные потом и кровью, ценой свободы, жизни и счастья тысяч и миллионов людей — как, например, жуткие и бессмысленные египетские пирамиды.

Но, что было, то было. И было именно так.

Перед человечеством тысячелетиями стояла задача: повысить производительность экономики, эффективность труда, увеличить количество производимых благ. Чтобы однажды хватило всем.

И тогда можно будет разделить поровну.

Карл Маркс тоже понимал это. И ставил как необходимое условие коммунизма достижение высокого уровня развития производительных сил. Иначе, даже если всё справедливо поделить, всё равно не хватит, все будут равны, но равны в нужде и нищете, а нужда плохой учитель, мы это все узнали и увидели.

Сначала нужно было развить науку, технику, экономику.

И человечество впряглось в эту гонку. Одна система сменяла другую. В конкуренции выигрывала та, которая обеспечивала наибольшую мобилизацию людей для повышения производительности труда. Поэтому в Средневековой Европе рабство сменилось феодальной зависимостью: с крестьянина, закреплённого на клочке земли, можно было взять больше, чем с раба. Когда рабы снова стали эффективны — на плантациях в Новом Свете — просвещенные и образованные европейцы ничтоже сумняшеся вспомнили рабовладение и навезли из Африки негров.

Советский Союз проиграл экономическое соревнование в 60-80-е годы прошлого века потому, что население капиталистических стран было лучше мотивировано больше и эффективнее работать! Это сейчас мы поняли, что жили за пазухой у коммунистической партии. Могли днями бить баклуши, читать диссидентов, ругать на кухне советскую власть, и при этом иметь и квартиры, и машины, и дачи, и еду на столе — всё не лучшего качества, но сами же такое дерьмо производили! Один любитель Набокова конструировал в КБ завода негреющий утюг, другой поклонник Высоцкого клеил на фабрике кургузые ботинки. Потом они обменивались через зарплаты и систему советской торговли продуктами своего труда, и обувщик получал плохой утюг, а утюжник — неудобные ботинки. А виновата была во всём, конечно, советская власть!

Теперь нам не до поэзии Серебряного века и не до творчества белогвардейских эмигрантов. Нам бы дотащить тело до телевизора вечером. Мы вкалываем как проклятые, чтобы отдать банкам деньги за самые насущные жизненные блага, которые раньше получали от государства даром, а теперь можем иметь только в кредит, под залог всей своей жизни, свободы и здоровья!

Капитализм сегодня — это сложная система, которая с помощью товарного фетишизма, социальной стратификации, идеологии консумеризма и прочая, и прочая, и прочая, обеспечивает наиболее полную мобилизацию трудового ресурса. То есть, человек при современном капитализме сам заставляет себя вкалывать так, как никакой рабовладелец или секретарь парткома не смог бы его заставить.

Счастлив ли при этом человек? Конечно, нет. Человек как биологическое существо счастлив, когда он, например, много занимается сексом. В одной из самых богатых и развитых стран мира, в Японии, пары занимаются сексом всё меньше и меньше. Зато самоубийством люди заканчивают свою жизнь всё чаще и чаще. Человек как социальное существо счастлив отношениями и социальными связями с другими людьми. В мегаполисе, сердце современной экономики, люди не знают своих соседей, не встречаются с родственниками, семьи распадаются, каждый загнан и одинок.

Так за что же мы боролись и ради чего?

Мы полагаем, что в качестве цели этого мегаисторического потогонного проекта была идея: вот сделаем много всего, чтобы на всех хватило! Тогда поделим, и будем счастливо жить…

И вот.

Мы, наконец, добрались до финала нашего эссе.

До его вывода.

Который может быть записан без слов, одними цифрами:

65 820 000 000 000 : 6 670 000 000 = 9 868,07

Первая цифра — это валовый мировой продукт за 2007 год в долларах по оценке Центрального Разведывательного Управления США. Вторая цифра — численность населения земли на февраль 2008 года.

Стало быть, на каждого землянина, включая неработающих пенсионеров и младенцев, приходится 9 868 долларов 07 центов в год. Мы в России больше привыкли оценивать месячный доход. Пожалуйста: 822 доллара 34 цента в месяц на каждого члена семьи. По актуальному курсу валют, это 22-23 тысячи рублей.

Holly shit! Срань Господня!

Это много.

Это действительно много.

Нет, это не то что бы роскошь, но этого достаточно.

Например, если взять семью (расширенную) из пяти человек: муж, жена, дедушка (бабушка), двое детей, то мы имеем на пятерых 110-115 тысяч рублей в месяц.

Знаете, вполне можно жить.

И не только выживать физически, но и получать доступ к благам цивилизации, к культуре, к полноценной социальной жизни.

Можно ли ещё больше?

Боюсь, что нет.

Конечно, 10 000 долларов на человека в год не обеспечивают образа жизни американского среднего класса: дом за городом, по автомобилю для каждого совершеннолетнего члена семьи, колледж и туристические поездки 2 раза в год.

Но такого уровня потребления для всех жителей земли не выдержит сама планета. По прогнозам экспертов, года через два в мире будет около миллиарда автомобилей. Нам уже нечем дышать. В день, когда на трассы выедут три миллиарда автомобилей, боюсь, мы все отравимся угарным газом.

Как бы мы ни форсировали экономику, ни мобилизовывали трудовой потенциал, у земли, места нашего обитания, есть свои пределы прочности. И мы не можем повышать производство бесконечно. Мы должны остановить гонку на уровне, который уже приемлем для жителей земли.

Что мы этим хотим сказать? Неправда, что социализм устарел, что эта идея осталась в прошлом, что это пройденный этап истории человечества — 20 000, или 20 лет назад. Напротив. Только сейчас социализм стал актуален как никогда.

Только сейчас мы, наконец, производим столько общего продукта, что если его правильно распределить, то всем хватит!

До этого требования социалистического распределения были вредными утопиями. Но сегодня — это не только возможно, но и необходимо.

Уже всем всего хватит.

Поэтому мы должны применять социалистическое планирование и распределение. У либеральной экономики, у свободного рынка нет и не может быть механизмов, которые распределят нагрузку на планету и получаемые блага разумно и ответственно. Невидимая рука рынка хватает всё, что плохо лежит и пихает себе за пазуху. Не понимая, что ворованные сокровища превращаются в ядовитых скорпионов. Только сознательная, сознающая, а, следовательно, социалистически ориентированная мировая экономика способна приступить к решению глобальных задач.

Будущее человечества — это социализм.

Другого будущего нет.

Отрывок из романа

О книге Перихан Магден «Компаньонка»

В такие дни, как сегодня, город ранит нежную кожу
души, точно обидное слово… Неприятности никак
не кончатся. Замучило безденежье, а воспоминания
преследуют, как жестокие убийцы, от которых
не скрыться. Не знаю, как противостоять этому.
Но мне и не хочется знать. Задыхаюсь. Утратила сон
и покой. Кажется, где-то во мне идет война между
сказочным королевством света и темными силами
зла. Это длится уже давно. Неужели я так одинока?

Пью чай в кафе «Амбассадор», жую пирог. И в голову
приходит дурацкая мысль (от скуки, наверное)
— просмотреть объявления в газете «Вакансия».
Самая популярная в городе газета, кстати. А мысль
действительно дурацкая. Такие, как я, слишком квалифицированы,
опытны, а главное, разборчивы,
и могут сколько угодно читать объявления о приеме
на работу, мечтать получить ее, но при этом всегда
страшно рады в очередной раз услышать унизительный
отказ. Хотя радость тоже сомнительная. Ведь
обычно отказы, если не учитывать, конечно, некоторую
их поэтичность, портят настроение. Да что там
портят — слышать их невыносимо. Но если уж
окажешься в таком положении, когда после допроса
исполнительной очкастой мышки из отдела кадров,
с которой без повода и говорить не захочешь,
о чем-то нелепом вроде: «По какой причине вы ушли с предыдущего места работы?», а на другой день получаешь
отказ по телефону от какой-то, судя по голосу,
малолетки-секретарши, проглотить это очень
непросто. Такой черствый кусок частенько царапает
горло.

Вот потому-то подобные мне (кто знает себе цену!)
на эти объявления даже не смотрят. А при виде
их чуть не тошнит. Заставлять себя читать это, сдерживая
тошноту, обычно не хочется. Хочется вести
себя так, как хочется. Главная, кстати, привилегия
таких, как мы.

Чтобы осуществить свое дурацкое желание, мне
достаточно протянуть руку и взять самую популярную
газету города с соседнего стола. Ее оставила пожилая
дама, которая ела бисквит. Так. Стоп. Сначала
допью чай и доем пирог. Никто же за мной не гонится.
Одинокие люди всегда выдумывают себе бессмысленные
правила, и сами же их нарушают.

