Рубрика: Отрывки

Глава из романа Николая Свечина «Между Амуром и Невой» («Демон преступоного мира»)

Вечером того же дня лобовские эмиссары выехали из Томска далее на восток, в ямщицкой тройке с малым конвоем. Уголовными преступниками они не считались, платили исправно, и начальство не видело причин отказывать странным «спиридонам».

Начался последний отрезок пути в 2700 верст до Нерчинска через Красноярск, Иркутск и Верхнеудинск. От Томска начинаются жидкие леса с болотами и идут до Енисея. Путники вкусили полной мерой все тяготы Сибирского тракта: вечно пьяных возниц, немыслимые ухабы, жуткую мошку и полуживых от тяжелой службы лошадей. Даже опытный Лыков, объездивший уже и Европу, и Кавказ, нигде еще не встречал такого…На печально знаменитой Козульке — двадцатидвухверстовом, самом страшном переходе за Ачинском — коляска сначала дважды опрокинулась, а затем совсем развалилась прямо на ходу. Лыкова и Челубея вывезли из беды почтальоны. Солдатик, что сопровождал их, сломал при падении ключицу и остался на станции Чернореченской. Дальше они ехали уже без конвоя, на вольных (в Сибири именуемых «дружками»), выдавая себя за торговых людей. То и дело обгоняли лобовцы пешие этапы, по колено в грязи месившие тракт; и арестанты, и конвоиры равно выбиваются из сил, а некоторые просто падают и умирают на этой адской дороге. Навстречу попадались длинные чайные обозы из угасающей уже Кяхты, а также казенные золотые эстафеты с кабинетских приисков, везущие по оказии в отпуск в Европу сибирских чиновников с семьями. Часто встречались идущие туда же, на запад, люди группами по пять-семь человек, одетые в рваные полушубки и азямы, тихие, боязливые, за версту сходящие с обочины и сдергивающие шапки — беглые с каторги. На тракте никому в голову не приходило ловить их или спрашивать документы; уж ежели сумели обогнуть Байкал и проскочить благополучно мимо Иркутска — их счастье, до самого Томска теперь не тронут.

Проехали самый красивый город восточнее Урала — Красноярск, переправились через суровый Енисей и оказались наконец в тайге. Потянулись бескрайние и однообразные леса, наполненные цветущими травами, но не дающие ничего взору — одна и та же бессменная картина с утра до вечера. Дорога стала лучше, а беглых на ней больше. Начали попадаться староверческие села. Сектаторы¹ — наиболее здоровая часть здешнего населения; в одном только Забайкалье их проживает более сорока тысяч. В Западной Сибири староверов называют «каменщиками», а в Восточной — «семейскими». Честные и трудолюбивые, они выгодно отличались от так называемых сибиряков, потомков каторжников и поселенцев, прославленных злобой и ленью. Села, поставленные сектаторами, вытянулись вдоль тракта. Они приятно поражали чистыми домами, а еще более гордыми и гостеприимными людьми, трудолюбием составившими себе невиданный в России достаток. Огромные шестистенки, комнаты заставлены фикусами и венскими стульями, стены обиты суконными обоями с ворсом — благодать! И у каждого в горнице — духовные книги…

Столицу Восточно-Сибирского генерал-губернаторства город Иркутск проскочили быстро; запомнился он Китайской улицей с китайской же ярмаркой, где Челубей, к горю хозяина, ударом кувалды сломал силовой аттракцион. Пересекли на шхуне неповторимый Байкал, наняли в Верхнеудинске курьерских и помчались дальше. Перевалили невысокий Яблоневый хребет, и через Читу, Нерчинск и Сретенск вышли на Кару. Все, приехали!

Нерчинский каторжный район охватывает все Забайкалье до слияния Шилки с Аргуном и занимает площадь 650 000 квадратных верст. Это — как Франция, Бельгия, Нидерланды и Швейцария вместе взятые…Административным центром района является вовсе не Нерчинск, а Нижняя Кара. Название это здесь расхожее. Собственно Кара — это небольшая речка, впадающая в Шилку в двухстах верстах ниже Сретенска. В этом месте угрюмые лесистые горы расступаются и создают очень живописную и просторную долину; в центре ее расположен первый поселок Усть-Кара. В пятнадцати верстах выше по течению находится Нижняя Кара, местная столица, в которой живет все здешнее начальство. Еще в тридцати верстах выше, где долина исчезает и снова появляются горы, притулилась третья Кара — Верхняя. В районе находятся четыре исправительных тюрьмы (одна из них политическая), и четыре группы собственно каторжных тюрем на казенных серебряно-свинцовых рудниках; всех арестантов числят в три тысячи человек. Охрана — четыре пехотных казачьих батальона и жандармская команда при «политиках».

Лыков с Челубеем добрались до Нижней Кары на сорок третий день после выхода из Москвы. Была уже вторая половина августа; густо резвилась мошка, стояло тягучее теплое сибирское лето. Городок разросся вокруг новой тюрьмы на шестьсот заключенных, самой большой в Забайкалье. Площадь перед ней сформировали каменные здания администрации и каменная же церковь, все остальное вокруг было скроено из лиственницы. Веером от площади расходились улочки с крепкими ухоженными избами с палисадами, затем вскоре они вдруг обрывались, и вверх по склонам сопок карабкались уже пригородные слободы, застроенные какими-то грязными курятниками. Самая высокая из сопок удивляла своим видом: одна половина её была лесистой, а вторая лысой, как голова каторжного. По этой причине гору прозвали Арестантская башка; туда ходили за дровами. Город состоял из трех частей: ядро — тюрьма и власть; мякоть вокруг — мещане и прочие люди свободных сословий, и наконец снаружи, словно скорлупа — колонии поселенцев. Эти клоаки окружали каждый город в Забайкалье; в них селились вышедшие из каторги, и еще так называемые «вольные», то есть, каторжники, кто своим поведением, а чаще деньгами выслужил легкие работы.

Человек, которого искали Лыков с Челубеем, тоже был вольным. Иван Богданович Саблин состоял писарем в канцелярии каторжного района, пользовался доверием начальства и обитал в собственном домике на хорошей улице. Правила для вольных просты: появиться на утренней и вечерней поверках; не выходить из дома после семи часов вечера; не покидать без разрешения границ района. Жалование за вольную работу выдавалось натурой, потому не возбранялось вести подсобное хозяйство. Вот почему, прибыв в город в пять часов пополудни, посланцы Лобова обнаружили своего резидента копающимся на огороде.

Саблин, видимо, ожидал гостей и потому не удивился. Челубей сказал просто:

— Мы от Анисима Петровича.

Писарь отложил мотыгу, кивком отпустил помогавшую ему бабу и усадил гостей на скамью у задней стены двора, с улицы не видимую.

— Вот, здесь ваше жалование за полгода, — Челубей выложил из мешка девять тысяч рублей, полученных ими позавчера в читинской переводной конторе по привезенной из Петербурга ассигновке.

Саблин молча сунул пачки ассигнаций за пазуху. Лыков внимательно изучал его, и резидент ему нравился. Есть люди, похожие на деревья: один смахивает на дряблую осину, другой — на крепкий и самодовольный дуб. Иван Богданович видом своим напоминал кряжистую и сильную, спокойную сосну — весь какой-то битый, опытный, умеющий выживать…

Постепенно они разговорились. Лыков, представившись, сказал:

— У нас два поручения. Первое — помочь вам, и не только деньгами, но и устранить затруднения, которые возникли. Нужно зачистить начало «Этапной цепочки»… до блеска. Если надобно применить для этого силу — скажите; но лучше бы, по-моему, обойтись только деньгами. Вот здесь тридцать пять тысяч на расходы по службе; если мало, мы привезем из Читы еще.

Второе поручение — разобраться, кто охотится за нашими «золотыми фельдъегерями», и наказать их, вернув по возможности золото. Нам нужно ваше мнение, как здешнего человека: слухи, подозрения, догадки. Может, кто что сказал в кабаке, или человек неожиданно разбогател…Оба курьера пропали между Желтугой и Усть-Карой, не доехав досюда. Нам с Яковом придется пробраться туда и вернуться по их следам, разнюхивая все по дороге. Потребуется ваша помощь — как в организации поездки, так и в самом расследовании.

— Понятно, — тряхнул седой головой Иван Богданович. — Деньги кстати, и вы правы: лучше сговариваться рублем, а не пулей. Прошу довести это мое мнение до сведения Анисима Петровича. Тут такое твориться, что патронов не хватит… И потом, наше дело — хоть «Цепочка», хоть контрабанда золота из Китая — требуют тишины, а не стрельбы.

Касательно первого вопроса. Затруднения тут серьезные и создает их серьезный человек, а именно Лука Лукич Свищев по кличке Бардадым². Еще он прозывается «губернатором Нерчинского каторжного района». Власть его и впрямь не хуже губернаторской: Бардадым — это забайкальский Лобов. Он купец первой гильдии, торгует по всей области водкой и кирпичным чаем, который, кстати, монголы и буряты с песнями меняют на самородки. Поставляет пушнину в Европу; имеет и прииски. Содержит гостиницы с трактирами в Селенгинске и Сретенске, торговый дом в Чите и золотоплавильню в Вернеудинске. Здесь же, на Каре, ему принадлежит почитай, что все. У Свищева отряд в полсотни вооруженных людей, во главе которого Стогомет — головорез что надо, всю округу затеррорил. С противниками Луки Лукича он расправляется так: привязывают человека спиной к доске, с другой стороны которой уже прибита, посредине, колода, затем поднимают доску за концы, да и бросают. Получается перелом позвоночника без каких-либо наружных признаков повреждений…

Для особо трудных заданий у Свищева имеются два доверенных человека: Юс Большой и Юс Маленький³. Первый здоровый, как черт, высоченный и простоватый парень. Второй пониже вас будет, Алексей Николаич, но — очень опасный. Силы неимоверной и весьма опытный в бою; равных ему нет, говорят, во всем Забайкалье. Настоящий шибенник⁴. Людей он тут перебил — страсть, и не имеется на него никакой управы, почему Бардадыма все и боятся.

Проживает господин Свищев в тайге в восьмидесяти верстах от Усть-Кары, в «губернаторском дворце». Это большое поместье, размером с целую деревню. Что там творится — никто точно не знает, но рассказывают страшноватые вещи. Будто бы там есть рабы — пойманные в тайге беглые, и плюсом выкраденные недруги Бардадыма. Здесь часто люди пропадают…Имеется, якобы, и пытошная тюрьма, с дыбой и виселицей (Свищев любитель этого дела), и также целое кладбище потаенное в овраге поблизости. Гарем тоже — Лука Лукич и до баб специалист. Кроме того, говорят, что он чеканит в своем дворце монету из краденого казенного золота. Монета хоть и поддельная, но содержание драгоценного металла в ней больше, чем в настоящей — туда меньше лигатуры добавляют. Буковка «Р» на ней особенная, чуть наклонена влево по сравнению с государевым штемпелем; увидите где — советую прикупить.

А еще Лука Лукич у нас охотник на людей. Это такое чисто забайкальское занятие, не он один им тут балуется. «Братские» — то бишь буряты — спокон веку убивают в тайге беглых; между ними уже восемьдесят лет война идет. За поимку каторжного и сдачу его полиции положено три рубля премии, но местные предпочитают не связываться с властями, а убивают из-за одежды. Есть даже такая бурятская поговорка: «С белки одну шкурку снимешь, а с беглого три». В том смысле, что полушубок, азям и рубаху. Охотиться на людей в тайге особливо прибыльно по осени, когда с частных приисков уходят отработавшие свое старатели. Каждый из них за лето что-нибудь, да обязательно попёр у хозяина; меньше двух фунтов не бывает, а попадаются и такие, что спрятали и по восемь, и по десять. Кроме того, «горбачи» тоже начинают пробираться в города, чтобы продать добытое золото. Оно же здесь прямо под ногами валяется! В горах находит человек речку, никем не занятую, и все лето моет, а живет в землянке. Бывает, столько намоет, что не в силах унести. И вот начинается по целому Забайкалью охота…Купцы, мещане, ссыльнопоселенцы — все вооружаются и в тайгу на промысел. Есть целые деревни, которые живут исключительно разбоем. Сибиряки это такой народ: вор на воре, а смертоубийство в порядке вещей. Имеются местные знаменитости, что кончили в тайге по восемьдесят и по сто человек…А чтобы полиция не привязывалась, трупы режут на куски и разбрасывают или зарывают в землю. Вон в соседней Чите о прошлом годе повесили за ограбление почты и убийство пяти человек городского голову, купца первой гильдии, и его сообщника — действительного статского советника, директора почтовой конторы. Попались потому только, что одного ямщика ранили, да не добили, а он за ночь, в крови, добрался прямо до крыльца губернатора Забайкальской области. А до того тридцать лет стреляли эти два туза людей по тайге, все знали, и ничего…

Так и Бардадым: высылает на поиск своих головорезов, но и сам дома не сидит. Берет с собой обоих Юсов и, так сказать, для удовольствия… пошаливает. Всегда старается убить лично, собственными руками, и счет ведет каждый год, сколько народу на тот свет спровадил. Пули себе завел особые, из родия. Это такой редкий металл, добывается при обработке самородной платины; очень стойкий, не растворяется даже в «царской водке». Вроде визитной карты господина Свищева — чтобы знали, что «сам» стрелял.

Для чего я это все рассказываю? Потому, как Лука Лукич прознал про «Этапную цепочку» и весьма ею заинтересовался. Пришел сюда; мы имели с ним долгую беседу. Люди деньги зарабатывают, а с ним не делятся! Очень это показалось ему обидным. Я ему: «Вы лучше помогите чем, тогда понятно, за что платить; а запросто так не пойдет». Он мне ответил: «Ты, дурак, не понимаешь, что Свищеву самые большие деньги надо платить за то, чтобы он не замечал, что ты есть такой на белом свете. А чтобы ты лучше осознал и хозяину своему доложил, устрою я тебе, чувырло, веселую жизнь». И устроил.

У нас здесь царевой власти никакой нет, все решают два человека. Первая сила — это Бардадым, а вторая — полковник Николай Андреевич Потулов, начальник Нерчинского каторжного района. Между собой они давно уже договорились и рвут на части народ в полном согласии. Свищев помогает Потулову обворовывать каторжных, а еще они на пару разувают казну. С кабинетских приисков полковник каждый год ворует несколько пудов золота, но ведь его надо еще суметь продать! Казна скупает металл у частных старателей, имеющих патент на добычу, по цене 3 рубля 57 и ¾ копейки за золотник⁵. А промышленники берут его у «горбачей» по полтора рубля, продавая затем казне за настоящую цену от своего имени. Так вот, Свищев забирает у Потулова все украденное им золото по ценам казны! Чем очень его обязывает…Поэтому уже через день после нашего с Бардадымом разговора господин полковник придрался ко мне по пустяку и засадил на неделю в карцер. По выходе же запретил допускать меня в канцелярии до бланков паспортов и к печатям, а раньше я имел доступ ко всему и свободно выправлял беглым документы. Вот… Смекнул я, что такая «веселая жизнь» застопорит всю «Цепочку», и начал на свой страх и риск отстегивать Свищеву двадцать процентов от заработанных на беглых денег. Сказал ему, что вызвал представителя от Лобова для окончательных переговоров, так что, он вас ждет. Мое мнение, повторюсь — откупиться. Здесь, в районе, нам с Бардадымом не справиться; это не Москва, куда можно за ночь приехать, шлепнуть, кого хочется, и уехать обратно…

— Шлепнуть можно и здесь, — осторожно сказал Лыков.

— Можно, — согласился Саблин. — Пуля дура, она кого хочешь возьмет. И господин Свищев ее, по правде, давно уже выслужил. Но это целая война, требующая людей, денег, времени. А потом: вот, например, вы с Челубеем подловили его где-нибудь на лесной дороге (хотя он всегда передвигается с сильной охраной). Стрельнули. И что дальше? Такое начнется — не приведи Господи! Изменится же весь расклад. Кто придет заместо покойника? Не станет ли только хуже? А ну, как возвысятся «духовые»? Тут двадцатью процентами не обойдешься — эти вообще пределу не знают. Я против!

— Анисим Петрович велел Бардадыма списать в расход, — лаконично сообщил молчавший до сих пор Челубей.

— Понятно, — только вздохнул Саблин; хотел еще что-то добавить, но промолчал.

«Какие же ты еще получил инструкции, секретные от меня?» — подумал про себя Лыков, но вслух спросил другое:

— А по второму вопросу что полагаете, Иван Богданович? О пропавших «фельдъегерях».

— Определенно сказать трудно. Может, кто из желтугинских нагнал, чтобы продать потом это золото по второму разу. Может, «духовые» перехватили; места у слияния Аргуни и Шилки дикие, и тамошней рвани никто не указ. А может, и Лука Лукич реквизировал.

— Понятно. Мы у вас поживем день-два; надо подготовится к поездке, транспорт заказать, оружие запасти…

— Транспортом займусь я, — второй раз открыл рот Челубей, — а Иван Богданыч мне поможет.

— Лады. А я познакомлюсь с Бардадымом.

Саблин с Недашевским переглянулись.

— Только уж поосторожнее там с Юсами, — сказал резидент и неодобрительно покачал головой.

---

¹Старое написание слова «сектанты».

²Бардадым — король черной масти в картах (каторжн. жаргон).

³Буквы старославянской азбуки.

⁴Шибенник — висельник, разбойник.

⁵Золотник — 4,266 грамма.

Рассказ из книги Николая Свечина «Хроники сыска. Происшествия из службы сыщика Алексея Лыкова и его друзей»

Часть I

Часть II

Утром следующего дня агент Заусайлов, одетый артельщиком, следил за черным ходом нефедьевского дома. В одиннадцатом часу он увидел того, за кем должен был наблюдать. Камердинер Тронов с пустой корзиной в руках, словно бы за покупками, вышел на улицу и тут же шмыгнул в проулок. Выждав необходимое время, Заусайлов двинулся за ним по панели; следом на отдалении ехала пролетка. Старик привел сыщиков на Жуковскую улицу в дом Ранненкампфа, бывший Некрасова, и пробыл там около получаса. Агенты дожидались его снаружи.

В это же время Лыков приехал в особняк Нефедьева и велел позвать в гостиную мадемуазель Бриньяк.

Гувернантка, красивая зрелая брюнетка с точеной фигурой, вошла через пять минут. Алексей вежливо попросил ее присесть. Француженка непринужденно устроилась в кресле и положила ногу на ногу так, что подол платья задрался, высоко обнажив лодыжку в ажурном чулке с ярко-красной подвязкой. Смутившийся Лыков поторопился отвести взгляд от этой бесстыдно голой ноги. Мадемуазель Бриньяк смотрела на сыщика насмешливо и неуловимо порочно.

— Какие еще вопросы пришли вам в голову, господин Лыков? Я все рассказала вчера.

— Мне пришло в голову спросить, что вас еще связывало с убитым, — ответил Алексей, с трудом удерживаясь от желания смотреть и смотреть на эту чертову подвязку.

— Ха-ха! Вам уже рассказали. Что ж, мне нечего скрывать. Да, мы с Александром Евгеньевичем состояли в связи. Это ведь не запрещено в России? И я меньше всех была заинтересована в его смерти. Поскольку жила при нем… как это у вас говорится? распевая песенки?

— Припеваючи.

— Да, припеваючи. Он хорошо меня обеспечил, не скрою, но еще дополнительные несколько тысяч не помешали бы.

— Кто в доме знал о вашей связи?

— Все. Кроме мадемуазель Барбары. Та сущий ребенок в подобных вопросах. Вот кому-то достанется жена, ха-ха! Кстати, господин Лыков, не желаете попробовать? Я пользуюсь ее доверием и могу попсе… поспе… тьфу! словом, помочь. Правда, я слышала, что Барбара теперь бедна, как церковный мышок.

— Мышонок.

— Ну пусть мышонок. Жениться на сироте без рубля денег — это так романтично!

— Здесь, пожалуйста, поподробнее. От кого вы это слышали?

— От Саши… от Александра Евгеньевича. Пять дней назад. К нему пришел какой-то человек и очень вывел из себя. Никогда не видела его таким! Тогда Саша и сказал про свою дочь: «Моя Варенька в один миг сделалась нищей» — и добавил: «Подлец Листратов!».

— Кто такой этот Листратов?

— Не знаю, он никогда ранее не называл эту фамилию.

— Что ж, не смею вас более отвлекать, — завершил беседу Алексей. И, вставая, не удержался — посмотрел-таки вниз!

— У вас очень красивые подвязки, — произнес он как можно ехиднее, желая отомстить фривольной бабенке за свои переживания.

— Спасибо. Я заметила, что они вам понравились. Хотите посмотреть еще?

И мадемуазель Бриньяк, не дожидаясь ответа, потянула вверх трен своего платья. Обе ее лодыжки открылись аж на три вершка. Окончательно смущенный Лыков позорно сбежал из гостиной под насмешливый хохот гувернантки. В доме лежит ее зарезанный любовник, пахнет ладаном и бубнит пономарь, а она гогочет! Вот нация!

Раздосадованный сам на себя, титулярный советник вернулся в полицейское управление. На его столе лежали две бумаги. Одна — донесение о том, что камердинер Тронов посетил кого-то в доходном доме фон Ранненкампфа. Вторая бумага оказалась справкой из части о жильцах, проживающих в упомянутом доме. Пятая строка сверху гласила: «Личный почетный гражданин Мартын Риммович Листратов».

Титус сидел в общей комнате и грыз баранку, когда Алексей вылетел из кабинета, на ходу запихивая за ремень свой «веблей».

— Яша, за мной с оружием!

Титус выплюнул баранку, схватил револьвер и побежал следом за Лыковым.

Лакей постучал в дверь и бодрым голосом доложил:

— Ваше степенство! К вам опять утрешний дедушка!

— Иду, — ответил сиплый голос. Послышались быстрые шаги, повернулся в замке ключ и дверь открылась. Лыков тотчас же шагнул внутрь и без почтения ухватил жильца за ворот халата.

— Что такое? Вы кто? — опешил тот.

— Сыскная полиция, господин Листратов. Пришли побеседовать.

— О чем это?

— Не о чем, а о ком. О Нефедьеве и Обыденнове.

И Листратов сразу сник.

Сыщики быстро осмотрели занимаемые им комнаты, но никого более не обнаружили. Алексей внимательно взглянул на личного почетного гражданина. Тот оказался крепким еще мужчиной пятидесяти с лишним лет, лысым, бритым и с маленькими злыми глазами.

— Подождите меня в коридоре, я переоденусь и выйду. В полиции у вас и побеседуем.

— Сейчас, разбежались! — засмеялся Титус. — Сначала мы тут все осмотрим. Ну-ка, что за бумажка?

И вынул из лежащей на столе книги закладку. Развернул и прочитал вслух:

— «Мною, Михаилом Александровичем Нефедьевым, дана настоящая расписка в том, что я взял у Мартына Риммовича Листратова в долг сто шестьдесят тысяч (160 000) рублей, кои обязуюсь вернуть не позднее чем через три месяца после вступления в права родового наследства. Записано 2 марта 1881 года в городе Василе-Сурске Нижегородской губернии». Ну, сразу видать, что мы пришли по адресу.

— Что же это за сама книга, ежели в ней такая закладка? — в тон Яану полюбопытствовал Алексей. — Ба! Да это метрические записи. Какой год? Тысяча восемьсот шестьдесят третий. Ну-ка… Вот! Совершены требы: назнаменание¹ и воцерковление младенца мужеского полу. Читаны молитвы: «В первый день, по внегда родити жене отроча» и «Во еже назнаменати отрока»; уплачены полтора рубля. И полная метрика: имя, время рождения и крещения новорожденного; сословие, звание и вероисповедание родителей; звание и вероисповедание воспреемников. В графе рукоприкладства свидетелей расписались те же воспреемники: супруги Обыденновы и Листратов. А младенца знаешь, как зовут, Яан? Михаил Александрович Нефедьев! То, что мы искали. Рожден в законном браке от Александра Евгеньевича и Марии Силуяновны Нефедьевых. Поскольку мать умерла родами, а отец пребывает в военном походе, присутствуют только воспреемники. Крестил и запись в книгу внес: священник бесприходной церкви Воздвижения Креста Господня отец Иеремия. Откуда это у вас, милейший?

Листратов вжал голову в плечи и молчал.

— Вот что. Поедемте сейчас к нам, где и объясните свой аферизм с заменой родства. И как Михаил Обыденнов узнал, что он на самом деле Нефедьев. Остальное, то есть что с ним потом стало, нам известно.

Через полчаса в кабинете начальника сыскной полиции старик со злыми глазами рассказал Лыкову с Титусом удивительную историю.

— В восемьсот шестьдесят втором году я служил помощником управляющего у важного барина, Евгения Михайловича Нефедьева. Богатый был человек! Четыре имения, лесные угодья, конезавод в Калмыкии… Имел он двух сыновей и двух дочерей. Старший — Александр Евгеньевич — служил в Новороссийском гусарском полку. Он смолоду доставлял отцу много неприятностей. То крестьянку обрюхатит, то купцу бороду вырвет; а однажды у помещика, где полк квартировал, жену увез! Больше же всего в карты любил играть, и всегда неудачно. В двадцать два года от роду, еще корнетом, продул он почти сто тыщ ассигнациями. Евгений Михайлович испугался такого начала офицерской жизни и упросил государя разрешить заповедное имение. И обратил в него долю старшего сына, положенную ему из родового наследства. Жить Александру Евгеньевичу есть на что, а играть — только по маленькой! Мудро сделал старик.

Так вот. В 62-м году Евгений Михайлович был уже очень немощен, а Александр Евгеньевич продолжал вести образ жизни, предписанный гусару. Это в тридцать четыре года! Отец умоляет: женись, стервец, а то я внуков не увижу. И подыскивает ему разных невест, одна родовитей другой. Сын ни в какую. Вдруг об эту пору, случайно, на улице, встречает он молодую девушку из мещанского сословия города Арзамаса, Марию Буйкову.

Листратов запнулся и прикрыл на минуту глаза, которые сделались вдруг теплыми и печальными. Потом продолжил:

— Ни до, ни после не встречал я эдакого беспорочного существа. Все, кто ее знал, любили Машу. И я, старый грешник, по сию пору вспоминаю… Александр же Евгеньевич в страсти своей к ней дошел почти до безумства. Привык ни в чем отказу не получать, а тут… Очень он хотел сделать Машу своей полюбовницей. Страсть его была плотская, не духовная. Завалил девушку дорогими подарками. Она их иногда брала, но чаще отсылала обратно. Всем этим от Нефедьева заведывал я, и я же, по его поручению, пытался уговорить девушку на сожительство. И не преуспел в том ни на грош! Маша была чистая душою, да и мать ее была строгих правил и дочь в том же воспитала.

Но в одном случилась осечка. Умел-таки барин нравиться женскому полу! Дурень, да фигурен, в потемках хорош. Баб глупить у него получалось лучше всего остального, особливо, пока был молодой. И Маша его полюбила… Уступила его страсти — так можно сказать. Им тоже ведь нравится, когда их возносят, говорят, что они лучше всех… Видя сие, Александр Евгеньевич совсем рассудку лишился. А Маша ему отвечает только одно: люблю, всю жизнь буду любить, но тело мое познаешь только после венца.

Наивная душа…Нефедьевы ведут свой род с незапамятных времен: и стольники были, и воеводы. Им ли родниться с арзамасскими мещанами! Какой ни был дыролобый Александр Евгеньевич, но понимал, что батюшка его проклянет, явись он с подобной просьбою. И подмосковное заповедное имение тут же перейдет к младшему сыну Евдокиму. Бравый наш гусар оказался как бы между двух огней. Машенька твердо стоит на своем… И созрел в беспутной голове его дьявольский план, а мне было поручено его провернуть. Уж не знаю, сам ли барин додумался или надоумил его кто, но однажды вызвал он меня и вручил сразу десять тысяч рублей. И говорит: «Вот тебе, Мартын, сумма, а сделай на нее следующее. Найди попа-расстригу, и сыщи церкву без прихода, где настоящий священник нищий, и паствы нет. И с ними обоими договорись. Пусть батюшка съездит в уговоренный день в консисторию, неспешно, и назад не торопится, а ключи от храма тебе отдаст на сохранение. Расстрига же нас в это самое время и обвенчает, как законный поп! Только чтоб выглядело все натурально, как истинное таинство».

Ладно. Взял я деньги, принялся думать. Перво-наперво нашел бесприходную старую церковь, почти уже закрытую, под Лысковом, на Олениной горе. Вот нищета! Батюшка ее за сто рублей согласился хоть неделю в храме не показываться. Не спросил даже, пошто это нужно, зато затребовал задаток.

Далее сыскал я и попа, готового на все. Эдакие завсегда имеются. Отец Гермоген дважды уже за проделки переводился в причетчики. Он попался снова и ожидал исключения из духовного сана. За три тысячи я с ним легко сговорился. Таким образом, поручение барина было выполнено, и я еще оставался почти в семи тысячах прибытку.

Теперь оставалось только убедить невесту венчаться без согласия родителей. Маша понимала, что разрешения от Нефедьева-старшего получено не будет. Но он уже стар и болен. Ежели невестка родит ему внука в законном союзе, авось старик расстрогается и простит молодых… А пока же предстояло хранить их брак в тайне и спешить с рождением первенца — вот такую сказку придумал ей Александр Евгеньевич.

Много времени ушло на доказательство Маше законности предстоящего венчания. Тут, скажу без скромности, я сыграл важнейшую роль. Мария Силуяновна твердо помнила 38-е и 42-е правила Василия Великого, что нельзя венчать детей без воли родителей. То же говорит и 60-я статья первой части Х тома Свода Законов. Но я придумал, как запутать малоопытную девушку. У нас, как вы знаете, есть два совершеннолетия: церковное и гражданское. Первое начинается для женщин с шестнадцати лет, а второе — с двадцати одного года. И я показал Маше документ. В параграфе 18-м «Инструкции благочинным приходских церквей» сказано: «Не венчать детей без воли родителей и опекунов до известного возраста». Там, конечно, имелся в виду возраст гражданского совершеннолетия, но девушка перепутала его с церковным. А ей шел уже восемнадцатый годок!

Еще я раскрыл ей Уголовное уложение и показал 419-ю статью. А там, если помните, предусмотрено наказание за вступление в брак «вопреки запрету родителей, в случае не достижения совершеннолетия». Опять все вышло на совершеннолетие, и опять Машенька перепутала одно со вторым. Всеми этими ссылками запутал я девушку окончательно, и она дала согласие на тайное венчание.

Ну вот… Все уж у меня уготовлено, мешает только Петровский пост, в который венчать запрещено. Жених с невестою ждут не дождутся его завершения, как вдруг ко мне приходит отец Гермоген. Возвращает мне задаток и говорит, что он спешно уезжает, далеко и насовсем! Что такое? А оказалось, что его перекупили беглопоповцы. Дают ему тринадцать тысяч рублей, перемазывают в свое священство и отсылают в Енисейскую губернию, где у них нехватка служителей. Караул! Я горю! Два дня до венчания, а мой поп задает лататы. Я ему сулю еще деньгу, только б он задержался, а он показывает в окно два воза и бородатых мужиков подле них. Все, говорит, я уже выехал; эти согласились подождать лишь несколько минут.

Как тут быть? Думал я недолго. Одно только мне и оставалось — взаправду их вокруг аналоя обвести. Чуть пришла мне в голову эта мысль, так сразу и забрала меня всего. Ведь какую пользу можно было потом из этого извлечь!

— То есть заняться шантажом? — уточнил Лыков.

— Навроде того. Ну и поехал я на Оленину гору. Взял батюшку отца Иеремию в работу: окрути, говорю, молодых без разрешения родителей. Не велик же грех! Любят друг друга до страсти, жить один без другого не могут, а старики все рублем меряют. Каждый день на Руси такие браки совершают, и ничего… Иеремия же, змей, почуял, что деваться мне некуда и он может свои условия ставить. И отвечает так: «Где три предбрачные оглашения? Где обыск? Где свидетельства отсутствия близкого родства? ² А ну, как брак признают незаконным, а меня сана лишат?» Я бился-бился, да и спросил: «Батюшка, сколько ты хочешь?» — «Десять тысяч», отвечает. Куда деваться? Остался я совсем без барыша. Вот, так все и вышло… Барин думал, что это театр с актерами, Маша — что святое таинство, и лишь один я знал правду. И решил твердо извлечь потом из нее доход.

— Что бы вы делали, если бы Мария Нефедьева не умерла родами?

— Деньги разрешили бы все к пользе барина. Купил бы он всю консисторию, сжег метрические книги, а отца Иеремию, жадюгу, услал бы в Сольвычегодск. И брака вроде бы как и не было.

— А Марию куда девать? Она — верующая христианка и венчанная жена. Тоже в Сольвычегодск?

— Чего уж проще, когда ты Нефедьев да при таких деньгах! Нанял бы пару негодяев, и те под присягой подтвердили бы, что Мария Силуяновна нарушила с ними святость брака прелюбодеянием. И взашей ее тогда, и с позором, с позором! Хорошо, что не дожила наша ангелица до раскрытия страшной тайны, умерла в убеждении, что венчанная и любимая супруга.

— А сына? Его куда?

— Эй! Дети мрут, как мухи; помер бы и он. При надобности подсобили бы…

Повисла тягостная тишина, затем Листратов продолжил:

— Ну, повенчали их, и поселились молодые на окраине Лыскова в нанятой квартире. Жили они там месяц. Только и выпало счастья на коротком Машенькином веку, что этот месяц… Александр Евгеньевич взял в полку отпуск и почти не расставался со своей молодой женой.

— А он что думал насчет будущего? Как собирался потом избавляться от игрушечной супруги?

— Александр Евгеньевич Нефедьев, упокой Господи его грешную душу, не задумывался тогда над такими материями. Жил одним днем. И делал, что хотел, а на людей ему всегда было наплевать.

— Понятно. Дальше что было?

— Началось Польское восстание, и господин ротмистр вынужден был вернуться в полк. И ушел с ним в поход. Машенька осталась жить в ожидании мужа, с одной лишь прислугой. Я нанял для нее семью Обыденновых, из васильсурских мещан. Они единственные знали, кто такая Маша, да я. Барин оставил меня присматривать за ней. Расставались — рыдал! О ней и говорить нечего… Но полагаю я, что уж через две стоянки начал наш гусар на чужих баб глазенапа строить. А Маша понесла. Далее вам уж все ясно. Она умерла родами, а сына Михаила мы с Обыденновыми окрестили Нефедьевым. Тут уж все шло по моему замыслу. Я сообщал барину те лишь сведения, которые хотел. Он же в Польше снова влюбился и вскоре женился. Думаю, Александр Евгеньевич был даже рад, что самый рок избавил его от объяснений с Машенькой. Повторный брак, к месту будет сказать, случился всего на четыре дня раньше смерти Марии Силуяновны. Еще бы чуть-чуть, и замысел мой сорвался; а все же вышло, что вторая жена — незаконная! И дочь, конечно, тоже.

Ну и вот! Евгений Михайлович вскоре преставился. Александр Евгеньевич вышел тут же в отставку и приехал в Нижний с молодой женой. Выделил Обыденновым тридцать тысяч рублей, и те записали Михаила своим сыном. Отец Иеремия в последний раз на сём заработал, дав поддельные выписки из своей метрической книги для консистории. Я же забрал подлинную книгу храма Воздвиженья Креста Господня и принялся ждать. И ждал долгих семнадцать лет.

Я внимательно следил за домом Нефедьевых — меня снабжал сведениями камердинер Тронов. Так я узнал, что Александр Яковлевич овдовел, что очень любит свою единственную дочь Варвару, и что, наконец, он при смерти. И неделю назад мой час настал. Как раз умер старик Обыденнов, и Михаил приехал его хоронить. Я ему все и рассказал. Предъявил подлинную метрическую книгу и дал с собой нотариальные выписи из нее. Парень ошалел! Он всегда мечтал быть «голубых кровей», а тут такое: и фамилия, и имение… По закону, «брачные сопряжения лиц, которые обязаны уже другими супружескими союзами, не прекратившимися и не расторгнутыми — не действительны». Значит, Варвару побоку, а Мишка — наследник заповедного имения.

— Тогда вы и взяли с него расписку про долг в сто шестьдесят тысяч?

— Да. И очень просил погодить пока предъявлять свои права. Дождись, говорю, кончины папаши и неси бумаги сразу в Окружный суд. Глупый мальчишка не удержался! С отцом, видите ли, захотел побеседовать. Побеседовал, дурак! и меня под старость лет без денег оставил. А я ведь на них рассчитывал. Отжил век за холщовый мех…

— На самом деле тебе крупно повезло, старый плут, что мы нашли тебя раньше, чем они, — жестко поправил Листратова Алексей. — У тебя на руках — важнейшая улика. Мотив для убийства Михаила Обыденнова. Евдоким Нефедьев с Рыкаткиным наверняка ищут тебя сейчас по всему городу.

— Кто таков этот Рыкаткин? — насторожился Мартын Риммович.

— Гимназист, товарищ Михаила. Он узнал его тайну и предложил братьям Нефедьевым избавить их от нежданного наследника. И избавил. Потом, за отдельную плату, и Александра Евгеньевича прирезал. Так что ежели ты собирался продать свою метрическую книгу Евдокиму, он бы не купил.

— Гимназист? Ну, от щенка я как-нибудь оборонюсь, — обрадовался Листратов.

— Он не щенок! Про таких в народе говорят: одна душа, и та не хороша; со всем прибором сатана³. Далеко пойдет — пора ставить его на тормоз. Пиши записку Евдокиму — будем на тебя, как на живца, убийц ловить.

— Зачем еще? Я все рассказал, ни в чем уголовном не замешан. Плутом обозвали… Отпускайте меня, не то я пожалуюсь прокурору!

Лыков с Титусом переглянулись.

— Ну как знаешь, плут, — скривился титулярный советник. — Книги оставь нам, а сам убирайся. Чтоб духу твоего здесь не было, старый таракан!

Листратов мигом удалился. Два агента незаметно сопроводили его до Жуковской улицы и расположились в доме напротив. Одновременно в полицейском справочном столе заступили на дежурство еще два агента. Утром следующего дня туда зашел неприметный артельщик и запросил местопребывание почетного гражданина Листратова. Получив справку и вывалив из потного кулака пятачок, он отправился прямиком на Мытный базар. Там в толпе артельщик незаметно передал бумажку рослому юноше в камлотовом пиджаке. Наблюдение тотчас же опознало в последнем Рыкаткина.

Конторщик дома Ранненкампфа был вызван в часть и вернулся обратно с двумя новыми жильцами. Вечером к дому подъехала пролетка, и в парадное прошмыгнула неуклюжая барыня в «боярке» и бобровой пелерине. Этой барыней был Лыков. Теперь уже трое сыщиков засели в комнате, соседней с листратовскими, и принялись ждать.

В три часа утра у черного хода тихо звякнул засов — это подкупленный Рыкаткиным дворник впустил его на лестницу. Еще через минуту послышались осторожные шаги. Агенты замерли в ожидании. Вскоре раздался приглушенный щелчок. Гимназист, как заправский «домушник», поворачивал из коридора маленькими щипчиками вставленный изнутри в замок ключ. Неужели и этому его обучили «красноподушечники»? У них в Вичуге, что, школа убийц?

Медлить было уже опасно. Расшторив свои лампы, сыщики ворвались в спальню Листратова, и вовремя — топор уже собирался опуститься на его голову…

Спустя сутки арестованные с достаточными уликами были переданы следователю. У Евдокима Нефедьева при обыске обнаружили нотариальные выписи из метрических книг. Листратов подтвердил, что именно эти бумаги он вручил Михаилу Обыденнову. Схваченный же при попытке четвертого убийства, Серафим Рыкаткин не стал отпираться. Он дал полное признательное показание и в тот же день удавился в камере. Лыков с Благово были этому, честно говоря, даже рады. Уж больно черна оказалась душа у юноши; сколько бы зла мог он еще наделать…

Варенька Нефедьева стала в одночасье и не Нефедьевой, и не богатой невестой, а нищенкой без роду, без племени. Из двух ее теток старшая мигом укатила в Ниццу, не желая даже встречаться с племянницей. Младшая, в замужестве Данцигер, приютила сироту. Они с супругом, скромным путейским инженером, как могли, пытались скрасить несчастной барышне горечь случившегося. Одев траур, Варвара Александровна старалась пореже выходить на улицу. Бороться за свои утраченные права она не собиралась. Давний грех отца с обманом любящей его девушки и свежий — участие в убийстве собственного сына — глубоко поразили ее и оттолкнули от фамильных богатств.

Не зная того сама, Варенька лишила удальца Лыкова покоя. Он извел свою сестрицу, заставляя ее навещать сироту, а потом расспрашивал: а что она сказала? а как была одета? В отсутствие другого общества барышня была рада дружбе с Лизаветой и иногда заходила к ней в гости. В эти минуты Алексей был сам не свой, нес разную чепуху и просыпал солонки. Матушка потом бранилась, а сестрица смеялась… Варенька относилась к загадочному сыщику доброжелательно, но настороженно; между ним и ею стояла тень убитого отца. Бывшая богачка считала свою жизнь уже законченной и размышляла о монастыре.

Алексей сдоньжил Благово, получившего к Пасхе Станиславскую ленту. Устав от хмурого вида своего помощника, Павел Афанасьевич вошел в положение барышни. Но он не только сочувствовал ей, а еще и думал и действовал. Благодаря именно Благово история Варвары Александровны Нефедьевой получила неожиданное продолжение.

20 июня 1881 года Нижний Новгород посетил молодой государь. Он участвовал в освящении собора Александра Невского, в котором зимой Лыков пролил свою кровь. Александра Третьего сопровождал только что назначенный министром внутренних дел граф Игнатьев. По его просьбе поздним вечером, перед самым отъездом, император принял статского советника. Тот вручил монарху предсмертное письмо Нефедьева и, как мог, сжато рассказал всю случившуюся историю. Заключил рассказ просьбой: рассмотреть возможность исполнить последнюю просьбу несчастного грешника.

Государь поразил Благово тем, что, несмотря на усталость, внимательно и сочувственно выслушал сыщика. Далее он сказал:

— Понимаю доброе движение вашей души, и мне это симпатично. Однако ничего пока вам не отвечу. Даже творение справедливости должно быть законным, иначе мы можем слишком далеко зайти. Я подумаю над вашей просьбой.

И этот уклончивый ответ также понравился Павлу Афанасьевичу. Огромный сильный человек, самодержавный государь великой империи ставил закон выше своей воли.

Император со свитой уехали, и жизнь закрутилась своим колесом. Но в более быстром темпе, поскольку нижегородцы получили от графа Игнатьева неожиданное предложение. Николай Павлович позвал их перейти на службу в столицу. По мнению министра, Департамент полиции следовало усилить опытными практиками из провинции. Благово раздумывал недолго. Что бы ни было потом, а Лыков успеет в Питере закончить экстернат и получить высшее образование, здесь же это совершенно невозможно. Тогда, даже после ухода учителя,, Алексей может выслужить себе достойный чин и обеспечить старость. Со средним образованием выше коллежского асессора не подымешься; и чем он станет семью кормить?

Помимо этого соображения, Благово учел и другие. Например, на берегах Невы легче выслужить белые генеральские брюки. Чинов четвертого класса там столько, сколько в Нижнем дворников… Кроме того, по происхождению своему Павел Афанасьевич имел прямую контрамарку в высший свет — будет к кому зайти на вечерок. Старый холостяк легко поэтому снялся с места.

Алексей пошел на поводу у учителя без раздумий. Он тоже холост — а там Петербург! Высшее управление, двор, голова империи. И задачи серьезнее, и перспективы.

Словом, нижегородские лекоки ответили Игнатьеву согласием. Благово принялся ликвидировать имение в Чиргушах. Лыков в столбовых не ходил и имений не нажил; голому одеться — только подпоясаться.

За несколько дней до назначенного отъезда Павлу Афанасьевичу пришел пакет из Собственной ЕИВ⁴ канцелярии. К этому времени суд уже приговорил Евдокима Нефедьева к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжные работы на шесть лет. Знаменитый некогда род пресекся, заповедное имение подлежало переводу в казну.

В присланном пакете лежал указ Правительствующему Сенату. Государь повелевал удовлетворить предсмертную просьбу отставного ротмистра Нефедьева и признать его дочь Варвару Александровну законным отпрыском. Далее предписывалось выморочное⁵ имение передать под казенную опеку без изменения собственника, вплоть до появления у госпожи Нефедьевой первого законнорожденного сына. После случившегося указанного события недвижимость надлежало вернуть прежним владельцам. С целью сохранения древнего и славного рода, сыновья Варвары Александровны, рожденные в законном браке, обязаны будут носить двойную фамилию — отца и матери.

Прочтя этот указ, Лыков и обрадовался, и расстроился. Хорошо, что несчастная барышня вернула себе достойное ее положение. Но, вместе с этим, она навсегда удалялась от Алексея в недосягаемый мир богатых и знатных людей. И не будет у них сына со звучной двойной фамилией. И не встретит его Варенька вечером со службы, усталого и замерзшего, нежным поцелуем в прихожей. И не станет смотреть на него через плечо своими дивными, загадочными, серыми глазами. И не запахнет на нем заботливо башлык на студеном ветру. Ничего этого не будет никогда… Поскольку проклятое имение в сто тысяч десятин разверзлось между ними, как бездонная пропасть.

В середине августа Благово и Лыков отбывали на новое место службы, в столицу. Весь состав сыскного отделения пришел на вокзал проводить их. Явился даже Степан Девяткин, который после выздоровления уволился из полиции и избегал прежних товарищей. Титус и Форосков заместили должности уезжающих, вожжи были переданы в хорошие руки.

Появилась на дебаркадере и Варенька Нефедьева. Она так и не сняла траура по своему отцу. Зная о роли Благово в разрешении ее дела, барышня пришла поблагодарить его. Заодно удостоился нескольких ласковых слов и Алексей. Вдруг, уже прощаясь, смущенно, но искренне Варенька сказала Лыкову:

— Не забывайте нас, приезжайте в гости. Почаще. Я буду вас ждать. Всю жизнь.

И посмотрела теми самыми серыми дивными глазами.

До самой Москвы, пока несся в ночи шумный крикливый поезд, стоял у окна титулярный советник с широкими плечами и молча улыбался.

---

¹ Наречение именем.

² По церковным уложениям перед венчанием полагалось проводить брачный обыск (изучение возможности и законности брака по возрасту, дееспособности, степени родства и т.п.), а также трехкратное оглашение будущего венчания в церкви, по воскресеньям.