Доедаю пирожок, еще пару раз глотаю чай. И вдруг
подошедший официант хватает мою газету. Этот
официант самый мерзкий из всех, кто когда-либо
здесь работал. Меняются они тут примерно раз в месяц…
Парень, тебе что, заняться нечем? Я только хотела
допить чай и посмотреть все-таки, что мне может
предложить эта газетка… Нет, он будто назло ее
забрал. Уставился нахально и ухмыляется, демонстрируя
всему миру отсутствие передних зубов: мне,
мол, тоже газета нужна, здесь дела неважно идут. Ну
вот. Так я ничего и не узнаю о вакансиях. Да и ладно.

Все когда-нибудь кончается, неудачи тоже кончатся.
Не собираюсь унижаться, выдирая газету у кого-то
из рук. Напротив «Амбассадора» есть прекрасный,
тихий парк. Вот туда и направлюсь.

«Моя» скамейка — перед статуей «Сонные Нимфы
». Статуя стоит в центре мраморной чаши фонтана.
Скамейка моя. Только если ее не оккупировал
какой-нибудь олух. Нимфы всегда мокрые от фонтана,
всегда сонные и чистые. Вроде не смотрят друг
на друга, а кажется, что то и дело тайком переглядываются.
Хорошенькими их, конечно, не назовешь.
Просто выглядят естественно. Меня в них привлекает
именно естественность. Последние дни я так
часто и долго сижу на скамейке и так часто и долго
смотрю на них, что не удивлюсь, если они вдруг
оживут, чтобы поведать мне свои секреты.

О чем-то в этом духе наверняка уже написал какой-
нибудь писатель-романтик. Эти слова не мои.
А нимфы красивые потому, что стоят в воде, такие
спокойные и мраморные. Нимф-то еще можно было
бы послушать. Но вот людей, которые только и мечтают
кому-нибудь сообщить свои никчемные тайны…

Моя скамейка и свободна, и нет. Свободна потому,
что на ней никого нет. Не свободна потому, что
тот, кто сидел здесь до меня, забыл газету. Непреодолимо
тянет поворчать. Ну что такое! Читать они могут!
А газету что, не выбросить за собой? Настолько
уже привыкли к лени и погрязли в беспорядке, как в болоте. Если беспорядок в собственном доме —
пожалуйста. Но в парке, на скамейке, куда может
сесть кто-то еще… Беру газету. Посмотрим-посмотрим…
Ух ты! Снова она — «Вакансия»!

Комкаю ее и направляюсь к урне. Ну вот, все руки
в газетной краске. Что там еще может быть, кроме
бесконечных «требуются»? Разворачиваю. Посреди
страницы — громадное яркое объявление — невозможно
не заметить! — сообщает миру о безгранично
щедром работодателе. Черт бы побрал этого работодателя.

ДЛЯ СОПРОВОЖДЕНИЯ РЕБЕНКА
В ДЛИТЕЛЬНОМ МОРСКОМ
ПУТЕШЕСТВИИ
ТРЕБУЕТСЯ КОМПАНЬОНКА
Обращаться по рабочим дням, до 14.00,
всем позвонившим…

Смотрю на объявление, и как-то не по себе, хотя
подобные объявления я читала много раз.

Судя по адресу — самый дорогой район города.
Смотрю на башню с часами — она как раз напротив
парка. До двух всего ничего. Хватит терять время.

Прыгаю в такси. Мне — в Деловой центр. Чтобы
подъехать к зданию, машине нужно проехать его
и развернуться. Пытаюсь обогнать время: некогда
стоять в пробке. Рассчитавшись с водителем, выскакиваю
из такси и бегу через дорогу.

Ох уж этот Деловой центр! Если бы вы только видели
эту кастрированную версию всем известного
небоскреба. В нашем городе хорошие архитекторы
вымерли лет сто назад. Задыхаясь, влетаю в здание
с главного входа.

Не верится: неужели это я сломя голову несусь
вперед, сметая все на своем пути? Ради чего?

Напомаженная тетка с недовольной физиономией,
занявшая оборону за черной стойкой администратора,
пытается остановить меня:

— Могу я вам чем-то помочь?

— Я по объявлению в газете, — выпаливаю, переводя
дыхание.

Напомаженная тетка — сущая мымра — делает
вид, что смотрит на часы: «Боюсь, господин директор
уже уехал. Он принимает до четырнадцати
часов».

— Ага, — говорю я, достаю платок и тру нос, делая
вид, что сморкаюсь. — Думается, черный лимузин
перед входом ждет господина директора. И еще
мне кажется, что господин директор еще не нашел
того, кого ищет. А раз уж господин директор еще
здесь, то я не опоздала. Позвольте, я все-таки с ним
встречусь.

Мымра рассматривает меня, пытаясь понять, что
за беда в моем обличье свалилась ей на голову. Затем,
как в замедленной съемке, плывет к телефону
на другом конце своего окопа. Поговорив с кем-то,
поворачивается ко мне. От избытка макияжа ее лицо
похоже на маску. От таких «красоток» мне не по
себе: неловко на них смотреть.

— Вас примут. Пожалуйста, проходите к лифту.

На этот раз у нее обнаруживаются приветливые
нотки в голосе. Вот лицемерная крыса! Кивком изобразив
нечто среднее между «спасибо» и «пока»,
бросаюсь к лифту. Двери закрываются сами. Внутри
— ни единой кнопки. Невидимая рука тащит
меня вверх. Было бы здорово не встретить больше
ни одного «помощника» или «ассистента». Терпеть
не могу секретарш. Все как из особого отдела.

Наверное, меня везут на последний этаж. «Шшшш», —
открываются двери лифта. «Шшшш», — закрываются.
«Шшшш», — передо мной раздвигаются двери
из матового стекла. За ними меня встречает высокая
улыбчивая женщина лет пятидесяти с резкими чертами
лица. Ее глаза блестят, на губах играет легкая
улыбка. Такой тип женщин мне хорошо знаком:
умная, уверенная в себе, с чувством юмора. Знает,
что такое боль, и причинить ее умеет, если задеть.
Обаятельная, независимая, деловая. Просто умница-
красавица. Она мгновенно вызывает у меня расположение.

Женщина берет с большого старинного письменного
стола, явно мужского, лист бежевой бумаги,
протягивает мне и, глядя мне в глаза своими невозможно
зелеными глазами, спрашивает: «Можете заполнить
анкету?»

— Могу, конечно, но заполню или нет, не знаю, —
говорю я.

— Как хотите, — со смехом отвечает она. — Это
же просто анкета. Заполните ее, как вам хочется.

— Анкета и в Африке анкета, — говорю я. — 
Плохо или хорошо ее заполнить невозможно. Лучше
я вам сделаю из нее симпатичный кораблик, —
с этими словами я беру у нее бумажку, сажусь в кресло
с широкими подлокотниками справа от ее стола
и, наклонившись над журнальным столиком, старательно
складываю кораблик. Я, конечно, не мастер
по оригами: кораблик выходит обычный. Такой может
сделать каждый школьник.

Она берет у меня кораблик, ставит на ладонь и говорит:
«Прошу вас, подождите несколько минут».
И исчезает за дверью, которая находится сбоку
от стола.

Я уверена: господин директор примет меня.
Какой-то вихрь на бешеной скорости мчит меня
к этой работе, и ничто не может ему противостоять.

Я словно вижу воочию этот губительный вихрь.
Старинный письменный прибор с чернильницей
на столе умницы-красавицы, китайская чашка
и книга «Шибуми», журнальный столик с бронзовой
пепельницей, кресло с широкими подлокотниками,
над столом копия «Таможни» Руссо, огромные
окна, стеклянные карнизы, ковры на полу, лифт, Деловой
центр, господин директор, напомаженная
мымра, умница-красавица и, наконец, я — все мы летим
куда-то, подхваченные им. Летим с огромной
скоростью: нас тянет, как кусочки металла к огромному
магниту. Тянет, тянет, тянет…

Дверь открывается. Умница-красавица цокает каблуками
красных замшевых туфель:

— Пожалуйста, проходите.