³ Прибор в XIX-м веке — металлическая фурнитура на форменной одежде (знаки различия, шитье вортника и т.п.).

⁴ Его Императорского Величества.

⁵ Выморочное — имение вымершего рода; передавалось в Министерство государственных имуществ.

Фотография из «Живого журнала» Николай Свечина http://svechin.livejournal.com/64080.html. «На фотографии — полицейский врач Иван Александрович Милотворский. Он действует во всех „нижегородских“ книгах. Сын священника (что видно из фамилии), Иван Александрович из семинарии перешёл в Казанский университет на медицинский факультет. Много лет прослужил врачом Нижегородского полицейского управления, получил чин действительного статского советника и, как следствие, потомственное дворянство».

Глава из романа Николая Свечина «Между Амуром и Невой»

На углу Грачевки и Цветного бульвара стоит трехэтажный приземистый дом Внукова. Своим длинным скучным фасадом он выходит на Трубную площадь. Место на Москве известное: два верхних этажа занимает разгульный трактир «Крым», притягательный центр для любителей низкопробного веселья. Во втором этаже — ресторанные залы, отделанные ярко, но аляповато, с эстрадой для оркестра, органом и двумя хорами — цыганским и русским; они всегда набиты подгулявшими купчиками, приезжими провинциалами, людьми неопределенных занятий, но с деньгами, и кокотками с претензией, но без денег. Третий этаж — уже трактир, там гуляют шулера, лошадиные барышники, спивающиеся отставные офицеры, публика хоть и мутная, но сравнительно чистая; веселят ее гармонисты. Под этими храмами Бахуса, в цоколе, торговые и складские помещения, а еще ниже, на глубине двух саженей, не видимый ниоткуда — «Ад».

«Ад» разделен на две части. Первая, общедоступная, представляет собой огромный, освещаемый газовыми рожками подвал, в котором в правильном порядке расставлены две сотни столов: и вдоль стен, и, не менее густо, посередине. Пол засыпан опилками, ежедневно меняемыми, но все равно грязно и пахнет псиной…За столами — до тысячи пьющих, орущих, играющих в карты, а часто и дерущихся между собой мужчин и женщин. Это всё те, кто, как говориться, перековал лемех на свайку. Вот сидит коротко остриженный мужик и с наслаждением пьет странную смесь: ром пополам с чаем. Это, почему-то, любимый напиток обратников (беглых с каторги), а острижен человек коротко для того, чтобы волосы выросли потом равномерно по всей голове.¹ За соседним столом двое в аккуратных креповых поддевках употребляют «желудочную» и негромко о чем-то договариваются. Это маклаки, всегдашние конкуренты тряпичников, профессиональные скупщики краденого. В Питере тряпичники верховодят и побеждают маклаков, а в Москве, наоборот, ветошные артели слабы и мало уважаемы. Далее сразу десять плечистых парней, у каждого на коленях по «тетке», пьют крепкую «канновку» и говорят негромко и скупо; это зашли с Хитровки пропить ночную добычу «волки Сухого оврага». В углу два маровихера вцепились друг другу в бороды и мутузят по бокам кулаками — не поделили «слам». От стойки прибегают вышибалы. Несколько взмахов, и скандалистов выволакивают за ноги на улицу, а они, меланхолично глядя в потолок, выплевывают на пол выбитые зубы… Крики, визги, смех, звуки гармоники и непристойные куплеты «Чибирячки» сливаются в один сплошной гул.

Вторая часть «Ада», называемая «Треисподней», доступна весьма немногим. В конце необъятного зала — сто саженей в длину — неприметная дверь, это и есть проход в чистую половину. У двери сидят на табуретах два спокойных молодца. Пропускают они лишь тех, кого знают в лицо, и за весь день не выпьют даже пива. И за весь день не более десятка человек, чаще всего с узлами в руках, не здороваясь, пройдут мимо них. В чистой половине несколько комнат, есть и с кроватями — для наиболее уважаемых посетителей; там обретается головка самых опасных на Москве людей.

Челубей с Лыковым спустились в грязную половину «Ада» без пяти минут три. Огляделись, подошли к стойке. Мужик в фартуке сразу обратил к ним свое рябое, со шрамом на скуле, лицо.

— От Лобова, — тихо сказал Челубей.

Кабатчик молча кивнул, вышел из-за стойки и повел их в «Треисподню». Там сказал одному из караульных: «от Лобова». Тот без лишних слов поднялся и скрылся в проходе.

Потянулись несколько долгих минут. Питерцы стояли под наблюдением кабатчика и второго охранника. Затем вместо одного ушедшего вышли сразу четверо, все как на подбор, ростом с Челубея. Тщательно обыскали гостей, потом обступили наподобие каре и двинулись внутрь.

— Не вздумайте токмо дурить, — прохрипел старший; Лыков молча кивнул.

Они прошли чисто выметенный коридор, свернули направо, потом налево, и оказались в небольшом зале, хорошо освещенном и газом, и свечами. Обычная трактирная стойка с томпаковым самоваром, графинами и подовыми пирогами. Высокий потолок. С посудного шкапа свисают засиженные мухами ароматические флаги; в углу чуть слышно шелестит вентилятор. Длинный стол посреди, за ним с десяток мужчин, молча с интересом смотрящих на гостей. И в тишине — сочное чавканье. Сидящий во главе стола бородач, с обрюзгшим лицом, хитрыми и одновременно наглыми глазами, подцепляет двумя пальцами с блюдца шептала² и кидает их в рот.

— Ну, с чем пожаловали, питерские стрекулисты? — громко спросил Анчутка, показав действительно гнилые, как и говорил Озябликов, зубы. Свита «короля» подобострастно засмеялась. — Может, сорги³ хотите подзанять? Али бабы вам наши московские ндравятся?

Четверо охранников, по двое на каждого, застыли за спинами лобовских послов, да и прочее анчуткино окружение не походило на собрание библиотекарей. Поэтому Челубей вежливо ответил:

— Анисим Петрович передает вам, уважаемый, свои наилучшие пожелания и заранее благодарит за потраченное на нас время.

— Хм… Черт с вами, потрачу минутов пять. Что за дело у Лобова ко мне? Говори при всех.

— Анисим Петрович давно уже получает шлихтовое золото из Сибири по налаженным связям…

— Знаю, с Желтуги ему песок возят; говорят, пудов до десяти за год берет. И чево? Я тута при чем?

— В начале зимы, а затем еще в марте, пропали два подряд «золотых фельдъегеря». Разумеется, вместе с товаром. Вы, господин Ещин, человек влиятельный и много знающий. Не слышали ли чего важного об этих пропажах? Может, догадку какую имеете, что помогла бы нам разобраться?

Анчутка наморщил лоб, недоуменно посмотрел на окружающих.

-Мишка! Может, ты слямзил? Ежели так, то верни хорошим людям ихнее добро в зад!

И первым засмеялся собственной шутке; свита охотно его поддержала. У Челубея только чуть двинулось плечо, как сзади ему в спину тот час же уткнулись два ножа.

— Ты, татарчонок, зубами мне тута не лязгай, нето в совок их соберешь, — зло отрезал Анчутка. — Кому не мило — тому в рыло! Лобову своему передай: догадка у меня и впрямь имеется, что взяли его рыжье духовые, их за Буграми дополна. Пусть сам в этом разбирается, а мне некогда. И нехай боле никто ко мне от вас не ездит! Заявятся — уши срежу по самый пупок! Лешак, проводи энтих мухоротов…Надо бы им, из уважения, по шеям настучать, да простим по первости.

На этом аудиенция закончилась. Под конвоем той же четверки Лыков с Челубеем молча прошествовали через весь подвал до выхода на улицу. Прощаться не стали. Вышли из «Ада» целые и невредимые — и на том спасибо.

Питерцы так же молча обошли квартал Грачевки, вернулись дворами и засели, как и готовились, в портерной на углу; и стол у окна нашелся. Хмурый официант Прохор вернул им в уборной оружие и принес пенника⁴ с салфеточной икрой. Потайной вход в чистую часть «Ада» был с их позиции невидим, потому, как находился ниже мостовой, с которой спускалась к нему неприметная лестница. Челубей оставался спокоен и собран; Лыков тоже давно унял волнение. Минуты Анчутки были теперь сочтены…Обсудили вполголоса диспозицию: грех Бога гневить. Могли намять бока, но не намяли; могли приставить «хвост» на выходе, но не сочли нужным. Легкомыслие московского «короля» поражало: как он дожил до сей поры с таким умишком? И как вообще сумел занять трон? В войске Лобова такой человек получил бы под начало только улицу, и была бы та улица далеко от Невского проспекта…

Через сорок минут во двор въехала одноконная щегольская коляска, на козлах которой громоздился великан в синем кучерском чапане и черной шляпе с галуном. Коська-Сажень нагло поставил лошадь прямо у выхода из кухмистерской, бросил поводья и раскурил папироску. Челубей с Лыковым расплатились, но задержались у стойки, расспрашивая полового о наемных квартирах. Далее оставаться делалось неловко, но Анчутка все не выходил. Появился он, когда питерцы, исчерпав все темы, поплелись уже к выходу. Грузно забрался в коляску, матюгнулся без повода; кучер застегнул кожаный фартук и снялся с тормоза. Тут все и произошло.

Челубей вышел из портерной, сделал четыре шага и оказался прямо перед лошадиной мордой. Крепко взял лошадь под уздцы, посмотрел внимательно на нее, потом на верзилу-кучера. Поджарая саврасая бахматка косила на него влажным карим глазом.

— Эй, шпанка! А вот ожгу!

Челубей, как бы испугавшись, бросил вожжу и тут же, внезапно и быстро, ударил савраску кулаком под ухо. Лошадь брыкнулась и повалилась на бок, обрывая постромки; изо рта ее полезла пена.

-Ле-е-е-шай! — заревел возница и спрыгнул с козел, огромный и страшный. Челубей с трех аршин хладнокровно выстрелил ему в грудь. Полетели клочья ваты, великан откинулся на борт коляски, но быстро оправился. Недашевский выстрелил вторично, целя прямо в сердце. Коська-Сажень, матерясь, пошарил в ногах, вынул топор и двинулся на стрелявшего.

Яков растерянно опустил руку с револьвером, затравленно обернулся. Тут из-за экипажа вышел Лыков и сильным ударом ноги сзади подшиб Коське коленный сустав. Тот охнул и опустился левое колено; голова его при этом оказалась на уровне лыковского плеча. Алексей, не мешкая, ударил его с разворота в висок, вложив в кулак весь свой вес.

«Первый на Москве богатырь» даже не застонал. Его повело в сторону, он навалился на переднее колесо, обнял, словно лучшего друга, и затих, как заснул. Алексей оглянулся на Челубея: тот стоял бледный, с дымящимся «смит-вессоном» в руке, и смотрел на поверженного великана.

Лыков шагнул к кучеру и дернул его за продырявленную в двух местах полу чапана. Под ним, нашитые на поддевку, обнаружились блестящие латунные иконки и ладанки. Их было множество, не менее сотни; в три слоя они сплошь покрывали бугристую грудь Коськи-Сажени, словно панцирь.

За кожаной полостью раздался знакомый щелчок. Лыков прыгнул к Челубею, схватил его за загривок, мощным рывком пригнул к земле и пригнулся сам. Из утробы коляски раздались выстрелы, и два заряда волчьей картечи пролетели над их головами. В портерной за их спинами послышались крики и стон. Питерцы выпрямились и заглянули в коляску. За обрывками полости обнаружился Анчутка с двуствольным обрезом в руках, с испуганными, ошалелыми глазами.

— Привет вам от Анисима Петровича, — вежливо сказал Челубей и выстрелил московскому «королю» в лоб.

Тут только раздались голоса и топот множества ног снизу, из подвального выхода «Ада». Лыков и Челубей бросились туда. Алексей взвел свои револьверы и осторожно заглянул на лестницу. На ее ступенях, и дальше в коридоре, столпился десяток человек из анчуткиной свиты, те, что смеялся над питерцами час назад. Сейчас, тесно сгрудившиеся в узком пространстве, стесняющие друг друга, они были беззащитны перед Лыковым, как стая куропаток на мушке у охотника. Алексей стоял над ними и все не начинал стрелять: эти десять пар глаз живых еще людей, смотрящих на него из своей ловушки снизу вверх, мешали ему нажать на спуск. Не кстати он вспомнил и про разрывные пули, и опустил оружие. Возможно, анчуткинцы так бы задом-задом и ретировались в свой подвал, но у кого-то из них сдали нервы. С их стороны раздался выстрел, и пуля чиркнула Алексея по волосам. Он нажал на оба курка сразу…В несколько секунд Лыков разрядил барабаны в мечущуюся внизу толпу. Поскольку капсули у него были из бездымного кардита, он все видел и мог поэтому брать верный прицел. Яков тоже стрелял. Когда закончились патроны, они с Челубеем быстро, почти бегом, двинулись вверх по Грачевке, на ходу перезаряжаясь. Отошли на пятьдесят саженей и только тогда оглянулись. Лежала мертвая лошадь, мертвый кучер обнимал колесо своего экипажа. Из «Ада» так никто и не вышел.

— Да, — вымолвил сдавленным голосом Челубей. — Как ты тогда сказал нашему Ваньке? «Еду, еду, не свищу, а наеду — не спущу!»…

Поплутав быстрым шагом десяток минут по Грачевке и Колосовому переулку, они сели на извозчика и велели ехать в Хамовники. Надо было быстро забрать вещи и где-нибудь укрыться до вечера. По пути решили: заметать следы будут как следует. Доедут на перекладных до Царицыно — первой станции Московско-Курской дороги, и там уже сядут на поезд до Молоди.

Челубей и Лыков вошли в трактир постоялого двора, внимательно огляделись. Обычная картина. Сидят артельщики, пьют кто чай, кто портвейн. В углу три еврея с пейсами мастерят очередную «дуру»: в мездру дешевого польского бобра вшивают седые волосы енота, чтобы продать потом за дорогущего камчатского бобра. У самой лестницы на второй этаж четверо, по виду рабочие, азартно режутся на бильярде. Все вроде бы спокойно.

Два пожилых еврея с головой ушли в работу, а третий, молодой парнишка, со смышленым и улыбчивым лицом, волынит. Нет бы учился у старших, постреленок, так нет: крутит башкой по сторонам, ворон считает. Посмотрел мельком и на Лыкова, вроде бы без интереса, и вдруг, на какую-то долю секунды, поднял глаза вверх, на потолок. Потом отвернулся, уставился в окно, но Алексей его понял.

Он попридержал Челубея, уже направлявшегося к лестнице, и сказал со значением:

— Посмотри вот пока, как люди играют, поучись, а я быстро. Хозяин! где тут у вас ретирадное место?

Триандафилов молча кивнул в конец залы на маленькую дверь. Вид у него напряженный…Челубей, похоже, смекнул, в чем дело. Сунув руки в карманы, он с беззаботным видом стал возле рабочих и принялся следить за игрой. Сейчас посмотрим, что за мастеровые такие, в чем их ремесло…

По пути в уборную Лыков бросил в чрево оркестриона гривенник и крутанул ручку. Старенькая машина с хрипом и свистом громко затянула «Аскольдову могилу». Отлично! Коридор уборной отделялся от черной лестницы на второй этаж крепкой на вид перегородкой. Алексей подошел, налег плечом, и вершковая доска почти беззвучно вывалилась на лестницу. Хрип оркестриона заглушил шум. С трудом протиснувшись в щель, Алексей тихо поднялся наверх, подошел к двери их комнаты, прислушался. И через минуту расслышал внутри шорох. Понятно…

Так же бесшумно Лыков прошел по коридору до парадной лестницы и, уже не таясь, спокойно спустился по ней в зал. «Бильярдисты» старательно расставляли шары и косились на дверь нужника, поджидая его оттуда. Алексей зашел сзади и тронул один из шаров.

— Э, э! Положь кле!⁵ — крикнул лохматый, оборачиваясь. Удивиться он уже не успел: Алексей цапнул его за затылок, так же ухватил второго и с силой столкнул их лбами. Старый и хороший прием, только делать его надо очень быстро…Двое других взялись было за кии, но Челубей мгновенно повалил их своими могучими руками на стол и крепко прижал, удерживая за глотки. Те хрипели, сучили ногами, потом один вытянул из кармана нож, но ударить не успел: Алексей перехватил его руку и держал. Через минуту лица «игроков» посинели, конечности обмякли. И Яков пожалел их — не додушил. Бандиты едва шевелились, ловя воздух бескровными губами; раньше, чем через четверть часа, не очухаются.

— Пошли отсюда, — приказал Алексей.

— А вещи, деньги с документами?

— В номере засада.

Триандафилов стоял за стойкой ни жив, ни мертв, артельщики застыли со стаканами в руках. Старики-евреи шустро залезли под стол при начале потасовки, а парнишка, подавший Алексею спасительный знак, восторженно смотрел на них во все глаза. Лыков незаметно подмигнул ему, и мальчишка совсем расцвел; поди, читает Пансоса дю Тейрайля…

Они быстро выскочили на улицу. Прямо у входа стоял калибер без таксометра с извозчиком без номера. Лыков за бороду выкинул его на мостовую, и питерцы лихо умчались в сторону Сокольников.

---

¹ Каторжникам тогда брили наголо правую сторону головы.

² Сушеные абрикосы с косточкой.

³ Денег.

⁴ Пенник — водка высшей очистки.

⁵ Кле — любая вещь (жарг.).

Посвящается Ирине Широковой, происходящей из рода Нефедьевых.

Весна 1881 года была ранней, и ледоход на Волге и на Оке начался в один день, словно по команде. Случилось это второго марта. Как будто природа ждала трагического акта цареубийства, ставшего ей сигналом…

Через неделю лед сошел, Волга с Окой очистились, и на них началась жизнь. Та жизнь, что возникает каждый год — подготовка к навигации! Зафырчали в затонах отзимовавшие пароходы, артельщики выкрасили заново дебаркадеры, на пристанские склады завезли первые тюки. Общество транспортирования кладей «Надежда» арендовало часть Гребневской пристани. Неожиданно в десятом часу пополудни там появилось семь человек с ломами. Они споро вскрыли засовы на складе и принялись выносить из него кошму и войлоки. На робкое замечание сторожа, что воровать нехорошо, его обругали по матери и велели погулять с полчаса. Так бы и утащили товар — что мог сделать один караульщик с семерыми сердитыми мужиками, но случайно на пристань заглянули два грузчика. Одним из них был Мустафа Саберов, самый сильный в Нижнем Новгороде человек. Молодой, рослый и очень толстый, Мустафа отличается спокойным и добродушным нравом. Никогда он не дрался и не скандалил, а мог бы наломать изрядно боков… Но, увидев столь наглую обчистку хозяйских сусеков, богатырь возмутился и дал налетчикам отпор. Он схватил двоих ближайших за грудки, приподнял на аршин и отбросил, как котят. Ребята, впечатленные этим, стали пятиться. И тут откуда-то из-за спины сторожа выскочил неизвестный человек и сунул Саберову в спину нож. Мустафа сразу же сел на колени, а налетчики, бросив добычу, разбежались.

По счастью, второй грузчик оказался отставным солдатом, бывалым человеком. Он перевязал раненого и сумел остановить кровотечение. Для огромного тела клинок оказался мал и просто не достал до сердца. Силача увезли в Купеческую больницу, на место происшествия прибыла сыскная полиция.

Лыков сидел дома и лечил простреленную руку. Три недели назад в подвалах собора Александра Невского он спасал царя от покушения, и спас. А в столице его не уберегли… Расследование поэтому возглавил Титус. Лифляндец сразу же столкнулся с необычным описанием налетчиков. И сторож, и второй грузчик характеризовали нападавших, не как бандитов.

— Наш брат, цеховой, — уверенно сказал бывший солдат. — По ухваткам видать. Не то хлебопеки, не то сапожники. А может, столяры. Но не варнаки. Чем-то шибко сердитые были, а как увидели ножик — первые разбежались!

— С каких это пор хлебопеки стали склады подламывать? — усомнился Титус.

— Ну, кубыть, портные. Но что-то тут не тово…

— А который татарина пырнул, тоже цеховой?

— Вот он на отличку. Резчик по хлебу, ети его… Откудова взялся? Как черт из коробки выскочил…

С пристани Титус заехал в Ремесленную управу и получил там справку. В Нижнем Новгороде оказалось 974 хлебника (включая булочников и крендельщиков), 893 сапожника, 487 столяров и 652 портных. А еще 506 кузнецов и 383 печника… Как найти среди них любителей чужого войлока? И почему именно войлока? Копеечный товар. Рядом лежали дорогие туркестанские ковры, но их не тронули.

Яан решил заглянуть к Лыкову, проведать товарища, а заодно и рассказать о происшествии. Он застал Алексея за гимнастикой: раздетый по пояс, тот осторожно разогревал в саду раненую руку полупудовой гирей. Узнав о несчастии с Саберовым, Лыков расстроился и стал собираться.

Они познакомились с Мустафой в декабре прошлого года. Зимой в Нижнем проходят кулачные бои. По воскресеньям у лесных складов за Петропавловским кладбищем собираются любители подраться: мещане, мужики из окрестных деревень, гарнизонные солдаты. Главными противниками исстари являются рабочие ассенизационного обоза и сводная пожарная команда. Обозных возглавляет лучший в городе боец, мордвин Василий Иванов. Рослый, плечистый, с маленькой головой и вечно слезящимися больными глазами, он уже десять лет как не знает поражений. Очень опытный и чудовищно сильный, золотарь дал бы сто очков вперед любому английскому боксеру. С ним-то и сразился Алексей на Николу Зимнего, выступив инкогнито за пожарных.

Было проведено три схватки. Первую Лыков проиграл вчистую и пришел на службу в синих очках, скрывающих «фонари». Вторая закончилась ничьей. В третьем бою сыщик, наконец, попал… Иванова отливали водой, огнеборцы ликовали. Придя в себя, Василий не озлился на обидчика, а наоборот, проникся к нему симпатией. Кулачный боец оказался умным, и даже мудрым человеком. Он принялся учить молодого богатыря всему тому, что с кровью познал сам. Уроки оказались очень полезны для сыскного чиновника и не раз потом выручали его в бурной службе.

Тогда-то, в толпе зевак, Алексей и разглядел рослого увальня с добродушным простым лицом. И попытался вытащить его в схватку. У парня — это и был Мустафа — не было главного качества бойца, а именно куража. Побить соперника, стать самым сильным, утвердиться — все это татарина не интересовало. Способный убить Алексея одним ударом огромного кулака, он вовсе не собирался выходить с ним в круг.

Лыкову было жаль оставлять в покое такую силищу, и он предложил состязаться в поднятии тяжестей. И оказался посрамленным. Выжав над головой двадцать пять пудов, сыщик уже праздновал победу. Мустафа поднял тридцать! Алексей впервые встретил человека более сильного, чем он. Причем намного более… Это было непривычно. Но татарин вызывал только расположение — добрый, работящий, необычайно честный. Эти-то качества татар (присущие многим из них), да плюс еще трезвость, и делали их незаменимыми работниками на ярмарке. Саберов был грузчиком и таскал многопудовые чувалы с весны до осени. В отличие от «атлетического гимнаста» Лыкова…

Встревоженный Алексей поехал с Титусом в Купеческую больницу. Мустафа лежал в маленькой чистой палате на пару с каким-то стариком с провалившимся носом. Он был сильно напуган и слаб от потери крови. Однако парень понимал, что самое страшное не случилось и он легко отделался.

— Говорить можешь?

— Ага…

— Кто это был? Ты их знаешь?

— Нет. Простая мужика. Зачем грабила?

— Они что-то сказали?

— Ага. Кричала, что это их войлоки.

— А тот, кто тебя порезал, их был или какой-то случайный, пришлый?

— Не знай, не видала.

Несколько успокоившись за парня, Алексей поехал в управление. По дороге они с Яаном пришли к единому мнению, что на пристани пересеклись две силы. Те, кто сломал замки, похожи на простых артельщиков, обиженных при расчете. Покумекали и решили забрать свой товар назад! И, по простоте, которая хуже воровства, совершили фактический грабеж. А варнак с ножом появился неведомо откуда и выглядел инородным телом в той сермяжной компании. Неужели случайный любитель заварушек? Ходит с лезвием и ищет, где бы кого порезать… Есть и такие идиоты.

Прибыв в управление, сыщики убедились, какие они умные ребята. Шесть просто одетых мужиков стояли в общей комнате сыскного отделения, комкая шапки. Седьмой, по виду артельный староста, писал объяснение. Форосков ходил между столами взад-вперед и вдохновенно диктовал:

— …и посредством взлома запоров и преград проникли в помещение, содержащее материальные ценности.

— Помедленнее бы, ваше благородие! — взмолился мужик. — Мы ж не настолько ученые!

— Ха! Мы люди безграмотные, пряники едим неписаные! Эх, лободыроватый… Ломал-то ты быстро!

— Это что, те самые, с пристани? — догадался Алексей.

— Так точно, ваше высокоблагородие! — гаркнул Форосков, вытягиваясь по струнке и выпучивая глаза. Мужики, как один, зажмурились со страха и уставились в пол.

— Вольно! — благосклонно кивнул Лыков. — Жду вас, ротмистр, по завершении с докладом.

И хозяйским шагом проследовал в кабинет начальника отделения.

— Сам господин Лыков, — громким шепотом пояснил за его спиной Форосков. — Что рука поранена — это он царя защищал. А вы, ироды, замки ломаете!

— Так ведь, ваше благородие, он товар-от забрал, а платить не стал, — чуть не рыдая, принялся заново объяснять староста. — Цельную зиму ждали, а надо жен-детишков кормить. Ну мы и пришли своё вернуть. А вы нам теперя арестантские роты сулите. Это где же тогда правда?

Алексей расположился за столом Благово, спросил чаю и, через пять минут, вызвал к себе Фороскова.

Отделение сыскной полиции уже месяц как осталось без начальства. Не только Лыков заплатил своей кровью за жизнь государя. Благово проломили голову в те же мутные февральские дни (Алексей так и не выяснил, кто), и последствия этого мучили статского советника до сих пор. Частичная потеря зрения, слабость и сильные внутричерепные боли; а к старости доктора предрекали дрожательный паралич¹. Павел Афанасьевич руководил сыском не выходя из дома, поэтому его помощник и хозяйничал в кабинете.

Форосков, как всегда веселый, доложил о визитерах. Это оказалась артель шаповалов² из пригородного села Щербинка. Скупщик Содомгоморов еще зимой забрал у них товару более чем на тысячу рублей с отсрочкой платежа в две недели и до сих пор не заплатил. Мужики ждали-ждали да и явились за своими кошмами прямо на содомгоморовский склад, арендованный у общества «Надежда». Ну сломали замки… Были немного выпимши, для храбрости… Помощника с ножом не звали; кто он — сами не знают. Как увидели, куда дело вывернуло, тут же задали лататы. Поразмыслив, шаповалы явились в полицию с повинной.

— Порядочные мужики, — заключил Петр, — только бестолковые, как дети. Это их шельма Содомгоморов запутал. Итак нищета — собрали слезы, послали продать; да он еще и обворовал их. А теперь сидит в приемной, чтобы отдать вам заявление.

— Какое еще заявление?

— О том, что подвергнулся нападению вооруженных грабителей, взломавших еще и склад. Требует посадить их в тюрьму. Случай с ножом ему очень на руку.

— А денег за взятый товар платить не собирается?

— Нет, конечно. Теперь, говорит, стервецам вообще ничего не положено; в тюрьме их казенной похлебкой накормят. Мужики горюют…

— Та-а-к… Позови-ка сюда этого мошенника!

Форосков улыбнулся в предвкушении удовольствия и кликнул скупщика.

Содомгоморов вошел важный, с выражением озабоченности и оскорбленной невинности на лице.

— Позвольте подать заявление, господин исправляющий должность начальника отделения. Пытались ограбить и зарезать! Средь бела дня!

Скупщик сорвался на визг.

— Разбойники! Бунтовщики! Я спасся только волею случая; а теперь они лгут, что я должен им денег. Это Инна Содомгоморов, чья честность в делах общеизвестна в городе! И далеко за его пределами…

— Это не тот ли самый, что судился о прошлом годе дважды? — спросил Лыков у Петра. — За мошенничество при поставке провианта в 32-й казачий полк и за отказ платить по долгам купцу Карказу?

— Так точно, он и есть!

— Да я… — начал было проситель.

— Молчать!! — рявкнул титулярный советник так, что из приемной вбежал ошарашенный городовой.

— Ваша вопиющая нечестность в торговых делах действительно общеизвестна. Она и повлекла за собой законное возмущение кредиторов. Вы спровоцировали их на возврат товаров, задержав обещанный платеж на полгода. Это реституция, предусмотренная в шестом томе Свода Законов. (Тут Лыков соврал: законом такая «реституция» с ломом в руках, конечно, не предусматривалась.) А при попытке шаповалов извлечь свои кошмы явился неизвестный, вооруженный ножом. И напал на одного из грузчиков. Это вы его наняли?

— Да я… ваше благородие…

— Как его имя? Где он проживает?

— Побойтесь Бога, господин исправляющий должность! — возопил Содомгоморов. — Это ихний головорез! Причем тут я?

— Следствием уже достоверно установлено, что преступник не имеет никакого отношения к артели шаповалов. (Тут Лыков опять соврал.) Его вторжение совсем не выгодно мирным артельщикам, зато весьма на руку вам! А? Повторяю вопрос: кто он?

— Эвона вы как повернули! — оскорбился скупщик. — Меня грабят, а я же и виноватый? Ну, это не годится! Есть и на вас управа. Мужичье сиволапое выгораживать…Я немедленно иду к губернатору!

— Куда ты немедленно пойдешь — это мне решать, — рассердился Лыков. — Городовой!

Из приемной снова вломился парень с саблей.

— Арестовать его на трое суток. Для начала. Форосков!

— Здесь, ваше благородие!

— Начать розыскные действия. Обыск в доме и в конторе. Выемка копировальных книг³. Наложение ареста на торговую деятельность. Отношение к ремесленному голове с требованием приостановить патент.

— Есть!

— Разместить засаду на его квартире. Из четырех человек. Нет, из шести. Преступник может явиться туда за наградой… И ходатайство прокурору о продлении срока содержания Содомгоморова под стражей на все время следствия. Не знаю, управимся ли к Рождеству, так что проси срок подольше.

— Наряд! — заорал Форосков диким голосом. — Выводи! Ждать в приемной.

Городовой вытолкал ошарашенного скупщика из кабинета.

— А куда его на самом деле, Алексей Николаич? — спросил Петр Лыкова вполголоса.

— Посади пока в секретное. Через час приди и скажи: «Артельщики очень просят отпустить тебя, чтобы ты смог с ними расплатиться. Лыков в раздумьях… Твоя готовность немедленно вернуть долг — естественно, с процентами за шесть месяцев — может повлиять на его решение».

— Понял.

— И пугани эту сволочь как следует. Скажи: «Лыков спас царя месяц назад, и, кому следует, это помнят. Ему теперь все можно, любые беззакония! Отдай долг и беги, покуда отпускают. Еще учти, что Лыков очень злопамятный и будет теперь за тобой приглядывать. Так что замри!»

— Опять понял. А с мужиками что делать?

— Сделай внушение и отпусти.

— Губернатору это не понравится.

— Знаю. Но сейчас меня некем заменить: Павел Афанасьевич болен. Новый государь в Нижний собирается, ярмарка через три месяца… Не решатся.

Форосков ушел. Вместо него сразу же явился доктор Милотворский, хмурый и озабоченный.

— Алексей Николаевич! Не хочу вас огорчать, но увы… В губернской гимназии убийство.

Губернская гимназия находится на Благовещенской площади и выходит боковыми флигелями на улицы Тихоновскую и Варварскую. Красивое здание, трехэтажное посредине, с бельведером для метеорологических наблюдений, хорошо известно полиции. Выпускники уже взрослые: многим по девятнадцать лет, а есть и двадцатилетние. Половое созревание выражается в разных формах. Гимназисты седьмого класса замечены и в кражах, и в непристойном поведении. В последнее время вошло в моду употреблять наркотику, следом за чем всегда следуют дебоши. Но чтобы убивать!

Лыков спустился с Милотворским в прозекторскую полицейского морга. На столе лежал труп юноши. Такой еще молодой! Задумчивое лицо стало уже остывать и сделалось каким-то неземным… Резкая складка между бровей, сильный подбородок. Уголки рта опущены, словно покойник был обижен на весь белый свет.

— Перелом шейных позвонков, — пояснил доктор. — Обнаружили сегодня утром в зале для упражнений, лежал под гимнастической машиной. Вызвали полицию. Помощник пристава осмотрел тело, составил протокол о несчастном случае. Крутился, мол, на турнике, сорвался, упал на шею и… Такое объяснение всех устроило, пока тело не попало ко мне.

— Как его зовут?

— Михаил Обыденнов.

— А лицо породистое. Вы заметили?

— Лицо как лицо.

— Что же с ними произошло на самом деле?

— Его ударили сзади палкой или железной трубой, очень сильно. Перебили позвоночник. На шее остался кровоподтек.

— А потом подбросили тело под машину?

— Да. Мысль наивная и обличает человека малоопытного. Такой обман никак не мог бы пройти.

— Сверстник? Сводил счеты?

— Полагаю, что это возможно. В таком возрасте жизнь человека еще не ценится.

— Что ж, Иван Александрович, пишите заключение. Я открываю дело.

Несколько последующих часов Лыков провел в гимназии, допрашивая учеников и преподавателей.

Михаил Обыденнов, 1863 года рождения, происходил из мещан уездного города Василь-Сурска. Отец его умер неделю назад. Сын съездил на похороны и вернулся оттуда какой-то странный. Словно узнал там что-то весьма важное…

У покойного была репутация человека обидчивого и завистливого. Это объясняли его темным, неясным происхождением. Зависть обращалась к представителям хороших фамилий, лицам, принадлежащим к потомственному дворянству. Не деньги волновали Обыденнова, а имя! Характер он имел закрытый и сложный. Не глуп, но и не умен; задумчив, но и вспыльчив. Были и достоинства. Трудно сходясь со сверстниками, Михаил становился затем верным и надежным другом.

Этих-то друзей убитого Лыков и допросил особенно тщательно. В гимназии их оказалось двое: Сергей Генч-Оглуев из местных и Серафим Рыкаткин — сосед по общежитию. Обыденнов как иногородний проживал в общежитии при Братстве Святых Кирилла и Мефодия на Грузинской улице. Койки его и Серафима стояли рядом.

Генч-Оглуев — вихрастый, в веснушках, с открытым лицом — принадлежал к именитой семье. Отец служил предводителем в Нижегородском уезде и состоял в свойстве с Фредериксами и Карамзиными. Сам юноша был стеснителен и серьезен не по годам. Смерть товарища потрясла Генча.

— Я догадываюсь, за что его убили, — сразу заявил он сыщику. — Он узнал на похоронах отца, кто на самом деле был его кровным родителем.

— Это ведь сильно заботило его?

— Да. Можно сказать, у Миши была «идея фикс». Он завидовал мне и всем прочим из Бархатной книги. Очень хотел относиться к столбовым дворянам! Подозревал, что имеет на это право. Часто смотрелся в зеркало и находил в своей внешности признаки «голубой крови».

— От него скрывали имя настоящего отца?

— Да. Формальные его родители простые мещане, люди неразвитые и совсем его не любившие. И внешнего сходства никакого! Но кто-то незримо опекал Мишу и помогал деньгами. Он мог только гадать, тайну блюли строго до самого последнего времени. Михаил многое узнал в свой последний приезд в Василев-на-Суре.

— И рассказал вам?

— Увы, не все. Только то, что его отец действительно очень знатен и богат. Но так и не назвал фамилии. Постеснялся. Сначала он хотел с ним встретиться, поговорить, может быть, сдружиться. Мысленно рисовал сцены примирения, теплых чувств… Мише не хватало семейной ласки. Но ничего не получилось!

— Отец оказался не рад сыну?

— Не просто не рад. Он выгнал его в ярости!

— За что же так сурово?

— Конечно, из-за наследства! Михаил сказал мне удивительную вещь: он достоверно рожден в законном браке! Имеются бумаги, подтверждающие это.

— Вот это новость! — даже вскочил Алексей. — Ну и ну… Гнев родителя становится тогда понятным.

— Более чем! Есть законные наследники, все уже мысленно поделено, и вдруг новый едок… Это ли не мотив для убийства?

— Еще какой мотив, Сергей. Как жаль, что Обыденнов не назвал вам фамилию! Я, конечно, пошлю агента в Василь-Сурск; попробуем найти концы там. Но… все же история эта мне не нравится. Как-то неправдоподобно, словно в романе. У жизни намного более простые сюжеты. Не мог отец не знать, что его сын — законнорожденный! Он за ним следил, помогал деньгами. Бастард — понятно, но рожденный в законном браке… Что, папаша забыл, как прошелся вокруг аналоя? Бред! Вы уверены, что Обыденнов не сочинил всю эту романтическую легенду, начитавшись графа Салиаса?

— Но ведь его же убили за нее!

— Да. Значит, кто-то воспринял эту его байку всерьез.

Отпустив Генч-Оглуева, Алексей вызвал второго товарища покойного, Серафима Рыкаткина. Тот оказался совсем не похожим на первого: закрытый, настороженный, угрюмый. Смотрит исподлобья, размышляет над каждым словом и, о чем ни спроси, отнекивается незнанием. Так, наверное, повел бы себя убийца, простодушно подумал Лыков и осекся. Неужели? Крепкий костяк, широкие плечи и сильные руки. Рыкаткин выглядел старше своих лет. И внутренняя сила, недобрая сила… Хватит у такого духу переломить человеку позвоночник палкой? Пожалуй, да.

Рыкаткин отрицал все, что рассказал Гонч-Оглуев. Да, Мишка приехал из Василя не в себе. Что ж тут удивительного? Отца схоронил. А отец ли тот мещанин? Черт его знает… Обыденнов вечно выдумывал про свою «голубую кровь»; особенно его злила неказистая фамилия. Мечтал вдруг оказаться Оболенским или Нарышкиным. Пунктик такой действительно был. Еще наводил тайну, где не надо… Если Михан и взаправду бастард, то, пожалуй, папашу-аристократа он заиметь мечтал. Ради этого и присочинить мог изрядно. Вот, наверное, Оглуеву и наплел — с вранья пошлин не берут. Законнорожденный? Сказки, такое лишь во французских романах бывает. Что он сын великого князя, не говорил? А мне говорил…

За три часа Лыков допросил всех семнадцать одноклассников убитого и полдюжины преподавателей и сильно утомился. В ушах звенело, круги перед глазами… Рано пока ему так вкалывать, не оправился от ран (вон, опять кровоточит), но куда деваться? Благово старше, у него запасов здоровья меньше. Алексей решил поехать к учителю и рассказать, что успел выяснить. Сыщик собирался затем вернуться и еще раз поговорить с гимназистами, но теперь уже не о самом убитом, а о его товарищах. Особенно его интересовал Рыкаткин.

Алексей застал Павла Афанасьевича в гостиной. В воздухе приятно разлился аромат «сиофаюна затхлого» (сортовой китайский чай, дорогущий — пять рублей фунт!). Учитель держал подстаканник из богемского бисера. Дамское рукоделие являлось памятью о давней подруге Благово, которую он чуть было не увел от мужа, да вовремя одумался.

— Присоединяйся, — предложил хозяин.

— Мне бы лучше мяса кусок, да побольше. И копру, если есть.

— Опять рана открылась? Чего ж ты бегаешь-то!

— Я из гимназии.

— Хоть из императорской квартиры! Марш к Авдотье на перевязку, а потом истребишь консоме с жарким.

Через сорок минут, поевший и осоловевший, Лыков сидел в креслах и излагал собранные сведения. Статский советник слушал его молча. Когда Алексей закончил, Благово спросил:

— Что намерен делать дальше?

— Продолжить расспросы гимназистов. Серафим подозрителен. Такой же близкий друг убитому, как и Генч, а ничего не слышал. Думаю, Обыденнов и с ним поделился известием, но тот почему-то это скрывает.

— Хорошо. Еще что?

— Пошлю Фороскова в Василь-Сурск. Пусть роет землю носом!

— Правильно. Дальше?

— Обыск в общежитии для иногородних учеников ничего не дал. Бумаг, о которых говорил Генч, не обнаружено.

— Не удивительно, их взял убийца. Еще что?

— Следует попытаться вычислить отца Обыденнова.

— Молодец, догадался. И кто у тебя в списке?

— Мы знаем три качества этого человека. Он знатен, богат и не очень молод. Так?

— Так.

— Вот далее у меня заминка. В голову приходит только Бекетов. Это вы у нас столбовой, Павел Афанасьевич, вам и карты в руки.

— Бекетова я вычеркиваю. Да, хорошего рода. И в молодости был изрядный повеса. Но с богатством у него нелады. Дом и выезд, а боле ничего, кроме долгов. Имение в Теплом Стане дважды перезаложено. Наследникам достанется только толпа кредиторов, тут не за что убивать.

— Других кандидатов у меня нет. А у вас?

— У меня их три.

— Ого! Наш Нижний Новгород столь обилен осколками знатных фамилий?

— У нас замечательный город. Один из красивейших в России. Есть в нем и аристократия. Под названные тобою качества подходят: Петр Николаевич Охотников, Сергей Львович Танеев и Александр Евгеньевич Нефедьев. Все трое по-настоящему богаты, особенно Нефедьев. Его род вообще денежный: в Московской, Нижегородской и более всего в Тульской губерниях у них огромные угодья. Наш, здешний Нефедьев владеет очень дорогим майоратом где-то под Москвой. Для него появление неожиданного наследника явилось бы страшной неприятностью.

— Прикажете установить за всеми троими негласное наблюдение?

— Да, и немедленно. Убийца может придти к заказчику за расчетом. Ты веришь в рассказ Генч-Оглуева? Что парень оказался законнорожденным.

— Я с трудом представляю, как это могло случиться, так сказать, технически. Значит, его отец венчался. Что, жена поссорилась с мужем, разъехалась с ним и затем родила? Потом они развелись, а она забыла сказать бывшему супругу, что у нее есть от него ребенок? Бред.

— Действительно, представить подобное трудно. Почти невозможно. В одном ты не прав, поскольку сам еще очень молод. У жизни не только простые сюжеты есть в запасе. Она может такое закрутить, что Дюма-отец отдыхает! Так что проверяем отцовство всерьез. Ты понимаешь, что произошло, если родитель Обыденнова не знал о законности его происхождения? А вдруг он женился вторично, не расторгнув первого брака? Тогда все встает для него с ног на голову. Незаконные дети делаются законными, а свои, любимые, которых не бросил во младенчестве, а растил, оказываются бастардами! За такое и убить можно. Чтобы все опять сделалось по-прежнему.

— Литературщина, Павел Афанасьевич!

— Это было бы драмой для всех троих из нашего списка. А особенно для Нефедьева с его майоратом. Хотя и для Охотникова беда — он так любит своего Петрушу… Ну, ладно. Дуй в управление, вкалывай, но и отдыхать не забывай. Жду тебя завтра с отчетом.

Алексей вернулся под каланчу⁴ и распорядился взять под наблюдение трех подозреваемых, вычисленных Благово. Титус отправился наводить о них же справки. Форосков срочно выехал в Василь-Сурск. Подписав накопившиеся бумаги, Лыков вернулся в губернскую гимназию и принялся за новые расспросы.

Уже через час он услышал столь важную новость о Рыкаткине, что прекратил дальнейшее разведывание.

Допрашивая первых трех гимназистов, титулярный советник заметил общую у них черту. Одноклассники говорили о Серафиме неохотно и скупо. И очень осторожно. Складывалось впечатление, что они его побаиваются, причем все трое! Наконец, зашел четвертый ученик, Клавдий Томилин. Он понравился Лыкову еще при первой беседе спокойствием, присущим сильным людям. Уверенный в себе, но отнюдь не самодовольный. Крепко сложенный, открытый и надежный. Томилин сел на стул и взглянул на сыщика с недоумением:

— Мы не все обсудили?

— Да. Мне нужно поговорить с вами снова, теперь о ваших товарищах. Расскажите мне о Рыкаткине.

— Об этом душителе?

— Почему душителе?

— А он родом из Вичуги.

— Минуту! — Лыков порылся в ворохе бумаг на столе, нашел нужную справку, пробежал ее глазами. — Действительно, я не обратил на это внимания. Но не все же обитатели этого села относятся к «красноподушечникам»!

— Этот относится. Отец Серафима — уставщик секты.

— Очень интересно! Стало быть, юноша воспитан… особым образом?

— По высшему разряду! Всех здесь запугал, кроме меня.

Вичуга — село в Костромской губернии и столица глухого лесного угла. Волга делает здесь поворот с запада на юг. Внизу угла находится Иваново-Вознесенск, вверху — Кинешма. Старинный раскольничий район густо заставлен фабриками: бумаго- и ситцепрядильными, ситценабивными, ткацкими. Самые крупные и известные из них — мануфактуры братьев Разореновых, Морокина, Кормилицына и Тихомирова. На них работают десятки тысяч людей, а владельцы фабрик относятся к самым богатым в России людям.

В этой местности, издавна заповедной, представлены беглопоповцы австрийского согласия и федосеевцы, но не они задают здесь тон. В Вичуге квартирует самая загадочная и жестокая русская секта. Сами себя они называют «делатели ангелов». Посторонние же люди именуют их «красноподушечниками», или попросту «душителями». Члены секты считают: чтобы умирающий человек попал в рай, его надо обязательно удушить. И душат. Специальной красной подушкой, с соблюдением особых ритуалов, не допуская к больному ни докторов, ни родственников. Молва утверждает, что жертвами секты становились и здоровые люди, особенно наследники крупных состояний. Их капиталы отходили затем к «делателям ангелов». Сейчас под управлением этого толка находится несколько крупных мануфактур. Немногочисленная секта очень богата и пользуется странным покровительством властей. Она не попала, как скопцы и хлысты, в перечень особо вредных ересей, и даже в опасные (как, например, невинные «бегуны»), не записана! Знаменитый земляк Лыкова, литератор и большой специалист по расколу Мельников-Печерский, тоже обошел душителей вниманием, хотя жил в Вичуге и собирал о них материал. Видимо, его убедительно попросили смолчать… И чиновник особых поручений МВД, легендарный гонитель раскольников, вошедший в их устные предание под прозвищем «народившийся антихрист» — смолчал.

---

¹Дрожательный паралич — старое название болезни Паркинсона.

² Шаповалы — изготовители шляп, кошмы, плащей и прочих вещей из войлока.

³ Копировальная книга — книга входящей и исходящей деловой переписки.

⁴ Нижегородское городское управление полиции делило здание с пожарной частью.