С порога слышу голос господина директора. Наверное,
я действительно нужна ему!
Пересекаю гигантскую комнату с огромными окнами
вместо стен, увязая в ворсистом бежевом ковре,
подхожу к письменному столу, видимо, от какого-то
ультрамодного дизайнера. После рукопожатия — его
рука чуть потная, а моя очень холодная, у меня всегда
холодные руки, даже в самые жаркие дни, от чего мне
всегда неловко, — сажусь в кожаное кресло, на которое
он вежливо указывает мне. Точнее, не сажусь,
а утопаю в нем. Это уже само по себе неприятно и неприлично.
Мне не остается ничего, кроме как изо
всех сил стараться держать спину ровно и прижиматься
к подлокотнику. Кресло сделано так, чтобы
каждый, кто сидит перед господином директором,
был вынужден либо утопать в нем, задрав ноги, либо
сидеть на самом краю. Наконец пристраиваюсь и начинаю
слушать его гнусавый голос:

— Ребенок, о котором идет речь, — дочь моего
покойного старшего брата. Ей двенадцать лет. Брат
умер три года назад, и наш отец… как бы сказать…
весьма неосмотрительно пообещал, что когда внучке
исполнится двенадцать лет, мы должны начать
выполнять все, что она пожелает. Такая любовь
к внукам! Прошлой зимой внезапная болезнь отняла
его у нас. Но данное слово в нашей семье — закон.

Мы исполняем все, о чем бы ни попросила юная госпожа.
Теперь она захотела отправиться в кругосветный
круиз, и мы ищем компаньонку для нее.
Должен пояснить еще кое-что. Дело в том, что когда
юная госпожа подрастет — когда ей исполнится
двадцать четыре года, — она возглавит нашу компанию.
Теперь вы понимаете, как нам важно, чтобы
путешествие прошло гладко? Дедушка хотел, чтобы
семейным делом управляла только наша семья. Он
и установил странное правило — не то чтобы странное,
а необычное: в каждом поколении генеральным
директором становится старший ребенок. Короче
говоря, я уже двенадцать лет всего лишь исполняю
обязанности генерального директора.

Проболтался.

И. о. директора — среднего роста и средних размеров.
У него светло-каштановые волосы, и их довольно
мало. Еще у него ровный нос, который, кажется,
по жизни задран высоко. Больше в нем нет
ничего особенного. Шутить — и то, кажется, давно
разучился. Наверное, именно потому на нем очень
дорогая одежда. Такая дорогая, что делается скучно.
Дорогие вещи скрывают заурядность. Пользуется
роскошными духами — из тех, которые создают
образ здорового, сексуального и самовлюбленного
мужчины. Тонкие, довольно аккуратные руки. Карие,
совершенно невыразительные глаза.

— Во время путешествия не только вы будете
отвечать за юную госпожу. С ней еще поедут ее гувернантка, госпожа Праймроуз, и бабушка. Правда,
вряд ли бабушка сможет всецело посвящать себя
госпоже.

Надо же, с каким пренебрежением и даже с неприязнью
говорит он о бабушке. А еще какая-то
Праймроуз. Но больше всего меня раздражает, что
он ведет себя так, будто я уже согласилась на эту работу,
и мы обо всем договорились.

Интересно, почему этот человек выбрал именно
меня? Оттого, что я сложила бумажный кораблик?
Или из-за того, что я неотразима? Или из-за моего
лица, внушившего ему доверие? А может, наоборот,
он задумал какой-то коварный план и надеется, что
когда вверит мне девочку, с ней что-нибудь случится,
и он избавится от наследницы империи?

— Вас выбрали по методу госпожи Тамары, — говорит
он, будто прочитав мои мысли. — Госпожа Тамара
была правой рукой покойного дедушки. Она
разработала множество методов управления, которые
широко применяются в нашей компании. В дедушкином
завещании есть шесть особо важных пунктов,
и один из них гласит: «Когда мои правила не дают ответа
на вопрос, смотрите в правила Тамары».

Н-да, подумала я, такому дурню руководство семейным
предприятием и впрямь доверять опасно.
Но дедушкино завещание висит над ним как дамоклов
меч, не дает ему развернуться. А когда попадаются
ситуации, не предусмотренные завещанием,
всегда есть «правила Тамары».

— Тамарин метод прост: на работу следует принимать
того кандидата, который придет последним.
Правда, выбор делает все равно сама Тамара. То, что
вы не заполнили анкету, а сложили из нее кораблик,
она считает верным знаком: мы нашли того, кого
искали.

Теперь в кабинете чувствуется напряжение. Хотя
и. о. делает вид, что восседает в директорском кресле
вальяжно и спокойно, из нас двоих сильнее нервничает
именно он. Вдруг сбоку открывается дверь,
кем-то подпихиваемая снаружи. В кабинет вбегает
огромная колли и направляется прямо к господину
директору. Поскуливая от радости, трется спиной
с длинной-предлинной блестящей шерстью ему об
ноги. Меня всегда раздражали морды этих собак.
Смотрят так, будто сперли что-то.

Генеральный директор сияет: кажется, это его
единственный настоящий друг. Он гладит собаку.
Представляю, что каждый день он сидит здесь,
в Центре, самое большее — до обеда. Остальное время
— корты, парки, клубы, яхты… с собакой.

Решительно входит Тамара. Наверное, поняла, что
пора вмешаться. Кто знает — может, она приглядывает
за и. о. И корректирует события, когда надо.

— Мэри Джейн Праймроуз — наша гувернантка,
— говорит она, будто разговор об этом. — Педагог
великолепный. Она отвечает за все, что связано
с нашей девочкой. За ее обучение, за то, что девочка
ест и пьет, и за то, как она проводит время, в общем, за все. А вот поедет ли в путешествие ее бабушка,
еще не решено.

— В нашем семействе многое еще не решено, —
глупо хихикнув, встревает и. о. И тут же принимается
играть с собакой. Бросает псу желтый резиновый
мячик и приговаривает: «Лови, Фигаро! Лови,
мой хороший!» Фигаро? Ну и имечко!

Тамара ласково, терпеливо и чуть насмешливо
смотрит на и. о., а в ее ярко-зеленых глазах читается:
«Ах ты идиот». Затем, пристально глядя на меня,
быстро произносит: «На этой должности от вас потребуется…
Честно говоря, сложно сказать, что конкретно
от вас потребуется… Быть там и не спускать
глаз с нашей крошки… Да, наверное, именно так
и можно кратко описать ваши обязанности. Я подума…
мы подумали, что будет правильно, если она
познакомится с кем-то вроде вас и отправится в такое
долгое путешествие с человеком, с которым ей
будет приятно дружить».

Ну что вы, госпожа Тамара. Перестаньте скромничать.
Какое там «мы подумали»! Плюньте вы
на этого убогого. Он занят своей собакой и совершенно
счастлив. А до нас ему дела нет.

— Речь идет о невероятно талантливом ребенке.
Знатоки считают ее юным гением живописи. Она
никогда не училась в обычной школе; она читает
книги только по тому предмету, который ее интересует.
Покойный дедушка верил, что в школах люди
напрасно теряют время. Мне кажется, это
подход. Когда познакомитесь с девочкой, увидите,
какая она смышленая и милая.

И. о. внезапно отвлекается от игры с собакой
и злобно смотрит на меня: «Вы увидите! Вы всё увидите!
Какой она милый ребенок!»

Мне становится неловко. Краснею до корней волос.

Госпожа Тамара делает вид, что ничего не замечает.
Бесстрастно, как врач, она продолжает: «С объявлением
мы, увы, затянули. Корабль отплывает через
три дня. Можем прямо сегодня выдать вам часть
суммы авансом: наверное, вам нужно что-нибудь
купить в дорогу».

— Неправда! Не надо умалять достоинств нашей
гостьи! — опять встревает и. о. — Неправда, что мы
поздно дали объявление. Мы давали его много раз.
Но никто не догадывался сделать из анкеты кораблик.
Тут Тамара не выдерживает и с презрением, которое
даже не пытается скрыть, спрашивает: «Разве
у вас сегодня нет какого-нибудь важного собрания?
Верховой езды, тенниса, парусной регаты, партии
в покер или чего-то в этом духе? Вы обычно очень
заняты».

И. о. директора сжимается от страха и заискивающе
лепечет: «Вы же велели, чтобы я оставался до
конца собеседования». Фигаро яростно лает на Тамару.
Никому не позволено обижать хозяина.

Я, кажется, скоро упущу последнюю возможность
вставить слово в разговор. «Минуточку, — говорю я. — Во-первых, меня удивляет, что вы оба
ведете себя так, будто я уже согласилась на ваше
предложение. Мне действительно нужна такая работа.
Мне действительно надо уехать из города, потому
что мне здесь тесно. Но я не собираюсь ни под
кого переделывать свою жизнь и не намерена суетиться,
исполняя чьи-то бесконечные требования.
Я никогда ни под кого не подстраиваюсь. Я живу,
как получится, и повинуюсь только внутреннему
голосу. Если я чувствую, что задул ветер перемен,
я следую за ним. Именно так я пришла к вам. Что-то
привело меня сюда. Но, опять же, это не значит, что
я согласна на вас работать. Мне нужно немного подумать.
Поразмыслить в одиночестве. Не хочу принимать
решение на бегу. Так что не вынуждайте меня
сразу отказаться».