Читать продолжение

Отрывок из романа

О книге Николь Краусс «Хроники любви»

Когда обо мне напишут некролог… Завтра.
Или там послезавтра… В нем будет сказано: «Лео Гурски умер в квартире,
полной всякого дерьма». Странно еще, что
меня заживо не погребло. Квартирка-то небольшая.
Приходится стараться изо всех сил, чтобы оставался проход от кровати до туалета, от туалета до кухонного стола и от кухонного стола до входной двери. Напрямую от туалета до входной двери пройти
невозможно, надо идти мимо кухонного стола.
Прямо как на бейсбольной площадке: кровать —
домашняя база, туалет — первая, кухонный стол —
вторая, а входная дверь — третья. Когда я лежу в
постели и слышу звонок в дверь, чтобы открыть ее,
нужно сделать круг через туалет и кухонный стол.
Если это Бруно, я впускаю его, не говоря ни слова,
и трусцой спешу назад к кровати, а в ушах звенит
рев невидимой толпы.

Часто гадаю, кто будет последним человеком,
видевшим меня живым. Готов спорить — разносчик
из китайской закусочной. Четыре раза в неделю что-нибудь у них заказываю. Когда бы парень ни пришел, всегда очень долго ищу бумажник. Он стоит
в дверях и держит жирный пакет, а я думаю: не сегодня ли вечером доем свой ролл, залезу в постель,
а во сне у меня и откажет сердце.

Специально стараюсь быть на виду. Иногда,
когда выхожу на улицу, покупаю сок, даже если не
хочу пить. Если в магазине много народу, нарочно
просыпаю мелочь на пол, да так, чтобы монетки
разлетелись во все стороны. Встаю на колени и собираю их. Опускаться на колени мне очень тяжело, а вставать еще тяжелее. Так что? Наверное, я
выгляжу как полный идиот. Захожу в «Спортивную
обувь» и спрашиваю: «Какие у вас есть кроссовки?»
Продавец с сомнением оглядывает меня сверху донизу и указывает на единственную пару «Рокпортс», белые такие. «А-а, — говорю, — эти у меня уже есть», — и иду к полке, где «Рибок». Выбираю там что-нибудь весьма отдаленно смахивающее
на ботинок, какой нибудь водонепроницаемый
башмак, и прошу сорок первый размер. Паренек
снова смотрит на меня, на этот раз внимательнее.
Он смотрит долго и упорно. «Сорок первый размер», — повторяю я, сжимая в руках перепончатый
башмак. Он качает головой и идет за моим размером. Когда возвращается, я уже снимаю носки. Засучиваю штанины и смотрю на свои старческие
ступни; с минуту тянется неловкое молчание, наконец он понимает, чего я жду, — чтобы он надел
ботинки мне на ноги. Конечно, я так ничего и не
покупаю… Просто не хочу умереть в тот день, когда меня никто не видел.

Несколько месяцев назад попалось мне в газете
объявление: «В класс рисования требуется обнаженная натура, 15 долларов в час». Мне даже не верилось,
что может так повезти. На меня будет смотреть
столько народу. И так долго. Я позвонил. Ответила
женщина. Сказала, что можно прийти в следующий
вторник. Хотел описать себя, но ей было все равно.
«Нам кто угодно подойдет», — сказала она.

Дни тянулись медленно. Рассказал Бруно про
свою затею, так он не понял. Решил, что я иду на
курсы рисования, чтобы посмотреть на голых девушек. Он не хотел, чтобы его разубеждали. «А сиськи там показывают? — спрашивает. Я пожал плечами. — И ниже живота тоже?»

Когда миссис Фрейд с четвертого этажа умерла и ее нашли только через три дня, мы с Бруно завели привычку приглядывать друг за другом. Мы
придумывали мелкие поводы. «У меня закончилась
туалетная бумага», — говорил я, заходя к нему. На
следующий день ко мне в дверь стучали. «Потерял
телепрограмму», — объяснял он, и я отдавал ему
свою газету, хотя знал, что точно такая же лежит у
него на диване. Однажды он спустился ко мне в
воскресенье днем. «Мне нужен стакан муки», — сказал он. «Ты же не умеешь готовить». Бестактно, конечно, но я не удержался. Воцарилось молчание.
Бруно посмотрел мне прямо в глаза. «А вот представь себе, — сказал он, — взял да и решил испечь
пирог».

Когда я приехал в Америку, у меня здесь не
было никого, кроме троюродного брата, слесаря по
замкам, вот и стал работать у него. Был бы он сапожником, я бы тоже стал сапожником; убирал бы
он дерьмо — и я бы убирал дерьмо. Но он был
слесарем. Он научил меня, и я тоже стал слесарем.
У нас с ним было свое небольшое дело. А потом
у него обнаружился туберкулез, через некоторое
время врачи удалили ему печень, и он умер, так
что дело осталось мне. Я посылал его вдове половину прибыли, даже когда она вышла замуж за врача и переехала на Бей сайд. Пятьдесят лет отдал
этому. Не так я представлял когда то свою жизнь.
И что? Постепенно мне понравилось. Выручать —
и тех, кто захлопнул дверь и оставил ключи внутри, и тех, кто хотел удержать снаружи то, что мешало им спокойно спать по ночам.

И вот как то раз я стоял и смотрел в окно. Может, небо созерцал. Поставьте любого дурака перед
окном и получите Спинозу. День угасал, сгущалась
тьма. Я потянулся включить свет, и вдруг мне словно слон наступил на сердце. Я упал на колени.
И подумал: вот и не получилось жить вечно. Прошла минута. Еще минута. Еще. Я пополз, царапая
ногтями пол, вперед, к телефону.

Двадцать пять процентов моей сердечной
мышцы умерло. Выздоравливал я долго, к работе
так и не вернулся. Прошел год. Я понимал, что
время идет своим чередом. Смотрел в окно. Видел, как на смену осени пришла зима. На смену
зиме — весна. Иногда Бруно спускался посидеть
со мной. Мы знали друг друга с детства, вместе в
школу ходили. Он был одним из моих самых
близких друзей. Бруно носил толстые очки; волосы у него тогда были рыжие, и он их ненавидел,
а голос то и дело срывался от волнения. Я и не
знал, что Бруно еще жив, но как то раз шел по
Восточному Бродвею и услышал его голос.
Я обернулся. Он стоял у лотка зеленщика, спиной
ко мне, и спрашивал, сколько стоят какие то
фрукты. Тебе все это мерещится, сказал я себе.
Хватит мечтать, ну разве такое возможно — твой
друг детства, и на тебе, вот он здесь. Я стоял посреди тротуара, не в силах пошевелиться. Он давно в могиле, сказал я себе, а ты здесь, в Соединенных Штатах Америки, вон вывеска «Макдоналдса», приди в себя. И все таки я подождал,
чтобы уж наверняка. В лицо бы я Бруно не узнал,
но вот походка… Походку его я бы ни с чьей не
спутал. Он чуть не прошел мимо, и тут я вытянул
руку. Я не соображал, что делаю, вроде схватил его
за рукав. «Бруно», — сказал я. Он остановился и
повернулся ко мне. Сначала вид у него был испуганный, потом ошеломленный. «Бруно». Он
посмотрел на меня, в глазах у него стояли слезы.
Я схватил его за другую руку: одной рукой держал его за рукав, а другой за руку. Его начало трясти. Он коснулся моей щеки. Мы стояли посреди
тротуара, мимо спешили люди, был теплый июньский день. Волосы у него были седые и редкие.
Он уронил фрукты. Бруно…

Через пару лет умерла его жена. Ему тяжело было оставаться в старой квартире, все напоминало о
ней, так что когда этажом выше меня освободилось
жилье, он переехал в мой дом. Мы часто сидим вместе за столом у меня на кухне. Мы можем просидеть так целый день, не говоря ни слова. А если и
разговариваем, то ни в коем случае не на идише.
Слова нашего детства стали для нас чужими — мы
не могли использовать их так, как раньше, и поэтому решили вообще их не произносить. Жизнь требовала нового языка.

Бруно, мой старый верный друг. Я так и не
описал его как следует. Может, просто сказать, что
описать его невозможно? Нет. Лучше попробовать
и потерпеть неудачу, чем не пробовать вообще.
Мягкий пух твоих седых волос слегка колышется
у тебя на голове, словно полуоблетевший одуванчик. Знаешь, Бруно, мне не раз хотелось подуть тебе на голову и загадать желание. Да вот мешают
последние остатки хорошего воспитания. А может,
лучше начать с твоего роста? Ты очень маленький.
В лучшем случае достаешь мне до груди… Или
правильнее начать с очков? Ты выудил их из какой-то коробки на распродаже ненужных вещей и
взял себе; эти огромные круглые штуковины так
увеличивают твои глаза, что стоит тебе моргнуть,
и выглядит это как землетрясение в 4,5 балла по
шкале Рихтера. Это женские очки, Бруно! Мне
вечно не хватало духу сказать тебе это. Я пытался,
и не раз… И кое что еще. Когда мы были юными,
ты писал лучше меня. Я был слишком горд, чтобы
сказать тебе это. Но я знал. Поверь, я знал это тогда и знаю сейчас. Мне больно думать, что я так тебе этого и не сказал, больно думать, кем ты мог
бы стать. Прости меня, Бруно. Мой старинный
друг. Мой лучший друг. Я не отдал тебе должного. Твое присутствие так много дало мне на закате жизни. Именно твое — человека, который мог
бы найти для всего этого слова.

Однажды, это было уже давно, я нашел Бруно
на полу посреди гостиной, а рядом была пустая
баночка от таблеток. Он решил, что с него довольно. Он хотел всего лишь заснуть навсегда. На груди у Бруно была приколота записка с тремя словами: «Прощайте, мои любимые». Я закричал: «Нет, Бруно, нет, нет, нет, нет, нет,
нет, нет!» Я ударил его ладонью по щеке. Наконец его веки дрогнули и приоткрылись. Взгляд был
пустой и тусклый. «Проснись, думкоп! — закричал я. — Ты понимаешь? Ты должен
проснуться!» Его глаза снова стали закрываться. Я позвонил 911. Я набрал в вазу холодной воды
и вылил на него. Потом приложил ухо к груди. Где-то в глубине слышалось какое то неопределенное
шевеление. Приехала «скорая». В больнице ему
промыли желудок. «Зачем вы приняли эти таблетки?» — спросил доктор. Бруно, больной, измученный, дерзко поднял глаза. «А вы как думаете,
зачем я принял эти таблетки?» — завопил
он. Вся палата замолчала; все вытаращили глаза.
Бруно застонал и повернулся к стене. В ту ночь я
сам уложил его в постель. «Бруно», — произнес я.
«Прости, — ответил Бруно, — я был таким эгоистом». Я вздохнул и повернулся, чтобы уйти. «Посиди со мной!» — воскликнул он.

Потом мы никогда об этом не говорили. Так
же, как никогда не говорили о детстве, об общих
потерянных мечтах, о том, что случилось и чего не
произошло. Как то мы сидели вдвоем и молчали.
Вдруг кто то из нас засмеялся. Это оказалось заразным. Смеяться нам было не с чего, но мы начали хихикать, и вот мы уже качались на стульях
и прямо таки выли от смеха, так, что у нас по щекам потекли слезы. У меня между ног появилось
мокрое пятно, и это насмешило нас еще сильнее;
я рукой колотил по столу и жадно хватал воздух.
Я думал, может, вот так и умру, в припадке смеха.
Что может быть лучше? Смеясь и плача, смеясь и
распевая. Смеясь, чтобы забыть, что я один, что
это конец моей жизни, что смерть ждет меня за
дверью.

Когда я был ребенком, я любил сочинять. Только к этому в жизни и стремился. Придумывал несуществующих людей и заполнял целые тетради историями о них. О мальчике, который вырос и стал
таким волосатым, что люди охотились за ним ради
его меха. Ему приходилось прятаться на деревьях,
и он полюбил птичку, которая считала себя трехсотфунтовой гориллой. О сиамских близнецах,
один из которых был влюблен в меня. Мне казалось, что сексуальные сцены у меня получались
очень оригинально. Так что? Став постарше, я решил, что хочу быть настоящим писателем. Попробовал писать о реальных вещах. Я хотел описать
мир, потому что жить в неописанном мире было
слишком одиноко. К двадцати одному году я написал три книги; и кто знает, что с ними потом стало. Первая была о Слониме, моем городе, постоянно переходившем от Польши к России и обратно. Я нарисовал его карту для форзаца, обозначив
дома и магазины: здесь мясник Кипнис, тут —
портной Гродзенский, а вот здесь Фишл Шапиро,
то ли великий цадик, то ли идиот, никто точно не
знал; а тут площадь и поле, где мы играли; вот в
этом месте река становилась шире, а в этом — у.же,
тут начинался лес, а здесь стояло дерево, на котором повесилась Бейла Аш, и еще тут, и здесь. Так
что? Когда я дал прочитать свою книгу единственному человеку в Слониме, мнение которого меня
интересовало, она просто пожала плечами и сказала, что ей больше нравилось, когда я все выдумывал. Тогда я написал вторую книгу и выдумал все
от начала до конца. Я наполнил ее людьми, у которых были крылья, деревьями, корни которых тянулись к небу, людьми, которые забывали собственные имена, и людьми, которые ничего не могли забыть; я даже выдумал новые слова. Когда книга
была закончена, я помчался к ее дому, бежал всю
дорогу. Я ворвался в дом, взбежал по лестнице и
вручил книгу единственному человеку в Слониме,
чье мнение меня интересовало. Я прислонился к
стене и наблюдал за выражением ее лица, пока она
читала. За окном стемнело; она продолжала читать.
Шли часы. Я присел на пол. Она все читала и читала. Наконец она закончила и подняла голову. После долгого молчания она сказала: может, лучше
мне не выдумывать совсем уж все, а то иначе трудно хоть во что нибудь поверить.

Другой бы на моем месте сдался. Я начал заново. На этот раз я писал не о реальности и не о выдумках. Я писал о том единственном, что знал. Страниц становилось все больше. И даже когда та единственная, чье мнение меня интересовало, уплыла на
корабле в Америку, я продолжал заполнять страницы ее именем.

Она уехала, и мир рухнул. Ни один еврей не
мог чувствовать себя в безопасности. Ходили слухи о кошмарных вещах, настолько кошмарных, что
мы не могли в них поверить, пока у нас уже не осталось выбора и не стало слишком поздно. Я работал в Минске, потом потерял работу и вернулся
домой, в Слоним. Немцы двигались на восток, они
подходили все ближе и ближе. В то утро, когда мы
услышали танки, мама велела мне спрятаться в лесу. Я хотел взять с собой брата, ему было всего
тринадцать, но мама сказала, что возьмет его с собой. Зачем я послушался? Потому что так было
проще? Я убежал в лес. Я лежал на земле и не шевелился. Вдали лаяли собаки. Шли часы. А потом
выстрелы. Очень много выстрелов. Почему то никто не кричал. А может, я не слышал криков. Потом наступила тишина. Мое тело окоченело, я помню, что чувствовал во рту вкус крови. Не знаю,
как долго я пробыл там. Много дней. Я так и не
вернулся обратно. Когда я снова поднялся на ноги, во мне уже не осталось ни капли веры в то, что
я смогу найти слова, чтобы описать даже малую
частичку жизни.

Так что?..

Через пару месяцев после моего сердечного
приступа, через пятьдесят семь лет после того, как
я бросил это дело, я снова начал писать. С тех пор
я писал только для самого себя, и это было совсем
другое. Мне было все равно, найду ли я слова, более того, я знал, что правильные слова найти невозможно. Так вот, приняв за невозможное то, что
раньше считал возможным, и понимая, что никогда никому ни строчки из этого не покажу, я написал фразу:

Жил-был мальчик.

Несколько дней подряд только эта фраза и смотрела на меня с пустой страницы. Через неделю добавил к ней еще одну фразу. Вскоре уже заполнил
страницу. Мне это доставляло удовольствие, словно разговоры вслух с самим собой — иногда со
мной такое происходит.

Глава из книги Джеффа Роллса «Женщины не умеют парковаться, а мужчины — паковаться! Психология стереотипов»

О книге Джеффа Роллса «Женщины не умеют парковаться, а мужчины — паковаться! Психология стереотипов»

Стереотипное представление о том, что женщины более эмоциональны, чем мужчины, имеет широкое распространение с давних времен.

Слово «истерия», обозначающее крайнее проявление эмоций, происходит от древнегреческого hystera (матка), и таким образом истерия по определению является исключительно женским проявлением эмоций. При ответе на вопрос о качествах другого человека 90% людей чаще используют понятие «эмоциональности» применительно к женщинам, чем к мужчинам.

В детстве мальчики и девочки плачут приблизительно одинаково часто, но в период полового созревания девочки плачут чаще, чем мальчики, а в возрасте около 18 лет девушки плачут в четыре раза чаще, чем юноши (Witchalls, 2003). Одно из объяснений женской слезливости может основываться на том факте, что в организме женщин имеется больше гормона пролактина, который присутствует в слезах. Известно также, что у женщин слезные каналы имеют другую форму, чем у мужчин, хотя является это причиной или следствием более высокой слезливости, остается неизвестным. Более высокой вероятностью возникновения депрессии у женщин — как полагают некоторые из них, вследствие того, как обращаются с ними мужчины, — можно объяснить, почему они плачут чаще.

Более высокой эмоциональности женщин существует и биологическое объяснение, хотя она и не проявляется до начала полового созревания. Возможно, это обусловлено тем фактом, что на Западе мы обычно поощряем мальчиков быть сильными и стойкими, а девочек — нежными и заботливыми. В этом смысле эмоциональные женщины могут быть продуктом наших специфических гендерных ожиданий. Человек, поведение которого не согласуется с гендерным стереотипом (например, плачущий мужчина или властная женщина), может привлекать больше внимания и рассматриваться как более искренний, чем человек, проявляющий больше конформизма. В то время как плачущая женщина рассматривается как «просто еще одна эмоциональная особа», проявляющая «чрезмерную реакцию», плачущий мужчина воспринимается как честный человек, который не боится показать свои чувства и к горю которого следует относиться более серьезно. Или, по крайней мере, так было до 1990 г., пока футболист Пол Гаскойн не разразился потоком слез на чемпионате мира в Италии и таким образом не положил начало мужской традиции открыто плакать на людях.

Профессор Гарвардского университета Рон Левант считает, что мужчины на Западе подвергаются процессу социализации, затрудняющему их эмоциональное развитие. Женщины обладают широким набором эмоциональных реакций, которые дают им возможность понимать точку зрения и эмоции других людей и таким образом развивать «эмоциональную эмпатию». Мужчины с их прочной ориентацией на «выполнение дел» и «преодоление проблем» имеют в своем распоряжении лишь «эмпатию, проявляющуюся в действии». Левант также утверждает, что большинство мужчин имеют в своем арсенале только две реакции на эмоциональные проблемы: проблемы, ассоциируемые с уязвимостью (например, со страхом или стыдом), преодолеваются с помощью гнева; проблемы, ассоциируемые с заботой (например, любви или тесной привязанности), преодолеваются посредством занятий сексом. «Традиционный мужской стереотип», так широко распространенный на Западе, поощряет подобные реакции: ковбой «Marlboro»^®, ведущие киноактеры, звезды спорта, конкурентоспособные папаши… Все они подкрепляют стереотипное представление о том, что значит быть «настоящим мужчиной», и любой мальчик, отступающий от этого стереотипа, рискует стать объектом насмешек и изгоем среди своих сверстников (Levant, 1997).

Одна из причин, по которым женщины могут казаться более эмоциональными, чем мужчины, имеет отношение к тому, как работает наша память. Женщины, как было установлено, лучше запоминают эмоционально важные события: например, они быстрее, более ярко и более эмоционально, чем их мужья, вспоминают все связанное с их первым свиданием, последним вместе проведенным отпуском или недавним спором (Fujta et al., 1991). Этому имеется два возможных объяснения. Первое дает гипотеза «интенсивности чувства», согласно которой женщины кодируют эти воспоминания лучше, чем мужчины, потому что они переживают текущие события с большей интенсивностью. Второе объяснение дает гипотеза «когнитивного стиля», согласно которой женщины с большей вероятностью, чем мужчины, кодируют, репетируют и обдумывают эмоции, ассоциируемые с полученным опытом, что помогает им укреплять и консолидировать память.

Кенли (Canli et al., 2002) предложил 12 мужчинам и 12 женщинам рассмотреть 96 изображений различной эмоциональной значимости: от непредполагающей никаких эмоций обложки книги до эмоционально насыщенной картины, изображающей мертвого человека. Три недели спустя, когда участников попросили вспомнить показанные им изображения, женщины на 15% чаще, чем мужчины, вспоминали изображения, имевшие эмоциональную окраску. В то время как участники восстанавливали в памяти изображения, им проводили сканирование мозга. Результаты сканирования показали, что две области мозга, используемые раздельно для эмоциональной обработки и для формирования воспоминаний, по-видимому, совпадали у женщин в большей степени, чем у мужчин. Возможно, это указывает на биологическую причину лучшей способности женщин вспоминать эмоциональные события, однако в равной степени вероятно и то, что различие в «электрическом соединении» частей мозга выработалось в качестве реакции на процессы культурной социализации и таким образом является скорее следствием, чем причиной. Тем не менее интересно отметить, что современные научные данные подкрепляют утверждение о том, что женщины больше, чем мужчины, держатся за эмоциональные воспоминания — факт, о котором женщинам известно на протяжении многих лет.

Вполне возможно, что женщины считаются эмоциональными из-за физиологических изменений, влияющих на их эмоции в определенные моменты их менструального цикла. Мужчина может втайне долго размышлять над тем, можно ли приписать услышанные им в свой адрес резкие слова приближению месячных. Предменструальный синдром (ПМС) или предменструальное напряжение наблюдается у 90% женщин; около 30% обнаруживают, что он вызывает реальный негативный эффект, и от 5% до 10% находят этот эффект тяжелым. С ПМС ассоциируются более 100 симптомов, и наиболее распространенные из них особенно сильно влияют на эмоции, вызывая раздражение, перепады настроения, депрессию и необъяснимые слезы (Owen, 2005). Однако тема ПМС вызывает много споров. Некоторые ученые-феминистки утверждают, что нормальное функционирование организма нельзя называть «расстройством», и указывают на то, что ПМС стал рассматриваться сам по себе лишь с тех пор, когда многие женщины стали работать. Они также утверждают, что ПМС используется мужчинами как метод «социального контроля», позволяющий им подчинять себе женщин и стереотипировать их в качестве «слабого пола».

В некоторых обществах отношение к менструации более позитивно, чем в большинстве западных культур. Что касается ПМС, то ни диагностирование, ни определение этого состояния не являются универсальными, и главная «заслуга» в этом принадлежит Западу: поскольку другие культуры признают, что женщины испытывают влияние менструального цикла, то они не считают необходимым классифицировать эти эффекты как синдром. Психологи не имеют единого взгляда на то, как следует рассматривать ПМС. Психологи-феминистки, в частности Каплан (Caplan, 2005), уверены, что сам термин ПМС приводит к ненужному опозориванию женщин, поскольку он подразумевает, что они раз в месяц теряют контроль над собой; другие психологи уверены, что он помогает всем нам лучше понять потенциальные последствия проявления этого симптома.