Смотрю, как у них обоих вытянулись лица, и от
души веселюсь. Они-то были уверены, что все готовы
стелиться перед ними. Вообще удивительно, что
они выбрали именно меня для такой работы. Но я
не собираюсь позволять им чувствовать себя победителями.
Я должна подумать. Я должна иметь возможность
подумать. Правда, эта самая возможность
мне никак не поможет. Но надо хотя бы просто немного
подождать. Интересно, куда теперь заведет
меня жизнь?

Отрывок из романа

О книге Катрин Милле «Ревность»

Я была тогда подростком. Как я уже сказала, я любила читать, но очень плохо училась по математике и меня заставляли брать частные уроки вдвоем с подругой, у которой были такие же проблемы. Оказалось, что наш молодой репетитор писал стихи и вместе с группой друзей даже издавал небольшой журнал. Когда закончился последний урок, мы попрощались на пороге особняка, где жила моя подруга. Я подозреваю, что моя память слегка растянула тот отрезок времени, который потребовался учителю, чтобы пройти по аллее до ворот сада, поскольку даже сегодня мне кажется, что именно тогда я создала первую крупную дилемму в своей жизни. Дилеммы замедляют ход времени. Это медленная пытка — найти в сознании и рассмотреть все противоречивые аргументы, возвращаться то к одним, то к другим, чтобы подкрепить их. Впервые я была готова открыться кому-то, кто поймет жизненную значимость того, что я тоже пишу; это признание росло во мне, оно должно было вырваться наружу, ведь останься оно слишком долго внутри, я начала бы задыхаться и мне пришлось бы изо всех сил глотать ртом воздух. Я была наивна, твердо верила — ведь я об этом читала или, возможно, меня так учили — что нашу судьбу решает случайная, но судьбоносная встреча со старшим, его пророческое слово; я подразумевала эдакие мифические рассказы, но позднее сложное и прекрасное сочинение Эрнста Криса и Отто Курца «Образ художника» укажет мне на риторические средства и повторяемость хода истории… В то же время меня удерживал юношеский стыд. Я выставлю себя посмешищем перед молодым человеком и моей подругой. Оба они наверняка будут считать, что я придумала этот стратегический ход, как повод, чтобы подолжить с ним общаться: помимо того, что он был силен в математике и писал стихи, он был еще очень хорош собой. Согласно расхожим мнениям, желание встречаться с ним должно было бы пересилить во мне любовь к литературе. Или же еще того хуже, меня могли бы принять за влюбленную гимназистку, которая считает высшим достижением выразить свои чувства в стихах. Разумеется, сама-то я знала, что стремление писать возникло у меня гораздо раньше, чем я с ним познакомилась, и то, что я писала, никак к нему не относилось, но во мне, видимо, уже подсознательно существовала эта своего рода трезвость ума (которая проявляется очень рано у тех, кто хочет писать, — возможно, она даже предваряет это желание — эти авторы изначально призваны стать свидетелями, в том числе, свидетелями собственной жизни), моя трезвость ума и подсказывала мне, что такое подозрение также имело под собой почву. Я твердо решила, что должна отыскать в книгах, в произведениях искусства доступ к образу жизни, непохожему на тот, что предлагала мне моя семья, но зарождавшееся ясновидческое чутье уже говорило мне, что в какой-то момент сексуальная привлекательность учителя математики может незаметно стать этому препятствием. По крайней мере, я так это понимала в том возрасте, когда еще дорожат чистотой своих стремлений.

Но в этом возрасте будущее кажется мечтой, созданной чудесными возможностями нашего воображения, ведь жизнь еще не успела научить нас, что ее можно направить в нужное русло при не столь удачных, но часто более разнообразных стечениях обстоятельств. Я не могла представить себе, что мне когда-либо еще представится такой сверхъестественный шанс. Когда он взялся рукой за железную щеколду калитки, я окликнула его и подошла.

Все свершилось. Я спросила, смогу ли я снова увидеть его, чтобы дать что-то почитать. Он назначил мне свидание. Он казался внимательным и не выказал ни малейшего удивления. Я приняла это за проявление легкой скуки, как если бы он заранее догадывался о моей выходке и, несмотря на доброжелательное отношение, укорял меня в том, что своей нерешительностью я заставляю его терять время. Я повернулась к подруге, которая тоже не казалась удивленной и не задала ни одного вопроса. Таким образом, за очень короткий отрезок времени ценой интенсивной внутренней борьбы я сумела принять самое важное решение в своей жизни, а окружающие меня люди не выразили при этом никаких эмоций. Прошло ли это незамеченным? А может быть, поскольку всегда говорили, что я стараюсь привлечь к себе внимание, высказывая странные, нелепые мысли или часто стараюсь приукрасить события, меня уже тогда зачислили в категорию оригиналов, своего рода промежуточное звено между обычными людьми и творческой средой? Меня очень заинтриговало это отсутствие всякой реакции. Оно заставило меня задуматься о роли, которую я буду играть в обществе и которую пыталась для себя сформулировать, а также об отношении к этому остальных.

Возможно, тех, кто пишет книги, основанные на вымысле или на рефлексии, к сочинительству привлекает чистая любовь к книгам. Это не мой случай. У меня эта любовь никогда не была безоговорочной. Она смешивалась с желанием жить в другом мире, непохожем на тот мирок, в котором я росла; единственно возможное расширение этого мирка могло бы сравниться с обеденным столом, раздвигаемым перед приходом гостей после моего или моего брата первого причастия, а также по случаю Нового года или дней рождений, все это сопровождалось одними и теми же разговорами, приуроченными к событию. Не мне смеяться над этим клише: литература, уводящая от действительности. Улица Филипп-де-Мез в Буа-Коломб, где я родилась, а также провела детство и отрочество, имеет странные очертания крепости правильной формы и расположена она среди пригорода с разбросанными по нему виллами. Эта короткая и узкая улица состоит из высоких и прочных, почти одинаковых кирпичных построек. К счастью, вторая квартира, куда мы потом переехали, была расположена на восьмом, последнем этаже, и я читала у окна, выходящего в открытое пространство двора. Бегство в другие страны и в другие эпохи возможно, если ты в состоянии перенять у героев, а иногда и у самих авторов, их способность к перемещению. Те сведения о литературной и творческой среде, которые я почерпнула на уровне своего восьмого этажа, содержались в журналах «Лектюр пур тус» и «Пари Матч» , а одной из моделей для подражания, к которой я имела доступ, была моя современница Франсуаза Саган, молодая и знаменитая, похожая на своих персонажей, водившая спортивные машины и объяснявшая в одном из своих телеинтервью, которое мне как-то довелось посмотреть, что на светском рауте проще всего скрыть зевок, когда отхлебываешь виски или выпускаешь сигаретный дым.

Я так и не стала встречаться с поэтом, который в жизни был преподавателем математики, поскольку он был женат и имел маленькую дочь. Но я видела его несколько раз в кафе, и с неизменным и слегка рассеянным вниманием он положительно отзывался о моих сочинениях, которые я давала ему почитать, высказывая при этом мелкие советы и соображения. Как-то раз, когда он был занят или сделал вид, что занят, он прислал друга сообщить мне, что он не придет и извиниться. Возможно, вторым моим жизненно важным решением было то, что я приняла приглашение этого друга, но на сей раз, ничего не зная о его обстоятельствах. Друг этот не был ни красавцем, ни поэтом, зато оказался свободен. Из группы, объединившейся вокруг поэтического журнала, он один был совершенно далек от университетской или семейной зависимости, обладая при этом материальной самостоятельностью: это был предприимчивый юноша, а его функции в редакции ограничивались тем, что он относил экземпляры журнала в книжные магазины и забирал вырученные от продажи деньги. Когда речь зашла о том, чтобы объединить журнал и художественную галерею, это, разумеется, поручили Клоду, как наиболее приспособленному и пригодному для такой деятельности. Журнал, правда, перестал издаваться, зато галерея расширилась. Именно в этой галерее я провела несколько часов, редактируя каталог в обществе Жака. С Клодом я прожила четыре с половиной года.