Интересное исследование, о котором сообщил Обилак (Aubeeluck) на конференции Британского психологического общества (BPS) в 2004 г. (BPS, 2004), позволило установить, что мужчины также страдают от месячных перепадов настроения. Обилак предложил 50 мужчинам и 50 женщинам заполнить анкету, помогающую оценить несколько симптомов, обычно ассоциируемых с менструальным циклом. Мужчины сообщали по меньшей мере о стольких же симптомах, что и женщины, но приписывали наблюдаемые эффекты другим причинам. Обилак предположил, что из этого можно сделать два вывода: женщины не страдают от ПМС, и/или мужчины также могут страдать от циклических месячных изменений, которые пока что не диагностированы. Третий вывод может заключаться в том, что у мужчин симптомы возникают в ответ на поведение их партнерш, обусловленное влиянием ПМС.

В заключение можно сказать следующее: совершенно очевидно, что женщины чаще, чем мужчины, проявляют свои чувства — независимо от вызвавших эти чувства причин. Однако мужчины могут быть приучены более умело проявлять свои чувства и лучше осознавать свои эмоции; фактически, эмоциональный интеллект скоро сможет рассматриваться как необходимая предпосылка для успешной жизни. От мужчин больше не требуется просто выходить из дома и отправляться на охоту ради добычи пропитания; теперь крайне важно, чтобы мужчина мог работать в команде, умел выслушивать мнения других людей и быть эмоционально связанным со своими коллегами по работе, а также лучше взаимодействовать дома с женой и детьми.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из книги

О книге Юрия Альберта «Что я видел»

24.06.99

Сегодня приснилось, что у меня на столе стоит компьютер, но странный, похожий на плоский ящик с подсветкой для просмотра слайдов. И я на этом компьютере что-то
просматривал в Интернете. Сначала — про какие-то выставки, а потом наткнулся на поэтический журнал, причем такой же настоящий журнал лежал рядом со мной на столе в
белой обложке из дешевой бумаги. Там была новая вещь
Рубинштейна. Она называлась то ли «Смотрит Ваня», то
ли «Увидел Ваня», и я вспомнил, что уже читал (в этом же
или в другом сне?) другую его вещь под названием «Увидел Андрей».

21.07.99

Видел во сне журнал со статьей про учеников Фаворского с черно-белыми репродукциями каких-то гравюр. В статье упоминался и Олег Васильев, но не было репродукций
его работ, и я подумал, что это безобразие.

28.07.99

Очень трудно запоминать сны, если утром сразу не запишешь или хотя бы не повторишь про себя несколько раз.
Сегодня приснился длинный и сложный сон с участием
многих художников, в том числе и Кабакова, и еще во сне я
думал, что надо его записать. А утром осталось только воспоминание, что сон был.

12.08.99

Приснилось, что я был в Дианиной галерее на выставке,
причем зал был какой-то другой — низкий, без окон, с приглушенным освещением. Диана сидела в офисе — маленькой комнатушке посветлее. Сама выставка, непонятно чья,
состояла из витрины с тремя объектами и трех картин,
вернее, фотографий. Объекты — странные черные, как бы
эбонитовые, криволинейной формы, величиной с голову,
что-то среднее между старым телефонным аппаратом и
скульптурами Мура. В каждом объекте — конусовидное
углубление, покрытое сужающимися внутрь медными кольцами. Картины были в похожих глубоких и как бы сложенных из медных трубок рамах. На них были изображены
(или сфотографированы) высокие и узкие средневековые
башенки. Я попросил Диану объяснить мне, что же это
значит, но Диана предложила дождаться сначала Жору Литичевского, чтобы не объяснять два раза, ведь Жора уже
звонил, что он едет.

13.08.99

Рано утром проснулся и записал конспективно и неразборчиво какой-то сон, но теперь и по записям не могу ничего вспомнить. Вот эти записи:

1. Поездка на этюды с Юликовым (и большой компанией).
2. Полигон, самолеты, олигархи.
3. Третий пункт не могу разобрать, единственное понятное слово — «велосипеды».
4. Возвращение домой на электричке или поезде. Большинство народа вышло. Остались Жора Литичевский, я и
какие-то три девушки. Жора говорит, как хорошо рано
просыпаться в поезде: никого нет, все свободно — туалет,
душ, вагон-бассейн. Я говорю: «Да, хорошо ездить в пульмановских вагонах».

25.08.99

Приснилось, что я должен участвовать в большой групповой выставке в Москве и придумал для нее инсталляцию. Это как бы угол мастерской — грязный пожелтевший
кафель, покрашенная в грязно-зеленый цвет мойка, ржавая раковина и протекающий кран, раковина завалена всяким хламом, над ней висят на гвоздях старые рамки и подрамники. Помню еще, что я сомневался, подходит ли эта
работа к заявленной теме выставки (не помню какой). Когда же я приехал в Москву, оказалось, что точно такие же
работы придумали Андрей Филиппов и еще кто-то, то ли
Свен, то ли Вова Мироненко. После обсуждения решили
поделиться — Андрюша будет делать инсталляцию с хламом и подрамниками, а я — только с мойкой. Про себя же
я думаю, что мой вариант будет чище и лаконичнее, чем
Андрюшин. Потом я смутно помню блуждания по мастерским за материалами: у кого-то я забираю старый ржавый
смеситель, у кого-то отдираю от стены трубу и т.д. Андрюшина инсталляция рядом с моей, он покрасил стену в зеленый сортирный цвет и предлагает и мою часть также покрасить. Я отказываюсь — надо же хоть как-то разделиться.
Другие художники тоже что-то вешали и монтировали, а я
вышел из этого зала и встретил Лену Куприну. Она сразу
предложила мне участвовать в каком-то проекте и стала
возбужденно и громко рассказывать, что с финансированием все о’кей, деньги дает в долг один фонд, и вообще,
кажется, они уже примирились с мыслью, что назад своих
денег не получат, так что все в порядке. Вдруг от группы
людей, что-то собиравших на полу, поднялась смуглая девушка латиноамериканской наружности, представительница этого фонда, и возмущенно сказала, что свои деньги они
все-таки хотят получить назад. Я попытался свести все к
шутке, типа того, что песеты — это не деньги, но, кажется,
неудачно.

22.09.99

Приснилось два очень длинных и содержательных сна,
один из которых я начисто забыл, а из второго запомнил
только конец:

Подходит к концу монтаж огромной выставки в большом ангарообразном помещении.
В самом дальнем отсеке,
почти у служебного выхода, я помогал вешать две большие, почти монохромные, красные абстракции, не помню чьи.
А потом Ерофеев, Мартэн, я и еще кто-то специально собрались в этом отсеке, чтобы поговорить о том, что поставленная на поток массовая абстракция — ужасна, еще хуже
советских пейзажиков «для души».

02.10.99

Видел очень приятный сон. Действие происходило в ленивое летнее время у реки — что-то среднее между Москвой и Яузой. Сначала мы с Костей, Ирой, Вадимом, Андрюшей и еще кем-то катались на прогулочном кораблике, а
потом гуляли и спустились куда-то под мост, на маленькую
деревянную пристань почти на уровне воды, сидели там и
разговаривали. Рядом был еще маленький намытый островок или отмель. Андрюша и Костя рассказали, что за то
время, что они сюда ходят, собрали тут целую коллекцию
старинных монеток. Я тоже пытался что-нибудь найти, рылся в гальке, монеток не находил, но собирал в мелкой воде
камешки вроде коктебельских агатов. Потом мы нашли в
береговом откосе маленькую пещеру и лазали в нее.

Разговор зашел о Кулике, потому что мне кто-то рассказывал, что он на этой реке купил или арендовал катер.
Мимо как раз промчались два красных пожарных катера, и
я спросил, не эти ли. «Да нет, — сказал Костя, — вон его
лодка». Недалеко, у берега была привязана и спокойно покачивалась обычная зеленая деревянная лодка. Сверху она
была заколочена досками, как бы законсервирована на зиму.

03.11.99

Приснилось, что я учусь в Дюссельдорфской академии художеств и мой профессор — Брюс Науман. Аудитория выглядит как в советском художественном институте — заляпанные доски, холсты, мольберты, на полу
краска. Я пришел позже всех, и это значит, что я — новичок. С трудом нахожу место среди чужих мольбертов и досок и ставлю себе натюрморт: вешаю на грязный стул свою серую рубашку, ставлю три зеленоватые бутылки, зеленую
коробочку и начинаю писать. Этот же натюрморт начинает
писать и какая-то девица рядом со мной. Я писал и думал:
«Какой же я замечательный натюрморт поставил — сближенный по цвету и тону». Потом я заметил, что натюрморт
какой-то чересчур обобщенный, как будто я все время смотрю прищурившись. Оказывается, кто-то уже написал этот
натюрморт на большой доске и поставил точно между
мной и натурой, а я и не заметил. Вообще, в классе страшная теснота, все сидят друг у друга на голове. Я убрал чужую
доску и стал писать дальше, но постепенно стал отвлекаться, оглядываться и увидел, что неподалеку, слева от меня,
пишут сидящую в глубоком кресле натурщицу — роскошную блондинку. Я ее вижу в профиль, даже немного сзади — лицо, плечи, грудь — кажется, это одна из студенток. Я оставил свой натюрморт, кое-как пристроился
между мольбертами и написал ее на маленькой картонке.
Не вставая с кресла и вообще не меняя позы, натурщица
вдруг поблагодарила меня за то, что я ее так хорошо нарисовал, хотя непонятно, как она могла что-нибудь увидеть.
Я смущенно отнекиваюсь, а она говорит: «Смотрите, как
здесь рисуют», протягивает руку за чьей-то картинкой и,
так же не меняя позы, показывает ее мне. Там она нарисована в виде карикатурной негритянки с вытянутым лицом,
но неуловимо похоже.

Теперь я захотел вернуться к своему натюрморту и обнаружил, что он завален каким-то хламом и тетрадками. Я начал громко возмущаться и вдруг заметил, что в аудитории
уже полно чужих людей и какой-то парень в ковбойке говорит, что занятия у вас уже кончились и теперь здесь по расписанию будем мы — историки, и давайте, мол, побыстрее,
а то нам надо съесть принесенные с собой завтраки. Сначала я хотел пожаловаться Науману, а потом стал нарочито
громко говорить, что вот у нас в Москве поставленный
натюрморт — это святое, хоть месяц простоит, а его никто
не тронет — все понимают. Потом я сообразил, что это
бесполезно и надо хотя бы собрать предметы от натюрморта, стал укладывать в зеленую коробочку выпавшую пастель и т.д. А парень в ковбойке, показывая, что вопрос
закрыт, спрашивает у своих приятелей наглым и сочным
голосом, предвещающим хороший анекдот: «А вы знаете
такого Павла Ивановича Агенобарба?»

08.11.99

Утром спросонья записал короткий конспект сна, а теперь не могу вспомнить подробности:
Поезд, крушение.
На опушке леса девочка с бабушкой (родители погибли).
Биография ровесницы века…
Сборник антично-эротических стилизаций, посвященных подруге и ее любовнику. Среди прочего такие строки:

Нам ли бояться (…) помощи

Нашей (…) политической немощи.

12.11.99

Приснилось, что я с пожилой супружеской парой — они
коллекционеры — осматривал довольно странную инсталляцию. Это была большая отдельно стоящая ванная комната, вся сантехника в которой — трубы и т.д., была сделана
Бойсом, а глазок в двери и еще что-то — другим известным
художником, забыл кем. Снаружи на стене висели обычные, круглые и плоские стенные часы. Это тоже была чья-то работа, и суть ее была в том, что каждые десять минут
должна звучать музыка. Было восемь минут первого, и мы
стояли под часами и ждали, однако, когда минутная стрелка
медленно подползла к нужному делению, ничего не произошло. Мы, недовольные, отошли, и тут раздалась музыка. Обрадованный служитель объяснил нам, что мы стояли
слишком близко к стене, почти под часами, и под этим углом зрения стрелка казалась ближе к нужному делению,
поэтому мы ожидали звука на две минуты раньше.

21.11.99

Приснилось, что я разбирал свой архив и, среди прочего, нашел большую общую тетрадь с записями и вклеенными фотографиями. Я запомнил три фотографии, довольно
плохого качества, как будто я их сам печатал, оставшиеся
после выставки букетов. На первой был букет Димы Врубеля — обычная стеклянная банка с цветами и машинописный текст, начинающийся словами: «Теперь, когда все…»
И еще фотографии Никиты и Андрюши, которые показывали свои букеты — тоже в простых вазочках или банках —
прикрепленными изнутри к распахнутому пальто, своего
рода прообраз галереи «Пальто».

24.11.99

Приснилось три сна или длинный сон из трех частей.
Сначала какая-то поездка на автобусе (или на самолете?
смутно помню каких-то генералов), а потом я очутился в
ВХПО им. Вучетича, где действительно работал после
школы. Сейчас я здесь прохожу практику вместе с группой
московских художников (конкретно помню только Диму
Гутова). Нам всем лет по четырнадцать, на нас синие комбинезоны, я, как старожил, что-то объясняю своим спутникам и, чтобы показать, что я здесь все ходы знаю, иду
прямо через гараж-мастерскую. Мне, однако, кричат: «Эй,
мальчик, ты куда? Петрович, а что этот мальчик тут делает?» Я с обидой отвечаю: «Куда, куда… в цех!» — и побыстрее прохожу.

Потом, как обычно, приснились какие-то замусоренные мастерские, где было много знакомых, среди них Дубосарский и Виноградов, а потом я и сам стал искать себе
мастерскую.

Сначала я попадаю в новую шикарную двухкомнатную
квартиру моего дяди Бори. Он гордо отодвигает занавеску,
и я вижу окно во всю стену, а за ним — красивый ночной
город: внизу мост с движущимися огоньками машин, а за
ним — сияющие небоскребы. Боря жалуется, что здесь только очень шумно, а когда мост будут перестраивать, будет
еще хуже. Мы с ним начинаем обсуждать, можно ли заложить большую часть стеклянной стены кирпичами, оставив нормальное окно, и квартира начинает преображаться,
превращаясь при той же планировке в нормальную хрущевку с маленькими окнами и тонкими стенками в коричневых обоях. Хозяин квартиры уже не Боря, а мой давний
квартирохозяин Федюшкин, и мы с Вадимом хотим ее снять
под мастерскую. Это нам удается, и когда Федюшкин уходит, Вадим утешительно говорит, что, мол, зато телефон
есть и в маленькую комнату можно складывать работы.

Затем, уже где-то на улице, Вадим рассказывает мне,
что задумал новое издание — «Девять источников и три составные части творчества Захарова». Название звучит как-то по китайски, типа «Семь драгоценностей провинции
Лаошань». Одним из источников является Маша. Вадим
говорит, что недавно он уже затронул эту тему в одном издании, и показывает мне книжку-раскладушку, где, действительно, несколько строк выделены жирным шрифтом,
но теперь он хочет сделать книгу только на эту тему.

Еще в этом же сне была сцена, где я пришел в книжный
магазин купить «Словарь терминов московского концептуализма» и решил посмотреть другие книжки того же издательства. К моему изумлению, это оказались серые и невзрачные труды типа советского литературоведения.

Среди ночи я несколько раз просыпался, думал, что надо
записать сон, пока не забыл, а потом записывал его во сне,
сначала в тетрадке, а потом пальцем на покрытом инеем
автомобиле.

12.12.99

Сегодня приснился длинный и приятный сон. Сначала
он был связан с музеем, путешествием и вечеринкой в компании художников. Помню, что у меня в кармане пальто
должна была быть еще одна бутылка водки, а оказалась минеральная вода.

Потом была подготовка выставки в этом музее. Я делаю сложные геометрические картины и скульптуры из
странного глубоко замороженного вещества. Оно белое и
поблескивает, как иней в морозилке. Мне помогает специалист (биолог или холодильщик?), и я работаю у него в
мастерской.

Потом я помогал другим художникам делать их работы
для той же выставки. Это должны были быть конструкции
из полуоживших, благодаря странным технологиям того же
специалиста, и покрытых лаковой пленкой кусков мяса. И
вот я стою с лопатой на дне большой ямы и помогаю выкапывать это мясо из-под земли. Сейчас я понимаю, что это
была могила, падаль, но во сне никакого отвращения и патологии не чувствовалось.

Наверное, все-таки технологии этого специалиста были
нелегальными, потому что вдруг прибежал один из членов
этой «мясной» группы и сказал, что идти к нему опасно,
что там привезли какие-то странные белые штуки и это подозрительно. Другой, более рассудительный, успокаивал
его, задавал мне какие-то вопросы и сказал: «Это же произведения искусства, его работы, значит, и нам с мясом туда
можно».

Еще в этом сне были чьи-то (мои?) работы в виде прислоненной к стене пачки больших (больше метра) квадратных листов оцинкованного железа с аккуратно, как обметывают простыни или пеленки, подогнутыми краями.

28.12.99

Сегодня видел во сне Комара. Он выступал перед студентами или молодыми художниками. Вокруг огромного
стола сидело человек тридцать, и Виталик рассказывал про
разные проекты и выставки. Вместо показа слайдов он рисовал в альбоме эскизы и пускал альбом по кругу — посмотреть. Я сидел с ним рядом, и он по ошибке сказал
вслух что-то, предназначенное мне (пойдем потом вместе
поужинаем), а мне на ухо — что-то, предназначенное для
студентов.

Потом я был в мастерской, собирал подрамники и натягивал холсты для задуманного триптиха. Для одного подрамника не хватило короткой верхней планки. Я взял
другую, сантиметров на десять короче, и натянул холст, в
наивной надежде, что получится незаметно. Спросил у Вадима: «Как ты думаешь, сойдет?» — «Конечно, нет, попробуй, может, эту, подлиннее». Эта тоже не подходит и т.д.

Отрывок из романа

О книге Иэна Макьюэна «Солнечная»

Он принадлежал к той разновидности мужчин —
невзрачных, часто лысых, низкорослых, толстых,
умных,— которые необъяснимо нравятся некоторым
красивым женщинам. По крайней мере, он верил,
что нравится, и благодаря этому как будто действительно
нравился. К тому же некоторые женщины
верили, что он гений, которого надо спасать. Но
нынче Майкл Биэрд был человеком с суженным
сознанием, не радующимся жизни, человеком одной
темы, ушибленным. Пятый брак его распадался, и
ему полагалось бы знать, как себя вести, видеть
вещи в перспективе, сознавать свою вину. Разве
женитьбы, его женитьбы, не были похожи на прибой?
Едва одна откатывалась, тут же накатывалась
другая. Но в этот раз было иначе. Он не знал, как
себя вести, перспектива его мучила, и вины за собой
он не видел. Это жена его завела роман — завела
вызывающе, в отместку ему и без малейших
угрызений совести. В сумятице чувств он обнаруживал
у себя острые приступы стыда и любовного томления.
Патриция встречалась со строителем, их строителем,
который перекрасил их дом, оборудовал
кухню, настелил плитку в ванной,— с тем самым
дюжим мужиком, который однажды в перерыве показал Майклу фото своего дома, в тюдоровском стиле,
собственноручно оттюдоренного, с моторкой на
прицепе под викторианским фонарным столбом,
бетонной дорожкой и местом, на котором будет воздвигнута
списанная красная телефонная будка. Биэрд
с удивлением обнаружил, как непросто быть
рогоносцем. Страдать нелегко. Пусть никто не скажет,
что человек в его возрасте защищен от непривычных
переживаний.

Дождался. Четыре его прежние жены, Мейзи,
Рут, Элеонора, Карен, все еще интересовавшиеся
издали его жизнью, торжествовали бы, и он надеялся,
что им не расскажут. Ни один из его браков
не длился больше шести лет, и это было своего рода
достижение, что он остался бездетным. Его жены
быстро понимали, насколько печальна или пугающа
перспектива иметь в доме такого отца, они предохранялись
и уходили. Ему нравилось думать, что
если он и приносит несчастья, то ненадолго, не зря
же какие-то отношения со всеми бывшими женами
у него сохранились.

Но не с нынешней. В лучшие времена он мог бы
вообразить, как мужественно устанавливает для себя
двойные стандарты, с приступами грозной ярости,
возможно, с эпизодом пьяных криков ночью в садике
за домом или разгромом ее машины и рассчитанным
ухаживанием за женщиной помоложе, этакое
самсоновское обрушение матримониального
храма. Но теперь он был парализован стыдом, размерами
своего унижения. Хуже того, он изумлялся
своей несвоевременной страсти к жене. Вожделение
нападало вдруг, как желудочный спазм. Ему приходилось
посидеть в одиночестве, пока оно не отпустит.
Видимо, есть такая порода мужей, которых возбуждают
мысли о том, что жена сейчас с другим.
Такой мужчина мог бы попросить, чтобы его связали
и с кляпом во рту посадили в шкаф в трех метрах
от его лучшей половины, занятой этим делом.
Или Биэрд обнаружил в себе наконец склонность
к сексуальному мазохизму? Ни одна женщина не
была еще так желанна, как эта жена, которой он
вдруг не мог обладать. Он демонстративно отправился
в Лиссабон, к старой подруге, но это были
безрадостные три ночи. Ему нужна была жена, и он
не осмеливался оттолкнуть ее угрозами, или криками,
или яркой вспышкой безумства. Но и умолять
было не в его характере. Он оцепенел, он был жалок,
он не мог думать ни о чем другом. В первый
раз, когда она оставила ему записку: «Сегодня ночую
у Р. ц. ц. П«,— отправился ли он к псевдотюдоровскому
дому с запеленатой моторкой и горячей ванной
на заднем дворике, чтобы размозжить хозяину
голову его же разводным ключом? Нет, он пять часов
в пальто смотрел телевизор, выпил две бутылки
вина и пытался не думать. Не удалось.

Но ему только и оставалось, что думать. Когда
другие жены узнавали о его романах, они гневались,
холодно или слезливо, устраивали собеседования до
рассвета, чтобы изложить свои мысли об обманутом
доверии, потребовать развода и всего, что из него
вытекало. А Патриция, наткнувшись на несколько
электронных писем от Сюзанны Рубен, математика из Гумбольдтовского университета в Берлине, вопреки
ожиданиям возликовала. В тот же день она
перенесла свою одежду в гостевую спальню. Он был
потрясен, когда раздвинул дверцы гардероба и убедился
в этом. Он понял сейчас, что эта шеренга шелковых
и хлопчатобумажных платьев была роскошью
и утешением, слепками ее, выстроившимися для его
удовольствия. Их больше нет. Даже вешалок. В тот
вечер за ужином она улыбалась, объясняя ему, что
намерена тоже быть «свободной», и не прошло недели,
как она завела роман. Что ему оставалось? Однажды
за завтраком он стал извиняться, говорить, что
эта случайная интрижка ничего не значит, давал ей
широкие обещания, всерьез веря, что может их сдержать.
Он никогда еще не был так близок к пресмыкательству.
Она сказала, что ничего не имеет против
его поступка. Она делает то же самое — тут она
и назвала своего любовника, строителя со зловещим
именем Родни Тарпин, который был чуть не на двадцать
сантиметров выше и на двадцать лет моложе
рогоносца и еще тогда, когда он смирно штукатурил
и подтесывал у Биэрдов в доме, похвастался, что не
читает ничего, кроме спортивного раздела бульварной
газетенки.

Одним из первых симптомов горя у Биэрда была
дисморфия или, наоборот, внезапное излечение
от дисморфии. Он наконец-то понял, что́собой
представляет. Выходя из душа и мельком увидев в
запотевшем высоком зеркале розовую коническую
массу, он протер стекло, встал перед ним и уставился
на себя изумленно. Какие механизмы самовнушения
помогали ему столько лет пребывать в уверенности,
что подобное выглядит соблазнительно?
Эта дурацкая полоска растительности от уха до уха,
подпирающая лысину, оладьи сала под мышками,
невинные выпуклости утробы и зада. Когда-то он
мог улучшить свою зеркальную персону, расправив
плечи, выпрямившись и втянув живот. Теперь этот
смальц сводил на нет его усилия. Как он мог удержать
такую красивую женщину? Неужели он правда
думал, что статуса для этого достаточно, что его
Нобелевская премия привяжет Патрицию к брачной
постели? Голый, он позорище, идиот, квашня.
Он не в силах даже восемь раз отжаться. А Тарпин
взбегает по лестнице в их спальню с пятидесятикилограммовым
мешком цемента под мышкой. Пятьдесят?
Это приблизительно вес Патриции.

Она держала его на дистанции убийственной веселостью.
Это были добавочные оскорбления: ее
напевные «здравствуй», утренние перечни домашних
дел и ее вечерних отлучек, и все это ничего бы
не значило, если бы он мог хоть немного ее презирать
или намеревался отделаться от нее. Тогда они
приступили бы к короткому, неприятному демонтажу
пятилетнего бездетного брака. Конечно, она
его наказывала, но когда он сказал об этом, она пожала
плечами и ответила, что с таким же правом
могла бы сказать то же самое о нем. Она просто дожидалась повода, сказал он, а она засмеялась и сказала,
что в таком случае она ему благодарна.

В помраченном своем состоянии он был убежден,
что перед лицом потери нашел идеальную жену.
Этим летом 2000 года она одевалась по-другому,
дома выглядела по-другому — в обтягивающих линялых
джинсах, вьетнамках, грубой розовой кофте
поверх футболки, с коротко остриженными светлыми
волосами и возбужденно потемневшими голубыми
глазами. Она была худенькая, и теперь стала
похожа на подростка. По магазинным пакетам с веревочными
ручками и упаковочной бумаге, которые
она оставляла на кухонном столе для его ознакомления,
он заключил, что она покупает новое нижнее
белье, чтобы снимал его Тарпин. В свои тридцать четыре
года она сохранила молочный румянец двадцатилетней.
Она его не дразнила, не изводила насмешками,
не кокетничала с ним — это было бы
хоть какое-то общение,— но неуклонно упражнялась
в бодром безразличии, дабы его уничтожить.

Ему нужно было избавиться от нужды в ней, но
желание не отступало. Он хотел ее хотеть. Однажды
душной ночью, сбросив одеяло, он попробовал освободиться
мастурбацией. Его беспокоило, что он не
видит своих гениталий, если не подложит под голову
двух подушек, и в фантазии его беспрестанно
вмешивался Тарпин — словно бестолковый рабочий
сцены, который влезает со стремянкой и ведром
во время акта. Хоть один человек на планете, кроме
него, пытался сейчас удовлетворить себя мыслями
о жене, находящейся от него в десяти шагах? Этот
вопрос отвлекал Биэрда от цели. И было слишком
жарко.

Друзья говорили ему, что Патриция похожа на
Мэрилин Монро, по крайней мере, в определенных
ракурсах и при определенном освещении. Он
с удовольствием принимал это престижное сравнение,
но сам особого сходства не видел. Прежде. Теперь
увидел. Она изменилась. Нижняя губа стала
полнее; когда она опускала взгляд, это обещало неприятность;
подстриженные волосы призывно, постаромодному
курчавились на затылке. Конечно, она
была красивее, чем Монро, когда плыла по дому и
саду в выходные дни белокурым, розовым и голубым
облаком. На какую же подростковую цветовую гамму
он стал падок — в его-то возрасте.

В июле ему исполнилось пятьдесят три; она, естественно,
игнорировала его день рождения и будто
бы вспомнила через три дня, весело, по теперешнему
обыкновению. Подарила ему широченный галстук
люминесцентного зеленого колера, сказав, что
этот стиль «возрождают». Да, выходные были хуже
всего. Она входила в комнату, где он сидел, не для
разговора, а, вероятно, для того, чтобы ее увидели,
озиралась с легким удивлением и рассеянно удалялась.
Она все оценивала заново, не только его. Он
видел ее в конце сада под конским каштаном —она
лежала с газетами на траве, в густой тени, дожидалась,
когда начнется ее вечер. Тогда она уходила в
гостевую комнату, чтобы принять душ, одеться, накраситься
и надушиться. Словно читая его мысли,
она жирно красила губы красной помадой. Возможно, Родни Тарпин приветствовал модель Монро —
и Биэрд теперь был обязан разделять его вкусы.

Если он оставался дома, когда она уходила (он
очень старался уезжать по делам вечерами), то не мог
устоять перед желанием обогатить свою страсть и
муку наблюдением за ней из окна наверху, за тем,
как она выходит на вечерний воздух Белсайз-Парка,
идет по садовой дорожке — и какой же изменой
звучал теперь всегдашний несмазанный взвизг калитки,—
садится в свою машину, маленький, шустрый
черный безалаберно приемистый «пежо». Она
с таким нетерпением давала газ, отъезжая от бордюра,
что его douleur удваивалась: он знал, что она
знает про его наблюдательный пост. Затем ее отсутствие
повисало в летних сумерках, как дым садового
костра,— эротический заряд ненаблюдаемых частиц
заставлял его застыть бесцельно на долгие минуты.
Это не сумасшествие, твердил себе Биэрд, но
понимал, что хватил его горький глоток, почувствовал
его вкус.

Его поражало то, что он ни о чем другом не может
думать. Читая книгу, выступая с докладом, он на
самом деле думал о ней или о ней и Тарпине. Нехорошо
было оставаться дома, когда она уезжала к любовнику,
но после Лиссабона у него пропало желание
видеться со старыми подругами. Вместо этого
он прочел цикл вечерних лекций по квантовой теории
поля в Национальном географическом обществе,
участвовал в дискуссиях на радио и телевидении и эпизодически подменял заболевших коллег.Пусть философы науки морочат себя сколько угодно,
физика свободна от человеческих наносов, она
описывает мир, который все равно бы существовал,
если б мужчины, и женщины, и горести их исчезли.
В этом убеждении он был солидарен с Эйнштейном.

Но, даже ужиная допоздна с друзьями, он возвращался
домой обычно раньше нее и, хотел того
или нет, вынужден был ждать ее возвращения, притом
что оно ничего не меняло. Она шла прямо в свою
комнату, а он оставался в своей, не желая встретиться
с ней в ее сонном посткоитальном состоянии. Даже
лучше, наверное, было, когда она оставалась ночевать
у Тарпина. Может быть, и лучше, но стоило
ему бессонной ночи.

Однажды в два часа ночи, в конце июля, он лежал
в халате, слушал радио и, услышав, как она вошла,
тут же, без предварительного плана, разыграл
сцену для того, чтобы вызвать ее ревность, лишить
ее уверенности, чтобы она захотела вернуться к нему.
По Всемирной службе Би-би-си женщина рассказывала
о деревенских обычаях турецких курдов
— убаюкивающий бубнеж о жестокостях, несправедливостях,
нелепостях. Уменьшив громкость,
но не снимая пальцев с регулятора, Биэрд произнес
нараспев отрывок из детского стишка. Он рассчитал,
что она в своей комнате услышит его голос, но
не расслышит слов. Закончив фразу, он на несколько
секунд сделал громче женский голос, потом прервал
его отрывком из своей сегодняшней вечерней
лекции, после чего дал женщине высказаться по
дольше. Он проделывал это минут пять: его голос,
затем женский, иногда искусно накладывая один на
другой. Дом безмолвствовал и, конечно, слушал.
Он пошел в ванную, открыл кран, спустил воду в
унитазе и громко засмеялся. Патриция должна понять,
что любовница у него с юмором. Потом он негромко,
радостно ухнул. Патриция должна понять,
что ему весело.

В ту ночь он спал мало. В четыре, после долгого
молчания, знаменовавшего безмятежную близость,
он открыл дверь своей спальни и с оживленным шепотком
стал спускаться задом по лестнице, согнувшись
и отшлепывая ладонями по ступеням шаги своей
спутницы вперебивку с собственными. Это был
по-своему логичный план, который мог прийти в голову
только сумасшедшему. Проводив подругу до
передней, с неслышными поцелуями попрощавшись
и захлопнув входную дверь так, что звук разнесся по
всему дому, он поднялся к себе и после шести погрузился
наконец в дрему, тихо приговаривая: «Судите
меня по моим результатам». Поднялся он через
час, чтобы наверняка столкнуться с Патрицией
перед ее уходом на работу и показать ей, как он вдруг
повеселел.

В дверях она остановилась с ключами от машины
в руке и набитой книгами сумкой, лямка которой
врезалась в плечо ее цветастой блузки. Никаких сомнений:
вид у нее был расстроенный, изнуренный,
хотя голос звучал, как всегда, бодро. Она сказала ему,
что приглашает сегодня Родни на ужин, возможно,
он останется на ночь, и она будет признательна Майклу,
если он не будет появляться на кухне.

В этот день ему надо было ехать в Центр, в Рединг.
Обалделый от усталости, он смотрел в грязное
окно вагона на лондонские пригороды с их удивительным
сочетанием хаоса и унылости и проклинал
себя за дурацкую затею. Его очередь прислушиваться
к голосам за стеной? Немыслимо—он где-нибудь
заночует. Выгнан из собственного дома любовником
жены? Немыслимо — он останется и встретится с
ним лицом к лицу. Драться с Тарпином? Немыслимо
— его втопчут в паркет передней. Ясно было, что
он не в том состоянии, чтобы принимать решения
и строить планы, и с этой минуты он должен учитывать
ненадежное состояние своей психики, действовать
консервативно, пассивно, честно, не нарушать
правил, избегать крайностей.

В последующие месяцы он нарушил каждый пункт
своего решения, но оно забылось уже к вечеру, потому
что Патриция приехала с работы без продуктов
(в холодильнике было пусто) и строитель на ужин
не явился. В этот вечер он увидел ее только раз, когда
она шла по передней с кружкой чая, понурая и
серая, не столько кинодива, сколько усталая учительница
начальной школы, чья личная жизнь дала трещину.
Может быть, зря корил он себя в поезде, и
план его удался, и она от огорчения отменила ужин?

Он размышлял о прошлой ночи и удивлялся тому,
что после стольких настоящих измен ночь с воображаемой
любовницей оказалась ничуть не менее
волнующей. Впервые за эти недели он немного повеселел и даже насвистывал эстрадную песню, разогревая
в микроволновке ужин. А в прихожей, увидев
себя в зеркале с золотой рамой, подумал, что лицо его
чуть похудело, выглядит значительным и появился
даже намек на скулы. При свете тридцативаттной лампочки
в нем проступило нечто благородное — возможно,
сказался сладкий антихолестериновый йогурт,
который он заставлял себя пить по утрам. В постели
он не включил радио, притушил свет и лежал,
дожидаясь покаянного стука ноготков в дверь.

Стука не последовало, но он не обеспокоился.
Пусть проведет бессонную ночь, пересматривая свою
жизнь и что в ней было существенно, пусть взвесит
на весах человеческой ценности мозолистого Тарпина
с его запеленатой моторкой и всемирно известного,
одухотворенного Биэрда. Следующие пять вечеров,
насколько он мог судить, она оставалась дома,
у него же была лекция, другие встречи и ужины,
и, приезжая домой, обычно после двенадцати, он надеялся,
что его уверенные шаги в темном доме прозвучат
так, будто он возвращается со свидания.

Шестой вечер у него был свободен, он остался
дома, и тогда ушла она, потратив больше обычного
времени в душе и с феном. Со своего места на промежуточной
лестничной площадке перед вторым
этажом из утопленного маленького окна он наблюдал,
как она проходит по садовой дорожке, задерживается
у кустов алых роз, задерживается так, как
будто ей неохота уходить, протягивает руку, чтобы
осмотреть цветок. Она сорвала его двумя пальцами
с только что накрашенными ногтями, подержала,
рассматривая, и уронила под ноги. Летнее платье,
бежевое, без рукавов, с одной складкой на пояснице,
было новым, и он не знал, как истолковать этот знак.
Она пошла к калитке; ему показалось, что шагает
она сегодня тяжелее, что нетерпения в походке меньше
обычного и «пежо» взял с места не так резво.

Однако ночью он дожидался ее приезда в менее
приподнятом настроении, он сомневался в своих
расчетах и думал уже, что, кажется, был прав — проделка
с радио сыграла против него. Чтобы лучше думалось,
он налил виски и стал смотреть футбол. Вместо
ужина съел ванночку клубничного мороженого
и расшелушил полкилограмма фисташек. Спокойствия
не было, тревожило безадресное вожделение,
и он пришел к выводу, что стоит, пожалуй, завести
новый роман или возобновить какой-нибудь старый.
Он листал свою телефонную книжку, долго смотрел
на телефон, но трубку так и не снял.

Он выпил полбутылки, около одиннадцати уснул
на кровати одетый, не выключив верхний свет, и несколько
секунд не мог понять, где находится, а потом
вдруг ночью его разбудил голос внизу. Часы на
тумбочке показывали половину третьего. Внизу Патриция
разговаривала с Тарпином, и у Биэрда под
бодрящим действием выпитого возникло желание
объясниться. Он стоял посреди комнаты и, пошатываясь,
заправлял рубашку в брюки. Потом тихо открыл
дверь. Свет горел во всем доме, и это было кстати;
он стал спускаться по лестнице, не задумываясь
о последствиях. Патриция еще разговаривала, и по
пути через переднюю к открытой двери гостиной
у него создалось впечатление, что она смеется или
поет и сейчас он нарушит их маленький праздник.

Но она была одна и плакала, сидела, согнувшись,
на диване, а на длинном стеклянном журнальном
столике лежали, повалившись набок, ее туфли. Звук
был непривычный — задавленный и горестный. Если
она когда-нибудь и плакала так из-за него, то в его
отсутствие. Он остановился в дверях, и она увидела
его не сразу. На нее было больно смотреть. В руке —
скомканный платок или салфетка, хрупкие плечи согнуты
и вздрагивают — Биэрда охватила жалость.
Он понял, что час примирения настал, достаточно
только нежного прикосновения, ласковых слов и
никаких вопросов, и она припадет к нему, и он заберет
ее наверх, хотя даже в этом приливе теплых
чувств он сознавал, что отнести ее туда не сможет,
даже на обеих руках.

Когда он шагнул в комнату, под ним скрипнула половица,
и Патриция подняла голову. Глаза их встретились,
но всего на секунду, потому что она поспешно
закрыла лицо руками и отвернулась. Он произнес
ее имя, а она помотала головой. Потом неловко, спиной
к нему, поднялась с дивана и, двигаясь почти
боком, споткнулась о шкуру белого медведя, вечно
скользившую по вощеному полу. Однажды он сам
чуть не сломал из-за нее лодыжку и с тех пор терпеть
ее не мог. Ему не нравилась и оскаленная пасть
с пожелтелыми от долгого пребывания на свету зубами.
Они так и не потрудились закрепить ее каким-
нибудь образом на полу, а о том, чтобы выбросить, не могло быть и речи —это был свадебный подарок
ее отца. Патриция удержалась на ногах, схватила
со стола туфли и, прикрыв свободной рукой глаза,
торопливо прошла мимо него; он хотел тронуть
ее за плечо, но она отпрянула и снова заплакала, уже
в голос, и побежала наверх.

Он погасил в комнате свет и лег на диван. Бессмысленно
идти за ней, раз она его не хочет — но
теперь это не имело значения, потому что он видел.
Она не успела закрыть ладонью синяк под правым
глазом, стекавший на скулу, черный с красной оторочкой,
набухший под нижним веком, так что глаз
закрылся. Он громко вздохнул, покорившись судьбе.
Выбора не было, долг требовал, чтобы он сел сейчас
в машину, поехал в Криклвуд и жал на звонок,
пока не поднимет Тарпина с постели, и там, прямо
под четырехгранным фонарем, он ошеломит
отвратного соперника своей быстротой и натиском.
Сузив глаза, он продумывал это снова и снова, задерживаясь
на том, как хрустнет носовой хрящ под его
правым кулаком, а потом, с незначительными поправками,
разыгрывал эту сцену с закрытыми глазами
и не пошевелился до утра, когда был разбужен
стуком захлопнутой двери — это Патриция уезжала
на работу.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

О книге Захара Прилепина «Черная обезьяна»

Когда я потерялся, вот что интересно…

Бредёшь за собой, тянешь нитку, истончаешься сам, кажется вот-вот, станешь меньше иголочного ушка, меньше нитки, просочившейся туда и разъятой на тысячу тонких нитей — тоньше самой тонкой из них — и вдруг вырвешься за пределы себя, не в сторону небытия, а в противоположную — в сторону недобытия, где мне всё объяснят.

Потому что едва только очутился здесь — я уже потерялся, запутался в руках родителей, когда ещё едва умел ходить, и они запускали меня как косопузый кораблик на сухой белый свет: иди ко мне! — суровый мужской голос. Ну-ка, ну-ка, а теперь иди ко мне! — ласковый женский.

Куда к тебе? Зачем ты меня звал, художник, пахнущий табаком, с порыжелыми от красок руками? Зачем ты звала меня, пахнущая молоком, с руками побелевшими от стирки? Я пришёл, и что теперь? Рисовать, стирать?

Или потерялся в своём пригороде, где забрался на дерево, и вдруг застыл, омертвел, без единой мысли, пока голоса соседской пацанвы, потерявшей меня, не смолкли, ни растворились в мареве — и тут вдруг, на другом берегу грязной, сизой реки, возле которой мы искали себе забав, — увидел старуху в чёрном, она шла медленно и спокойно — как божий сын на картине одного художника; потом, когда я увидел эту картину — сразу узнал старуху, только у моей были странно длинные руки, почти до земли. Тогда я ссыпался с дерева, оставил там клочья белой кожи на хлёстких, корябистых ветках.

И когда уже был дома, вдруг понял, что это и не старуха была никакая. А кто тогда? И куда она шла? Здесь на реке не было моста! Что она сделала, дойдя до грязной воды?

Или потерялся в большом городе, где смотрел на вывеску у магазина, я тогда уже умел читать, и сначала понял смысл букв, а потом вдруг потерял, — и с восхитительной очевидностью, мне, еле смышленому ребёнку, стало ясно, что слова бессмысленны, они вместе со всеми своими надуманными значениями рассыпаются при первом прикосновении — оттого, что и эти значенья, и сами слова мы придумали сами, и нелепость этой выдумки очевидна, она просто потрясающая, она обезволивающая! Куда идти, когда всё осыпается как буквы с вывески, которые можно только смести совком, раскрыть дверь и выбросить в темноту, чтоб единственная звезда поперхнулась от нашей несусветной глупости.

А?

* * *

Куда-то поехал мобильный на вибросигнале. Он был похож на позабытый вагон, который вслепую, без руля, без ветрил, ищет свой состав.

Полюбовавшись на его ровную спину, одновременно раздумывая а не ударить ли по нему кулаком, чтоб успокоился, я всё-таки выбрал поговорить.

— Вас вызывают на работу, — позвала меня секретарь главного.

Я работаю в газете.

Я сижу в большом помещении, где располагаются ещё пятнадцать человек, которые создают материалы разной степени пошлости.

Я стараюсь не общаться с коллективом, и у меня это получается. Никто в коллективе не имеет детей, поэтому все они подолгу спят и являются на работу к обеду. У меня дети есть, поэтому, отправив их в детский сад, я уже в восемь с копейками бью по клавишам, а к обеду, сдав материал, сбегаю. В худшем случае встречу кого-нибудь, поднимающегося по лестнице.

Главный полулежит на кресле за длинным столом и всегда крутит ключи с многочисленными брелками на толстых пальцах. Хохочет он чаще, чем говорит. Он хохочет, когда здоровается, хохочет на каждую реакцию собеседника, сам едва может говорить от хохота, и совсем уже заходится в хохоте при прощании.

Похохотав, он сказал, что есть возможность сходить в один то ли паноптикум, то ли террариум, меня проводит Слатитцев, «…вы, кажется, знакомы?» — киваю и слышу хохот в ответ, так смешно я кивнул, наверное, «…ознакомься там с экспозицией, а потом решим, что с этим делать…», «…этот материал может нам пригодиться», ха-ха-ха. Ха.

Когда я уходил, главный дрожал и побрызгивал, как огромный, мясной, закипающий чайник.

Мой давний знакомый Слатитцев, напротив, встретил меня совсем безрадостно.

— Только одного не пойму — кто тебя пустил сюда? — сказал он вроде как и не мне.

У Слатитцева были кривые зубы, и он втайне меня презирал.

Мы шли по гулкому коридору с выкрашенными в грязно-синий цвет стенами. Слатитцев ещё раз обернулся, сверяясь со своим предоставлением обо мне. Всё было на месте: ничтожество, которому по непонятным причинам повезло, я.

Мы познакомились несколько лет тому на одном литературном семинаре. Слатитцев тогда много и с готовностью улыбался, глаза при этом у него были очень внимательные, с меткими зрачками. В те времена он написал роман из жизни студентов и студенток, всегда носил его с собой в распечатанном виде, и подолгу читал вслух, если кто-нибудь неосторожно интересовался: «А что это… у вас?».

Я сам полистал его сочинение: естественно, в поисках сцен студенческого прелюбодейства — и сразу был вознаграждён, на третьей же странице. В сокращённом виде роман опубликовал журнал «Новая Юность». На этом литературная карьера Слатитцева завершилась, зато он неожиданно объявился в красивом и большом доме, где заседали государственные господа, клерком по неведомым мне вопросам.

Однажды мы случайно пересеклись в одном высоком коридоре с тяжёлыми, будто позолоченными шторами на огромных окнах.

— Всё пишешь? — спросил Слатитцев, заметно дрогнув лицом при виде меня. Я ответил.

За весь разговор он ни разу не захохотал, хотя я пытался его рассмешить. «А ты чего без романа?» — спросил, например, кивком указывая ему под мышку.

Теперь мы шли к первому посту. Паспорт лежал у меня в заднем кармане лёгких брюк.

Человек в окне, — полицейский рукав, волосатое запястье, — разглядев мягко распахнувшийся документ, передал мне эластичный четырёхугольник, это был пропуск.

Слатитцева дальше не пустили. Я пошёл первым в сопровождении поджарого полицейского лейтенанта.

Слатитцев смотрел мне в спину, шевеля зубами.

Этот коридор был бежев и куда более светел.

Спустя минуту офицер открыл огромную дверь и, кивнув на меня, ушёл.

Сидевший за дверью в аккуратной комнате молодой майор набрал номер на телефоне, нажав всего одну кнопку. Долго ждал ответа, глядя в стол. Можно было б написать здесь: я осмотрелся, — когда б мне было куда смотреть. Каменный четырёхугольник, человек у пульта быстро назвавший мою фамилию вслух и сразу положивший телефонную трубку, услышав однозначный ответ.

Через минуту за мной зашёл человек лет тридцати, высокий брюнет, в джинсах и майке-безрукавке. Тёмно-розоватая кожа, глаза слегка на выкате и припухшие, почти африканские губы. Представившись — «Максим Милаев!» — он твёрдо и приветливо пожал мне руку: «Насколько я понял, вам можно доверять, что ж, попробуем», — пояснило пожатие.

На этот раз — идеально белый коридор, двадцать шагов до лифта.

«А симпатичный малый, — подумал я, — Даже странно. У них теперь новое поколение выросло, которому позволительно быть со вполне милыми и запоминающимися лицами?»