Картотека образов, хранящихся в нашей памяти, организована в строгом, раз и навсегда заведенном порядке, что зачастую удивляет нас, а иногда вносит путаницу в выстроенный нами рассказ о собственной жизни. Силуэт Клода, каким он предстал предо мной в первый раз, выглядит в нем гораздо четче, чем силуэт Жака. Несколько напряженная, почти торжественная поза, и хотя он стоял против света, я разглядела выражение его лица, пока он представлялся: «Вы меня не знаете, я друг Патрика, который…» Он раздевал меня взглядом. Он видел меня на ярком, золотистом весеннем свету, проникавшем через высокое, во всю высоту лестничной клетки, окно. У Клода есть машина, и он может, если вдруг захочется, ехать всю ночь к морю. Именно в конце одной такой поездки я потеряла девственность. В течение первых лет, проведенных вместе, Клод часто ездил со мной на машине: на Биенале в Венеции, Документу в Касселе, Проспект в Дюссельдорфе. Выставки проходили по всей Европе: в Берлине, Кельне, Риме, Турине, Неаполе, мы перемещались то в Антверпен на выставку в галерее Уайд Уайт Спэйс, то в Дюссельдорф в галерею Конрада Фишера. В 1972 году Клод открыл вторую галерею в Милане, куда я часто его сопровождала, поскольку сотрудничала в журнале «Флэш Арт» , где редактором был один из моих приятелей-любовников, с которым я тесно общалась в то время. Мне нравилось жить на два города, точно так же, как мне нравилось переходить от одного мужчины к другому.

Отрывок из романа

О книге Василиса Алексакиса «По Рождестве Христовом»

Вторник, 7 марта 2006 года. Православная церковь чтит сегодня память Лаврентия Мегарского, Ефраима и Евгения. Ни о ком из них ничего не знаю. Но могу предположить, что они жили в одно время, раз их поминают в один день. Мысленно вижу всех троих посреди римской арены, в самый полдень. Святые редко умирают в своей постели, от старости. Ефраим стоит посредине, держа остальных за руки, чтобы вдохнуть в них мужество. Хотя, похоже, их ничуть не впечатляет рев диких зверей, доносящийся из-за железной решетки. Чернь теряет терпение. Гремят трубы. Цезарь слегка кивает. Медленно, с долгим скрежетом поднимается решетка. Я наблюдаю зрелище сквозь щели в деревянной, трухлявой двери. Из-за моего малого возраста легионеры не обращают на меня никакого внимания. Скоро я побегу к матери Ефраима, сообщить дурную весть.

На левой стороне моего письменного стола возвышается стопка книг, посвященных горе Афон. Некоторые написаны монахами, другие историками. По большей части это тома в твердом переплете, черном или синем. Быть может, читая их, я обнаружу, кто такие были Лаврентий, Евгений и Ефраим. Я не спешу это узнать. Я уже заглянул в два-три тома, но прилежно, как меня просила хозяйка дома, Навсикая Николаидис, еще не изучил ни один.

Она сообщила мне о своем интересе к Святой Горе как-то вечером, две недели назад. Мы сидели в большой гостиной, освещенной одной лишь настольной лампой. Я придвинул ее к моему креслу, чтобы лучше видеть текст, который читал Навсикае вслух. Это была «Книга императрицы Елизаветы» Константиноса Христоманоса, издания 1929 года. Я как раз закончил главу и собирался пожелать хозяйке спокойной ночи.

— Останьтесь еще на минутку, пожалуйста, — сказала она. — Я хочу попросить вас о большой услуге.

Когда Навсикая Николаидис собирается сказать что-то важное, она слегка понижает голос. Эти слова она произнесла чуть слышно, наклонившись ко мне.

— Я бы хотела, чтобы вы разузнали побольше о горе Афон, выяснили все, что возможно, о монахах и монастырях. Я оплачу вам необходимые книги и вознагражу за труды. Думаю, вам будет довольно легко собрать эти сведения, учитывая, что вы знакомы с историей Византии.

Несмотря на то, что мы живем под одной крышей уже пять лет, она упорно обращается ко мне на «вы». Не думаю, что она относится ко мне с меньшей симпатией, чем к Софии, своей домработнице, которой «тыкает». Возможно, она удостаивает меня множественного числа из-за того, что я студент. Г-жа Николаидис питает глубочайшее уважение к университетскому образованию.

Я предупредил ее, что лекции по византийской истории у меня были только на втором и третьем курсах, и что изучение текстов того периода дало мне не так уж много, поскольку большую часть времени мы посвятили расшифровке почти нечитаемых рукописей.

— Византия меня никогда особенно не увлекала, — добавил я. — Запомнилось только, какой ужас царил тогда в судилищах. Людей при допросе нещадно пороли кнутом, в ремни которого вплетался свинец. По полу кровь ручьями текла. А если кто имел несчастье зевнуть во время суда, ему грозило немедленное изгнание из города… Что касается Афона, знаю только, что первые монастыри были там построены тысячу лет назад, в конце десятого века.

Она выпрямилась, насколько это может сделать женщина ее возраста, откинулась на спинку кресла и помолчала. Я посмотрел на ее тонкие пальцы, оставшиеся удивительно молодыми, на красивое кольцо с тремя алмазами, с которым она никогда не расстается. Ее просьба изрядно заинтриговала меня, поскольку до сегодняшнего дня г-жа Николаидис не проявляла ни малейшего любопытства к монашеской жизни. Ни разу мы не говорили с ней о православии, хотя оба родом из весьма святого места, с острова Тинос. И в большом книжном шкафу в гостиной, откуда я беру книги, чтобы читать ей, нет ни житий святых, ни писаний Отцов Церкви. Хотя в ее спальне есть византийская икона, образ святого Димитрия. Я заметил ее в тот единственный раз, когда вошел туда, чтобы выгнать кошку, залезшую через окно. Моя хозяйка ужасно боится кошек. Даже поручила мне кидать в них камнями.

— Если они повадятся в наш сад, мы пропали! — регулярно напоминает она.

«Может, она молится вечером, перед сном», — подумал я. Из кухни, где София смотрела телевизор, донеслось несколько выстрелов. Г-жа Николаидис повернула голову в сторону коридора и сразу же после этого прервала молчание.

— У закрытых обществ есть свои секреты. Я бы хотела, чтобы вы выведали и их тоже. Что за люди афонские монахи, откуда они, где берут средства? Вопрос только в том, располагаете ли вы малой толикой времени и хотите ли заняться этой работой.

Я чуть было не признался ей, что не имею ни времени, ни желания заниматься этим.

— У меня в этом семестре только один предмет, досократическая философия. Но надо еще написать курсовую работу, а я пока даже тему не подобрал.

— Тогда не будем больше об этом говорить. Не прощу себе, если вы из-за меня примете неправильное решение.

Ее учтивость побудила меня проявить больше сговорчивости. «Ведь не могу же я отказать ей в помощи».

— Я совсем не прочь прочитать несколько лишних книг, — уверил я ее. — Как скоро вам нужны эти сведения?

Она оживилась и, снова наклонившись ко мне, сказала:

— Как можно скорее! Не подумайте, будто я нетерпелива. Просто в моем возрасте неосторожно откладывать что-либо на потом.

С несвойственной ей торопливостью, опасаясь, быть может, как бы я не передумал, она достала из кармана платья новехонькую бумажку в пятьсот евро и вручила мне. У меня вдруг мелькнуло подозрение, что она намеревается оставить свое состояние монахам. «Видимо, хочет получше узнать своих будущих наследников».

Проходя через кухню, я обнаружил, что София смотрит вовсе не телесериал, как я думал, а вечерние новости. Сообщила мне, что американцы опять бомбили Ирак.

— Не жди, что Навсикая тебе что-нибудь оставит, — поддразнил я ее. — Она все собирается отдать афонским монахам!

София не ответила. Ее не пронять никакой шуткой, ничем не рассмешить. Она смотрит на жизнь разочарованным взглядом и обращает внимание только на то, что способно питать ее мрачное настроение. В каком-то смысле дурные вести радуют ее больше, чем хорошие. Я вышел в сад через кухонную дверь. Я живу в глубине усадьбы, в маленьком домике с кухней и ванной комнатой, где когда-то жил садовник.

На следующее утро, поскольку мне совершенно необходимо было съездить в центр, чтобы купить «Словарь досократической философии», издание Афинской Академии, я сделал крюк через книжный магазин на улице Зоодоху-Пиги, специализирующийся на религиозной литературе. Нехотя переступил порог, словно ребенок, которого силком тащат в церковь. Многочисленные обложки были иллюстрированы репродукциями византийских икон, по большей части образами Христа и Богоматери. Я не удивился, наткнувшись у входа на канделябр с зажженными свечами. Продавщица, женщина лет сорока с седоватыми волосами, напоминала монахиню. Может, из-за того, что была одета в черное. Однако я изменил свое мнение на ее счет, когда она вышла из-за кассы. На ней были элегантные туфельки на высоких каблуках, да и сами ноги выглядели отнюдь не безобразно. «Это любовница митрополита Коринфского», — подумал я.

Она предложила мне множество книг, начав с трех черно-белых фотоальбомов. Даже открыла один, чтобы я мог оценить качество снимков. Я увидел ряды черепов на полках. На каждом черепе значилось имя его владельца и дата кончины. Но она не дала мне как следует рассмотреть это мрачное фото. Поспешно перевернула страницу и показала старого монаха с вязанкой дров на спине, который шел по вымощенной камнями тропинке.

— Черно-белые фотографии лучше передают монастырский дух, чем цветные, — заметила она.

Замечание показалось мне дельным, и я сразу же почувствовал себя свободнее.

— А вы не знаете, в античные времена Афонский полуостров был населен?

— Должно быть, да. Ведь по преданию, когда там побывала Богоматерь, ее до крайности неприятно поразили античные статуи.

Я не спросил ее, как Богоматерь добралась до Святой Горы. Подумал: «Наверняка на корабле, по воле бурных ветров», поскольку с трудом представлял себе, чтобы она проделала этот путь пешком.

Я накупил много книг, в том числе и альбом с черепами, потратив на это половину денег Навсикаи, а заодно взял карточку магазина, который назывался «Пантократор». В Кифиссию вернулся на такси, сидя рядом с шофером. Тот спросил, что за книги у меня в сумке, и я ему некоторые из них показал. Он мне сообщил, что до женитьбы ездил на Афон по меньшей мере раз в год.

— Перестал, когда встретил свою будущую жену. У нас родился ребенок. Но о Святой Горе часто вспоминаю. Я там видел одного старца, который знал день и час своей смерти. И действительно уснул в день и час, которые сам предсказал.

Меня удивил смысл, который он вкладывал в глагол «уснуть». Я знал, что мертвые покоятся в мире, но вот что они засыпают — нет. «На Афоне не умирают».

— А еще я знавал одного отшельника, — продолжил таксист, — который жил в пещерке на отвесной скале. Забирался в свое гнездо по веревке, и так же слезал. Как-то раз мы вместе трапезничали на Рождество, в хижине другого монаха. Тот не носил обуви, просто обматывал ноги всяким тряпьем. И вдруг эта ветошь загорелась, потому что он сидел у самой жаровни. Так старец ни чуточки не испугался, а просто снял тряпки, как ни в чем не бывало. И на ногах не осталось ни малейшего ожога.

«Теперь все, с кем я познакомлюсь, будут потчевать меня историями о монахах». На зеркале заднего вида висела крошечная, не больше спичечного коробка, иконка Богородицы, и раскачивалась взад-вперед при каждом торможении.

— Я слышал, что сама Богоматерь побывала на горе Афон.

— Точно… Потому-то гору и называют обычно «Садом Богородицы». Она ей посвящена.

— Как и остров Тинос.

— Это не одно и то же. На Тиносе Богородицу чтут два раза в год, на Успение, 15 августа, и на Благовещенье, 25 марта, а на Афоне каждый день.

Он сказал, что читал одну книгу из тех, что я себе купил, не помню, правда, какую, и посоветовал прочитать еще одну, чье название я к собственному удивлению запомнил — «Вечер в уединении на горе Афон».

Вернувшись в Кифиссию, я счел своим долгом показать свои приобретения г-же Николаидис. Разложил книги на столе в столовой, где она как раз обедала, и она ощупала их одну за другой, гладила переплеты, взвешивала на руке, словно пыталась уловить что-то из их содержания.

— Выглядят очень увлекательными, — заявила она, наконец, улыбаясь.

Моя хозяйка почти совершенно слепа. Она утверждает, что различает тени, но я в этом не совсем уверен. Дело в том, что когда я сижу прямо напротив нее, она меня не видит — ее лицо не совсем точно обращено в мою сторону. По словам Софии, лет пять назад она еще могла читать заголовки газет. Похоже, она теряла зрение постепенно, и число вещей, которые она могла видеть, мало-помалу сокращалось. Так что теперь она совершенно напрасно сидит у выходящего на улицу окна гостиной. Может, еще надеется, что вдруг прозреет?

Обследовав книги, она сказала мне ласково:

— Вы ведь их прилежно изучите, правда?

Отрывок из романа

О книге Алексея Слаповского «Большая книга перемен»

— Редакц,а?

— Да, здравствуйте, — очень вежливо ответил Немчинов, намекая, что собеседнику тоже не помешало бы поздороваться. Но тот проигнорировал.

— Илью Васильевича Немчинова можно услышать?

— Вы его слышите.

— Ага. Я тогда подъеду к вам. У вас адрес, как в газете?

— А по какому вопросу?

— Сейчас подъеду, расскажу.

И минут всего лишь через пятнадцать появился высокий мужчина в голубых джинсах и красной футболке, облегающей рельефный спортивный торс, сел, протянул через стол руку:

— Петр Чуксин.

— Очень приятно.

Чуксин положил на стол книгу и спросил так, будто предупреждал, что отпираться бесполезно:

— Ваша?

Да, это была книга Немчинова о сарынском просвещенном купце Игнате Постолыкине, который к старости устыдился своего богатства, построил два приюта и больницу, а оставшиеся деньги роздал, пустив в результате собственную семью по миру, сам же ушел жить отшельником в пещеру под городом Хвалынском. Немчинов работал над книгой восемь лет. Закончив, предлагал ее в известное издательство «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей»), но ему сказали, что Постолыкина никто не знает. Немчинов возразил: ваша серия про замечательных людей, а не знаменитых, Постолыкин же намного замечательнее многих известных персон, кому вы, не жалея бумаги, посвящаете толстые тома. Не убедил, пришлось издать книгу в местном издательстве на деньги меценатов. Деньги-то они давали, но с таким видом, будто Немчинов хочет с каждого их кровного рубля украсть полтинник. Зато книга получилась неплохая, в красивом переплете и с фотографиями. Тираж — тысяча, но за два года почти всё разошлось.

— Моя, — сказал Немчинов, не понимая, что заинтересовало этого человека. Может, он потомок? Но потомков у Постолыкина в России вроде бы не осталось.

— Ага, — кивнул Чуксин. — Такое дело: мы тоже книгу хотим.

— Кто?

— Я и Максим Костяков. Для нашего брата Павла, Павла Витальевича Костякова, ему пятьдесят пять будет зимой. Вот мы и хотим ему к юбилею книгу.

Немчинов знал, конечно, и Павла Витальевича Костякова, предпринимателя и депутата, очень большую и уважаемую фигуру в сарынском масштабе, и его младшего брата Максима Костякова, одного из заместителей Председателя Правительства Сарынской губернии. Вспомнил Илья и о том, что у них есть двоюродный брат, вот этот самый, значит, Петр Чуксин. В народе об этом клане говорили разное — о тернистом и не всегда праведном восхождении братьев к нынешнему высокому положению, но Немчинов подробностями не интересовался, в журналистике его привлекало тихое краеведение, писал он также о событиях местной культуры, хотя часто с иронией, от злободневных же общественных тем его давно печально отвратило. В советское время Илья, кухонно диссидентствуя, хвастался тем, что отделил себя от государства. А теперь государство без всякого хвастовства, молча отделилось от Немчинова, видя в нем только будущую пенсионную обузу.

— Значит, хотите книгу? — уточнил Илья с тончайшей, постороннему уху не слышной, иронией.

— Да.

— А почему не фильм? Многие снимают. Вехи жизненного пути в документальной или художественной форме. Или еще проще: пригласите на день рождения какого-нибудь знаменитого певца или актера. Кого он любит?

— Это мы, само собой, позовем, кого надо, без проблем. Но книгу тоже хотим. Тут в чем дело: Максим увидел эту книжку у Павла…

— Он ее читал?

— Ну.

Черт побери, подумал Немчинов, это приятно. Пусть Павел Костяков, возможно, бывший бандит и теперешний коррупционер, а все равно приятно. Да, кстати, может, не такой уж он был и бандит, да и сейчас не такой уж коррупционер? Как легко и быстро мы готовы осудить человека!

— Он ее читал, — втолковывал Петр, — и она ему понравилась. И он говорит: вот, говорит, люди не только пишут о полководцах там и других там, типа актеров, а вот, про купца книгу человек написал. Максим это услышал и мне говорит: если эта книга Павлу так понравилась, сделаем ему подарок, пусть про него тоже напишут.

— Кто?

— Вы, кто же еще?

— Постолыкин жил давно и умер. А ваш брат жив, — сказал Немчинов.

— Ну и что? Мне вот лично по фигу, что там после моей смерти будут писать. Я-то все равно не прочитаю. А при жизни было бы интересно!

Немчинов уже принял решение, он знал, что не согласится. Не хватало ему испортить себе репутацию, позориться, как навсегда опозорился Кеша Шушварин, создавший в соавторстве с ректором Сарынского гуманитарного университета Харисовым книгу-альбом о предыдущем губернаторе — в фанфарном стиле, чуть ли ни стихопрозой, с глянцевыми фотографиями, увесистую, как кирпич. Губернатор был доволен и дарил ее высоким гостям, а вскоре его уличили в масштабных злоупотреблениях, согнали с губернаторского места и сослали в Москву руководить каким-то второстепенным, но сытным департаментом. Шушварина презирали, посмеивались над ним, а потом как-то замялось, потускнело: народ в Сарынске забывчивый в силу нравственной лени. Но Немчинов, встречаясь с ним, до сих пор испытывает гадливое чувство, старается не вступать в разговор и уклоняться от рукопожатий.

Однако Немчинов хотел получить удовольствие сполна, немного поиграть в наивность и простодушие, что у него неплохо получалось (так он считал, будучи при этом и без всякого наигрыша довольно-таки наивным и простодушным человеком).

— Понимаете, — сказал Илья, — о Постолыкине книга — беллетризованная биография.

— Какая?

— Беллетризованная. То есть биография, облаченная в форму художественного повествования.

Петр очень старался — хотел понять.

— Нет, но я читал тоже, там ничего художественного нет. Как жил, детство, женился, семья и все такое, чем занимался. Это же вы не придумали?

— Это не придумал. А диалоги?

Немчинов взял книгу, раскрыл, полистал.

— Вот:

«— Больше ничего не хочу слышать, — сказал Постолыкин.

— Что же ты с нами делаешь! — возопила Анна Феоктистовна.

— Не зычь, не пожар! — сурово пресек Игнат Тарасович».

Немчинов прочел с удовольствием, вспоминая, как славно работалось над этой книгой, как он нащупывал язык, умеренно вставляя архаичные сочные словечки вроде вот этого: «не зычь», сиречь не кричи громко, зычно.

— То есть этого не было? — спросил Петр.

— Было, но я же там не присутствовал. Что-то в таком духе, возможно, говорили. Но не обязательно именно так. Это художественная реконструкция.

Петр был озадачен. Он достал телефон — наверное, хотел позвонить более образованному брату. Но, не позвонив, положил телефон на стол. Его озарило:

— Так еще легче! — сказал он. — Там вы придумывали, а тут будет все по правде! Мы вам расскажем, а вы запишете. И диалоги эти самые, и все остальное. Короче, вопрос в чем: сколько будет стоить?

Немчинов усмехнулся:

— Вообще-то прейскуранта нет, смотря кто пишет. Кто-то и за двадцать тысяч рублей согласится, а кому-то двадцати миллионов мало.

— А конкретно? — спросил Петр, почувствовав себя увереннее: торговаться было его стихией, хотя он и не имел понятия о предмете торговли. — Мы узнавали, десятка, например, приличная цена. Десять тысяч, в смысле. Долларов.

— Прежде, чем говорить о деньгах, я должен понять, о ком я пишу и с какой целью, — сказал Илья, скромно наслаждаясь ситуацией.

— Ну, вы странный какой-то! — удивился Петр. — О нашем брате, сказано же! А цель — к дню рождения подарить.

— Но я о вашем брате ничего не знаю.

— Весь город знает, а вы нет?

— Только в общих чертах.

— Ничего, расскажем.

— Хорошо бы еще какой-нибудь семейный архив, какие-нибудь записи. Для создания полноценной книги на документальной основе нужен обширный фактический материал. Я Постолыкиным восемь лет занимался. И потом, как вы отнесетесь к тому, что я могу наткнуться на нежелательные факты? Или вам нужен только позитив?

Чуксин, судя по тому, как напряженно он морщился, все меньше понимал Илью.

— Какие еще нежелательные факты, к дню рождения книга, ничего нежелательного быть не может!

Тут Илья откинулся в кресле, помолчал, постучал кончиком ручки о стол и сказал с сожалеющей улыбкой:

— Извините, это не ко мне. Вам нужно в Москву обращаться, там писателей полным-полно. Или хотя бы к местным настоящим писателям, знаете, к тем, которые еще не забыли, как соцреализмом занимались, это ближе к вашим запросам.

— Ясно, — сказал Петр. — Триста тысяч рублей мало, так я понимаю?

— Да не в деньгах дело!

— А в чем?

— В том, что я привык следовать фактам, писать правду, а вы мне предлагаете дифирамбы петь в жанре романа. Я дифирамбы петь не умею.

— Какие еще дифирамбы, не свадьба! — сказал Петр. — Пишите правду, кто против? Только правду нормальную, хорошую, к дню рождения книга все-таки. Полмиллиона устроит?

— Нет.

— Почему?

— Я же сказал — дело не в деньгах.

— А в чем?

— В формате. Я в таком формате не работаю.

— Формат какой-то. При чем тут формат? А деньги хорошие. Вряд ли вам тут такие платят, — Чуксин оглядел дешевые редакционные столы на металлических ножках, старенькие компьютеры, расшатанные кресла с протертыми сиденьями и спинками, желтый линолеум на полу с высветленными белесыми тропками, где чаще ходят, а в иных местах и с дырами.

— Да, хорошие, да, тут таких не платят. Все понимаю, но — увы, — Илья развел руками.

Чуксин взялся все-таки за телефон, набрал номер.

— Макс, — сказал он, глядя на Немчинова, как на посторонний объект. — Он не хочет. Говорит, не его формат. Полмиллиона давал.

После этого Петр выслушал указания двоюродного брата, отключился и сказал:

— Миллион.

Немчинову даже жарковато стало. Но не от жадности, а от гордости, от чувства собственного достоинства. Может быть, солдаты на войне, совершая подвиг, пусть даже не вполне разумный с обыденной точки зрения, чувствуют что-то подобное.

— Нет, — твердо сказал он. — Извините. Я своих решений не меняю.

— Тогда я пас, — сказал Петр. — Не хотите, как хотите. А больше заплатить не сможем.

— Я и не прошу.

— До свидания.

— Всего доброго.

Они расстались в противоположных чувствах: Петр так и не понял Немчинова и был собою недоволен, а Немчинов, наоборот, очень себя уважал.

Отрывок из повести Дениса Епифанцева из сборника «Антология прозы двадцатилетних. 4 выпуск»

О книге «Антология прозы двадцатилетних. 4 выпуск»

Экран погас.

Сначала было темно, потом видеомагнитофон щелкнул и начал перематывать назад. Плоский настенный телевизор стал передавать белый шум, с болезненной яркостью освещая темную комнату.

Блять.

Я опускаю руку с кровати, попадаю пальцами в пепельницу.

Блять.

Ставлю пепельницу на живот. Шарю на полу, нахожу пульт, на ощупь не тот, шевелю рукой еще, держу пепельницу, нагибаясь, смотрю на пол, нахожу пульт, останавливаю перемотку, нажимаю плэй.

Он хватает её за руку и тащит в башню, она теряет туфель, экран гаснет, видеомагнитофон начинает перематывать.

Блять.

Я нахожу сигареты. Выуживаю одну, щелкаю зажигалкой. Синий огонь шумит, пружина накаливания — красная, желтая, белая. В темной спальне при таком освещении дым красивыми слоями висит без всякого движения. Тушу сигарету сделав две затяжки.

Витька пошевелился. Перевернулся на живот, слегка вздрогнул, значит, уснул минут пять назад, он всегда вздрагивает, как заснет, а потом всю ночь спит спокойно.

Я нахожу где-то под кроватью телефон. То есть тыкаюсь в него кончиками пальцев он загорается. Её номер последний, который я набирал.

— Алло, Маш? Привет…, — я говорю тихо, но внятно, — Да я знаю… Еще дома. Маш послушай… Перестань… Я собираюсь… Перестань. Послушай. Послу… послушай меня. Ты в курсе, чем заканчивается головокружение?… Нет, я не об этом… Не про тошноту… Не про обморок. «Головокружение» Хичкока. Нет?… да?… У меня в самом финале, кончилась пленка в кассете, оно не до конца записано. Они поднимаются на башню, он заставил её перекрасится, одеться как она, и потащил в башню. Они поднимались, и фильм неожиданно кончился… нет, Хичкок, насколько я помню, не страдал такими вещами. … Ну, если бы это был открытый финал, должны были титры пойти… Ну, нет у меня этого фильма на ДВД, нету. Короче, скажи честно ты не знаешь?… Я так и знал. Что делать то?… да я собираюсь. Да… Да сейчас приму душ, оденусь и приеду к тебе. Кстати, какая форма одежды?… ну костюм это понятно… Ага… Ага… Ладно, посмотрю, короче рубаха, галстук, костюм. Классика. Все скоро буду. Цалую милайя.

Я нажимаю отбой. Телефон недолго светится, потом постепенно гаснет, ищу в пепельнице сигарету, прикуриваю, снова делаю две затяжки и вкручиваю в дно, рассыпая искры.

В белом свете телевизора смотрю на Витьку: он лежит на животе, отвернувшись от меня, обе руки под подушкой, одна нога согнута в колене, я вижу каждый мускул на его спине, его плечи, его короткостриженый затылок, его ноги, икры, лодыжки, пятки.

В дешевых испанских детективных романах, которые он привез огромное количество, для языковой практики, и которые теперь вслух переводит мне иногда, о нем пишут, что-то вроде «отлитый из бронзы».

Нахожу пульт — включаю музыкальный центр.

Другим — выключаю телевизор.

Это Верди: IL Trovatore «Condotta ell’era in ceppi» в исполнении Образцовой. Последние несколько дней этот кусок стоит у меня на повторе.

Витька за это тихо злится на меня, но не говорит. Хотя я вижу. С другой стороны я терплю его многословные переводы. Мы квиты.

А сейчас он спит. Он долго не может уснуть, но если засыпает, спит свои положенные семь часов тридцать минут и разбудить его очень трудно. А я слушаю очень тихо.

Он живет у меня уже второй год. Кажется второй. Может меньше. Когда 4 года назад мама умерла, и я стал жить один, я был рад тому, что он переехал ко мне. Трехкомнатная квартира это не то место где стоит в одиночестве переживать смерть.

В центре города.

За окном мигают рекламы, гудят машины. Стеклопакет задерживает все лишние звуки, но через пару месяцев мне стало казаться, что я слышу, как жизнь проходит мимо меня, утекает как вода в унитазе, с веселым шумом, синими брызгами, мыльными пузырями, и когда он переехал, мне стало легче. И он знает об этом.

И я ему за это благодарен.

Так же как я благодарен Машке за то, что она не приехала ни на похороны, ни на «проведать как ты тут»… она все же лучшая девушка на земле, потому что понимает все правильно — это было бы неправильно, некрасиво, фальшиво — приходить и поддерживать меня. Она не звонила мне, не писала, ни каким образом себя не проявляла, я по старинке покупал журналы в супермаркете, видел её фото в светской хронике и разделах моды, то есть был примерно в курсе, но это другое.

Она как-то сказала мне, что я человек, который знает о своей голове все, а значит, чтобы ни случилось я всегда справлюсь, и она будет ждать меня на том берегу.

Когда я вышел из этого огня другим, я написал ей смску «Спасибо», а она ответила «С возвращением».

Хотя иногда я думал — а если бы я не справился, неужели мы расстались? И понимаю, что ответ только «Да». Просто потому что я сам бы не смог быть слабым и сломленным рядом с ней. Слабый мужчина — жалкое зрелище.

Слабая женщина, это красивая поза. О слабой женщине хочется заботится, обеспечить её, рядом с ней ты сам чувствуешь себя сильным, но слабый мужчина — это кризис эволюции. Таких надо отстреливать, сбрасывать со скалы. В общем, в этом конкретном случае, природу нужно корректировать.

С Витькой мы познакомились еще в институте. Он учился на параллельном факультете. Красавец, спортсмен, с великолепным телом пловца, с загорелой под южным испанским солнцем кожей, где-то там, в Барселоне, жила его мать, к которой он летом ездил отдыхать. Мы были одногодки, но совершенно разные. Он учился на юриста, я на филолога.

Я помню, я сидел на скамейке перед институтом и читал какой-то китайский роман, который у меня всегда в сумке, толстый надежный старинный китайский роман, можно даже сказать, что я их коллекционирую. Сидел, читал, ждал Машку. Она должна была за мной заехать и мы бы отправились обедать. Но я никак не мог сконцентрироваться на книге, я все смотрел на него. Он стоял в окружении своих одногруппников, курил, я видел, как девочки заглядывали ему в глаза, и старались ненароком или нароком коснуться. Он тоже все видел и принимал их спокойно.

Вокруг него всегда крутились стайки девочек. Сколько он учился с ним рядом всегда шла какая-нибудь студенточка с вечным предложением сходить вечером в кафекино. Вначале это были одногрупницы, потом младшие потоки, когда он поступил в аспирантуру и стал преподавать — на его лекциях было не продохнуть — так много было у него поклонниц.

Когда мы встречались в коридорах института, я понимал, почему они за ним ходят. И я бы на их месте тоже ходил.

Он смотрел вперед прямо и смело. Красивое лицо, крупные черты, волевой слегка небритый подбородок, широкие плечи.

Голубые глаза.

Белые зубы.

Улыбался он редко, но очень обаятельно.

А так он был холодный и неприступный, Лени Рифеншталь оценила бы в 5 баллов. Мэплторп вообще бы с ума сошел.

Это я потом узнал, почему он был такой холодный и неприступный, особенно для девочек.

И вот я сидел и ждал Машку, которая как обычно немного опаздывала из-за этих пробок, и посматривал на него поверх темных очков, а когда он замечал мой взгляд, я делал вид, что читаю. Всегда свободный в выборе пристрастий и не стесняющийся желаний, я мог легко подойти к понравившейся девушке или парню и дать свой номер телефона, объяснив что, вот, ты мне нравишься, давай как-нибудь куда-нибудь сходим. Это было легко и естественно, они или перезванивали, или нет, или звонили через полгода, решив что-то внутри себя, но он был тем, рядом с которым я терял дар речи. Мне было трудно говорить с ним. Всегда знающий что сказать, глядя на него, я забывал все. Титаническое напряжение мысли и памяти оборачивалось последней степенью идиотизма, я даже не мог вспомнить, что сейчас идет в кино, хотя очень люблю ходить в кино и знаю, что и где идет. И сейчас вместо того чтобы посмотреть ему в глаза и улыбнуться, я глупо прятался за книгу. Смотрел на страницу, на строчку, которую пытался прочесть уже который раз, и не только прочесть, но и понять, а сам в этот момент думал о том, что вот сейчас я вновь посмотрю на него и, когда он посмотрит на меня, улыбнусь, я снова смотрел и снова прятался. Очки, книга, черный пиджак, черная футболка под пиджаком.

В конце концов, мне это даже надоело.

Я вдруг отвлекся, на секунду забыл о нем, и книга захватила меня, я ушел в лес на склоне горы небесного спокойствия в пещеру мудрого созерцания чтобы встретится с богиней… на страницу легла черная тень, я посмотрел — он протянул мне листок бумаги с номером телефона, и сказал что-то вроде — позвони мне, как-нибудь, вечером куда-нибудь сходим вместе.

Я позвонил ему через пол часа, из машкиной машины из очередной пробки, судорожно придумав повод. Машка смотрела на меня как на кретина. Она просто еще не видела Витьку. Когда увидела — пожала руку и извинилась. Тем же вечером мы сидели в ресторане «Красное дерево» и я медленно напивался. В финале я напился так, что ему пришлось принести меня домой, и уложить спать. Я не помню, как предложил ему остаться. Но он остался.

Утром я обнаружил его и маму мирно пьющими чай на кухне. Мама сделала мне очень сладкого чаю и пожарила яичницу с ветчиной и они наперебой стали обсуждать, как я вчера напился и как я себя вел, до тех пока мне не стало так стыдно, что я убежал в ванную, где просидел почти два часа в тщетных попытках привести себя в божеский вид, хотя на самом деле ждал, когда все разойдутся. Когда я вышел, Витька уже ушел.

Я был в отчаянии. Теперь он будет думать, что я алкоголик, придурок и черте что. Но к моему удивлению он перезвонил вечером и сказал, что все было прекрасно, и что у меня чудесная мама, с которой они завтра собрались в театр, я могу присоединиться, тем более, что билеты он уже купил.

Примерно так все и началось.

Потом мы пару месяцев встречались, у нас был прекрасный секс и еще более прекрасные отношения — он не умел, да и сейчас не умеет, говорить нежные слова, но когда все же их произносит, они производят сильное впечатление.

И я очень это ценю. Его молчание и его взвешенность в суждениях.

А потом он уехал на стажировку за границу.

А у меня умерла мама.

Когда вернулся, он позвонил и мы встретились вновь. С тех пор уже больше года он живет у меня.