В просторной и ароматно пахнущей кабине мы спустились куда-то вниз; показалось, что глубоко.

— Мне сказали, что это лаборатория, а тут как будто тюрьма, — сказал я.

— Вы были в тюрьме? — с улыбкой спросил мой спутник.

Я улыбнулся ему в ответ.

Через последний пост — четыре отлично вооружённых человека в камуфляже, широкая автоматически открывающаяся дверь, — вышли в странное, пахнущее мыльницей помещение, похожее на огромный вагон, но без окон. Двери здесь тоже открывались как в купейных вагонах.

Максим с усилием потянул первую же, она съехала влево, открыв застеклённую комнату с кроватью, столиком, и несколькими книгами на полке.

На кровати сидел человек и сквозь стекло спокойно смотрел на нас.

— Он нас не видит, — сказал Максим. — Стекло непроницаемо.

Максим, кажется, ожидал моего вопроса, но я его не задал.

— Это Салават Радуев, — сказал он о том, что я видел своими глазами.

— Которого убили в тюрьме, — добавил я просто.

— Ну да, — в тон мне ответил Максим.

Недвижно сидящий Радуев был безбород, и походил лицом на гостеприимного дауна.

Глаза его тепло и сливочно улыбались.

— В 18 лет штукатур стройотряда, в 21 год член Ингуйского комитета комсомола, в 29 лет бригадный генерал, организатор многочисленных терактов; пережил, как минимум, два покушения, готовил спецгруппы для взрывов на атомных станциях, был задержан, в 35 умер в колисамской тюрьме, похоронен по инструкции, согласно которой тела террористов не выдаются родственникам для погребения, — готовой скороговоркой произнёс Максим.

— Кличка «Титаник», — добавил я, — Потому что ему попала пулю в голову, и на место раздробленной лобной кости ему вставили титановую пластину.

— Которой на самом деле нет.

— Ну. Ничего нового… кроме того, что он сидит, как в аквариуме, здесь. Что вы с ним делаете?

— Изучаем, — сказал Максим, и с мягким гуркающим звуком закрыл дверь. Радуев, не вздрогнув, улыбался, пока его не скрыло.

— Поговорить с ним нельзя? — спросил я, глядя в дверь.

— Нет.

— А это… — задумался Максим у очередной двери, — собственно, это бомж. Ей 34 года, хотя выглядит… да, несколько старше. Поочерёдно убила шесть своих новорождённых детей. Мусорная урна, в другой раз прорубь, в следующий — столовый нож… Про одного просто забыла — он пролежал в квартире несколько дней, пока…

Женщина остервенело тёрла глаза ладонями. Уши её отчего-то казались сильно обветренными и шелушились, волос на голове было мало. Из-под юбки торчали белые ноги, пальцы на ногах смотрели в разные стороны, словно собрались расползаться кто куда.

Дверь закрылась. Мы прошли ещё десять метров до следующего бокса.

Здесь жил насильник: обвисшие веки, обвисшие руки, обвисшие щёки, обвисшие губы, обвисшие плечи. Если его раздеть, на нём всё б показалось, будто навешанным и наскоро пришитым. И лоб мягкий — возьми такую гадкую голову в щепоть, и на ней останутся следы твоих пальцев.

Ещё десять метров вперёд.

Два лобастых, в соседствующих боксах, наёмных убийцы. Первый с одним быстро бегающим глазом и другим буквально заросшим перекрученной кожей, у второго маленьких глаз в глазницах было не разглядеть.

Последний бокс был самый большой, в несколько комнат, вдоль которых можно было пройти по специальному, с мерцающим сизым светом коридору.

В комнатах сидели, стояли и медленно ходили невзрачные дети, пятеро.

Лица их были обычны, не уродливы и не красивы: один русый, один тёмный, один разномастный — с рыжиной и с клоком седых волос. Четвёртый — то ли бритый, то ли переболевший какой-то ранней болезнью, лишивший его волосяного покрова, сидел, повернувшись к нам спиной, и, кажется, смотрел на единственную в помещении девочку, рисовавшую очень толстым коричневым фломастером на белом листе непонятный узор.

Фломастер она мягко сжимала в кулаке.

Максим молчал.

— Кукушата, выронившие из гнезда чужую кладку? — поинтересовался я.

В коридорной стене, напротив многокомнатного стеклянного бокса обнаружились откидные стулья: Максим раскрыл один для себя, затем предложил присесть мне.

— Вы не боитесь, что они подерутся, поранят друг друга? — спросил я.

— Они раньше жили в разных боксах, какое-то время. Затем мы попробовали селить их парами… Потом поселили всех вместе. Они никогда не ругаются и не ссорятся. Тем более, что некоторые из них глухонемые, а те, что в голосе — разговаривают какой-то странной речью, будто птичьей, только некоторые слова похожи на человеческие. В общем, им не так просто поругаться, — вдруг улыбнулся Максим, — К тому же, все они знакомы, и даже, возможно, родственники: сейчас всё это выясняется.

— Сколько им лет?

— Где-то от шести до девяти… вот этот тёмненький самый младший…

Тот о ком говорили, включил панель телевизора, привешенного к потолку, и уселся напротив, напряжённо разглядывая выпуск новостей. Иногда он потряхивал головой, словно видел что-то глубоко неприятное. В течение минуты остальные недоростки собрались у экрана.

Все сидели спокойно, разве что пацан с рыжиной постоянно чесал чёлку.

Мы помолчали ещё немного.

Похоже, Максиму было здесь любопытно находиться — в большей, чем мне степени.

— Выглядят вполне невинно, — сказал я, уже скучая.

— Вот-вот, — согласился Максим, — А наши специалисты уверяют, что… они более опасны, чем те, кого мы видели до сих пор, — сказал Максим, не вкладывая в свои слова никакого чувства.

Парень с рыжиной вдруг обернулся и поискал кого-то глазами, дважды, наискось, скользнув по моему лицу.

Я запустил ладонь под мышку и вытер внезапный пот. Незаметно принюхался к извлечённой руке. Пахло моей жизнью, было жарко.

Глава из романа Анны Борисовой «Vremena goda»

• О книге Анны Борисовой «Vremena goda»
• Купить электронную книгу на Литресе

«Vremenagoda»? — Парень, стоявший на кассе, повторил название в одно слово, с ударением на последнем слоге. — C’est pas loin. Vous allez tout droit. Puis vous tournez le’gauche, et apre’gerement as c’est affiche… De rien. И еще сказал (Вера со своим хиловатым французским не сразу сообразила, как перевести «reflet de soleil»):

— Есть же красавицы на свете. Какая у вас улыбка. Будто солнечный зайчик. Наверно вас никогда не посещают грустные мысли.

— Никогда-никогда, — засмеялась Вера, прислушиваясь к внутреннему тиканью.

Все-таки не зря французов считают чемпионами мира по комплиментам. Это ведь он не клеится. Какой смысл? Сейчас она сядет в машину, уедет, и он ее никогда больше не увидит. Просто взял и улучшил человеку настроение. Бескорыстно.

Тиканье было тихое, игнорабельное. Надеть наушники, включить музыку, и будет неслышно. Не повод для тревоги. Просто авиа-перелет и немножко понервничала из-за машины.

Водить Вера начала всего полгода назад и пока еще напрягалась. Плюс незнакомый маршрут, чужая страна.

Это Берзин ее усадил за руль. Убедил, что ей в работе обходиться без колес — чистый мазохизм. Одно из его любимых словечек. У него целая концепция. Пока мы, русские, не избавимся от пристрастия к мазохизму, так и будем в дерьме сидеть. Это, положим, вопрос спорный, но насчет колес, Берзин, конечно, прав. Совсем другое дело — ездить по дедкам-бабкам на машине. Не зависишь от поездов, от автобусов. Можно напихать в багажник кучу всякой всячины. Можно взять с собой четырех чело век. Едешь, болтаешь, ржешь, музыку слушаешь. За дорогу не устанешь, а наоборот отдохнешь. Никогда Вера не думала, что она из разряда людей, кто водит машину. А вот научилась, хоть было трудно. Зато теперь повод для гордости.

Берзин купил для нее шикарный внедорожник. Ну, не лично для нее, для фонда. Но в ее персональное распоряжение. Когда Вера узнала, сколько джип стоил, пришла в ужас. Накинулась: «Зачем? Стыдно разъезжать по домветам на роскошном лимузине!». Он в ответ: «Не на роскошном, а на качественном. Я ж тебя не на „поршкайенн“ посадил». Она давай загибать пальцы: «На эти деньги можно было в Ладейкине подстанцию построить и всю электропроводку поменять! Или отремонтировать Рыжовский интернат! Там окна вываливаются, краска с потолка лохмотьями!». Берзин перебил: «Мои деньги. На что хочу, на то и трачу. Вкладываться в барахло, которое от паршивых дорог через год квакнется, это мазохизм. А твой фриц и двести, и триста тысяч намотает». И опять, наверное, он был прав.

В аэропорту «Шарль де Голль», в авто-прокате, Веру ждала заказанная Берзиным (ну, не самим, естествен но, — секретаршей) машина. Попроще, чем фондовская, но тоже очень хорошая. Автомат, климат-контроль, навигатор (по-французски «жэпээс»).

Вера, хоть и в напряжении, но без особых проблем, проехала двести километров по шоссе А13, однако вскоре после съезда с трассы уперлась в ремонт дороги. Жэпээс повез ее сначала в одну сторону, потом в другую. Наконец, совсем завравшись, стал требовать, чтоб она при пер вой возможности развернулась. Пришлось заехать в магазинчик при бензоколонке, спросить дорогу.

Оказалось, цель близка. За первым же поворотом обнаружился указатель, и дальше всё действительно было «афише.», не заблудишься.

Почему они так странно пишут название: «Vre..mena Goda» — подумала Вера. Что на дефисе, понятно. Для французов это бессмысленное сочетание звуков. Проще воспринимать как одно целое. Но зачем черточки над «е»? Сообразила. Без аксантов буква «е» произносится как «ё». Получилось бы «врёмёна».

Французский язык Вера когда-то учила в спецшколе. Потом, в институте, подзабыла. Но сейчас, перед командировкой, Берзин организовал ей интенсивный курс с погружением, нанял двух персональных преподавателей. Наше го для грамматики, француженку для разговорного. Во «Временах года» в принципе все говорят по-русски, а при общении с местным персоналом можно было бы обойтись без тонкостей субжанктивакондисьонеля, но Вера была перфекционистка. Собираешься прожить год во Франции — изволь говорить на языке нормально, не через пень-колоду. Кроме того, не сидеть же на территории двадцать четыре часа в сутки. До Этрета, где Мане рисовал скалы, полчаса езды. До Руана, где сожгли Жанну Д’Арк, меньше часа. В Нормандии полно всякого интересного!

Тиканье совсем пропало. Вера успокоилась. Даже стала подпевать айподу. У нее там был записан специальный сборник песен для длинной дороги, без системы и разбора — просто всё, чему можно подтягивать.

«Красавицы могут всё! Красавиц счастливей неет! Они никогда не плачуут! У них не бывает беед!» — звонко вы водила она, когда из-за поворота, на той стороне дороги, выплыл большой коричневый щит с изображением замка и надписью на двух языках: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РЕЗИДЕНЦИЮ «ВРЕМЕНА ГОДА».

Ура, приехали!

Вера поддала газу, чтобы едущему сзади грузовику не пришлось притормаживать, когда она станет поворачивать через разделительную.

Вдруг с обочины прямо под колеса шмыгнула черная тень. Не поняв, не разглядев, что это, Вера со всей силы вдавила педаль тормоза. Ее кинуло вперед, ремень безопасности впился в грудь, голова мотнулась, слетели наушники. Заскрежетали шины, к этому звуку присоединился другой, еще более истерический — это черная кошка, под прыгнув, выскочила из-под самых колес и с переходящим в ультразвук воем шмыгнула под живую изгородь. Вильнув грузным корпусом, сердито обгудев замерший «ситроен», мимо пронеслась длинная фура.

Вместо музыки в виски ударило такое бешеное тиканье, какого Вера никогда еще не слышала.

Сейчас? Вот прямо сейчас? В эту секунду? В незнакомом месте, в солнечный майский день? Не может быть! И как пошло, из-за черной кошки! Будто в паршивом телесериале! Господи, нет! Не сейчас! Не так глупо!

ОМММ, ОМММ, ОМММ…

* * *

Все люди, как известно, смертны и, как опять-таки известно, неожиданно смертны. Каждый представляет собой мину замедленного действия, момент взрыва которой не ведом. Авария, инфаркт, сорвавшийся тромб, псих с но жом, террорист-смертник — мало ли какая случайность или неслучайность может сыграть роль твоего персонального детонатора. За среднестатистический день на Земле умирает сто пятьдесят тысяч человек, из них треть в отнюдь не старческом возрасте.

Теоретически с любым человеком всегда может случиться что угодно. Однако мы знаем, что завод нашего часового механизма рассчитан лет на восемьдесят, и это знание помогает большинству до поры до времени не зацикливаться на неизбежном.

И Вера не стала бы зацикливаться. Характером и душевным складом (прав комплиментщик с бензоколонки) она больше походила на солнечный зайчик, а не на луны волшебной полосы. Но Верин часовой механизм был короткого действия. И еще время от времени «тикал», не позволял о себе забыть.

Девять лет назад на уроке физкультуры она вдруг потеряла сознание. Прямо из школы на «скорой» ее отвезли в больницу. Уже на следующий день Вера чувствовала себя совершенно нормально. Врачи сказали: ничего страшного, в переходном возрасте, при гормональном всплеске, такое иногда случается. Но перепуганные родители на этом не успокоились. Стали таскать дочку по клиникам, по специалистам, за большие деньги провели передовой по тому времени тест — магнитно-резонансную ангиографию. Обнаружилась редко встречающаяся патология: крупная аневризма базилярной артерии. Микроинсульт произошел из-за того, что этот дефектный участок дал кровоизлияние — на сей раз без необратимых последствий. Но рано или поздно аневризму прорвет по-настоящему, и сделать тут, к сожалению, ничего нельзя. Этот отдел мозга труднодостижим. Всякое оперативное вмешательство, например, попытка укрепить артерию стентом, чревато массивным инсультом. Так глубоко в мозг медицина залезать не умеет и научится еще очень нескоро, объяснил профессор. Кардинально решить проблему невозможно. Единствен но — соблюдать режим. Поскольку резкое повышение кровяного давления чревато разрывом аневризмы, следует избегать физических нагрузок, сильного волнения, стрессов. Ну и молиться Богу.

Позднее Вера узнала, что с ее диагнозом до среднего возраста доживают процентов тридцать, до пожилого — почти никто. Все больные (не совсем правильное слово, ведь в обычной жизни такие люди чувствуют себя вполне здоровыми) по психотипу поведения делятся на две группы. Первая живет в постоянном ожидании катастрофы, маниакально соблюдает режим, поминутно измеряет давление — в общем, ведет хрупкое, стеклянное существование. Люди из второй группы, наоборот, «вытесняют» мысль о взрывном устройстве и проявляют гиперактивность, торопятся урвать от жизни всё, что она может дать. Середины не бывает. Единственное исключение, пожалуй, сама Вера.

Никакого трагизма в своем положении она не ощущала. Наоборот, ежеминутную радость от того, что живет. Не зря говорят: по-настоящему ценишь только то, что у тебя в любую минуту могут отобрать. Жизнь, просто жизнь — абсолютное счастье. Вера это не логически себе разъяснила, она это постоянно чувствовала. И жить хотела как можно дольше. Принимая условия тикающей в голове мины, но не цепеняя от этого метронома. Нельзя заниматься спортом? Есть йога, есть система полного дыхания — для самочувствия это даже лучше бега или тенниса. Не показан алкоголь? Черт с ним, не больно надо. Она и без вина находилась в постоянной эйфории. Не рекомендованы быстрые танцы? Вера изобрела собственную манеру танцевать, замедленную, и получалось классно — некоторые даже пытались подражать ее плавным волнообразным движениям. Здесь вся хитрость — дробить ритм, де лить его на два, а если очень быстрый, то на три. Опасно психовать? Вера приучила себя ко всем неприятностям относиться спокойно. Не философски, конечно — какой из нее философ, но без суеты.

В общем, жила Вера полноценной жизнью — как теперь говорят, не заморачивалась. Дурацкое слово, но в дан ном случае точное. Аневризма не стала для нее ни морокой, ни мороком. Вот только приходилось постоянно вслушиваться, что там с «тиканьем».

Вообще-то этот шум, слышный ей одной, больше напоминал не стук часов, а бульканье воды в батарее. Но думать о своей жизни, как о трубе, которая однажды лопнет, был как-то… обидно. Человек не водопровод и не канализация. Человек — вселенная, которая может, конечно, по гибнуть, но только от Большого Взрыва, а не от вульгарной протечки.

Став врачом, Вера узнала: шум возникает от завихрения кровотока, которое сопровождается вибрацией стенок артерии. Как только «затикало», нужно сбавить темп, расслабиться, провести комплекс дыхательных упражнений: оммм, оммм, оммм. Когда же бульканье стихало, Вера всякий раз испытывала прилив жгучего счастья. Еще один подарок судьбы! Жизнь продолжается! Если честно, она полюбила эти маленькие недосмерти с последующим воскрешением.

Расскажи Вера кому-нибудь, что считает себя обладательницей выигрышного билета, не поверили бы. Покрутили бы пальцем у виска. Но, во-первых, она никому про свой медицинский казус не рассказывала — зачем? А во-вторых, конечно, ей сказочно повезло. Разве нет?

Сколько людей доживает до старости, без конца ноя, что жизнь — тяжкое испытание и череда несчастий. Если б не аневризма, и Вера запросто выросла бы дурой, впадающей в хандру из-за ерунды. А кроме того есть люди — она нередко таких встречала — кто живет будто понарошку или во сне. Всё мимо них. Вот уж не ее случай!

Иногда она пробовала представить, как это: жить, твердо рассчитывая, что впереди у тебя еще пятьдесят или да же семьдесят лет.

Тоска.

* * *

Но от кошки, сигающей под колеса, никаким аутотренингом не убережешься. Сердце судорожно качнуло кровь, она понеслась по артериям с удвоенной скоростью, в голове завибрировал, загудел взбесившийся кран. Самое опасное — усугубить потрясение страхом.

Никто не умрет. Всё хорошо. Всё отлично.

Вера сидела, вцепившись в руль. Включила полное дыхание. Короткие ритмичные вдохи, потом тягучий медленный выдох.

Оммм. Оммм. Оммм.

И что вы думаете? Побурлило, пошумело, начало стихать. Теперь нужно было закрепить успех специальным упражнением.

Вера очень осторожно вылезла из машины, села на траву, в двух шагах от обочины. Тяжелые ботинки расшнуровала и скинула. Они были всепогодные и любимые, но сей час мешали. Зато одежду Вера носила такую, которая движений не стесняла. Сатиновые шаровары, байковая рубаха навыпуск.

Заплелась в спасительную позу «падмасана», еще поды шала глубоким дыханием, минут несколько. Мимо проезжала машина — дуднула. То ли в смысле «круто», то ли в смысле «куку». И то сказать, видок у Веры был еще тот. Сидит на пыльной траве заплетенная кренделем деваха — жмурится, надувает щеки, бубукает губами.

Но неважно, что подумали в проехавшей машине. Бульканье угомонилось, вот что главное. Не сейчас, окончательно поняла Вера. Не в этот раз. Какое счастье! Глупость эта ваша черная кошка.

И засмеялась, и села за руль, и поехала себе дальше.

И запела:

Красавицы могут всё! Красавиц счастливей неет!

Сплошные цветы и танцыы! И вечные двадцать леет!

По длинной аллее, с двух сторон обсаженной платана ми, по вкусно шуршащему гравию машина подкатила к старинным кованым воротам. Так, паркинг для посетителей налево. Но налево Вера сворачивать не стала, въехала прямо на территорию. Она не посетитель. Ей тут жить.

Замок она видела на сайте, но в жизни он был еще красивей. Не старинный, без средневековой массивности, без рвов и башен. То есть башенки-то торчали, но не грозные, а кокетливые, с ажурными флюгерами. В архитектуре Вера разбиралась не сильно, но все же достаточно, чтобы понять: это эпоха не королевы Марго, а скорее мадам Бовари.

К центральному зданию (Вера сразу по привычке окрестила его «главным корпусом») примыкали два длинных одноэтажных флигеля. Внутри этой буквы «П» широкая лужайка с фонтаном и клумбами. Начало мая, в Москве едва почки-листочки, температура плюс десять, а тут во всю лето. Сумасшедшие цветы, над ними пчелки, бабочки. Старый парк темнеет густой, тяжелой зеленью. Территория, между прочим, двадцать гектаров. Там должны быть гроты, античные статуи, беседки и прочие изыски. Обрыв с променадом, откуда, если верить сайту, «открывается лучший в департаменте вид на долину Сены».

Проверим, весело думала Вера, вытаскивая из багажника сумки: в одной шмотье, в другой книжки да бумажки. Портфель с ноутбуком — на плечо.

Она была еще полупьяная после случившегося. Всё в ней жадно впитывало жизнь. Кожа млела под теплыми лучами солнца, глаза не могли насмотреться на разноцветье сада, нос щекотали майские ароматы.

Тетенька с рецепции позвонила директору, сказала, что он через пять минут выйдет встретить, только закончит разговор с посетителем, не хочет ли «мадам доктор» пока выпить кофе. Смешно запнулась на фамилии: «Коро… Ко робэ…» — и дальше никак.

— А вы, Беатрис, зовите меня по имени: Вероника или просто Вера.

У тетеньки на голубой куртке была прицеплена табличка с именем, но без фамилии. Очень большими буква ми, притом по-русски.

— Не положено, — улыбнулась Беатрис. — Доктор есть доктор. Можно я буду звать вас «доктор Коро»? И все-таки, как это произносится?

Беатрис была славная. С седыми волосами, но совсем не пожилая. Объяснила, что работает через день по полсмены, потому что дети выросли и дома скучно. Пробует учить русский, но пока похвастать ничем. С гостями, правда, ей объясняться не приходится — они имеют дело с центром обслуживания, а там все знают язык.

— Korobeistchikova, — дважды медленно повторила она за Верой, обе посмеялись.

От кофе Вера отказалась. Сказала, что пока погуляет. Ей не стоялось на месте и тем более не сиделось. А кофе после приступа лучше не пить.

Полюбовалась на ирисы. Сколько оттенков лилового!

В Краснолесском доме ветеранов Марлен Федорович, бывший моряк, тоже разводит ирисы. Надо будет выпросить для него несколько таких луковиц. Две радости у человека осталось: цветы выращивать и про свои награды рассказывать, какую за что получил.

Стоило Вере вспомнить про это, как откуда ни возьмись, будто посредством телепортации, на аллее появился самый настоящий советский ветеран. Издали он был даже похож на дедушку из Краснолесья. Не высокий, плотный, и идет так же, будто каблуками землю на твердость проверяет. Грудь сверкает золотом. Только у Марлена Федоровича, когда припарадится, форма черная, морская, а у этого синяя. На фуражке синий околыш, и петлицы тоже синие.

Завтра же День Победы, вспомнила Вера. Наши там тоже все принарядились, ордена и медали надели. Чудно., конечно, увидеть посреди Нормандии такого деда. Хотя, с другой стороны, чему удивляться? Знала же, куда еду.

Даже приятно стало, что первый, кого она видит из здешнего контингента, так похож на обычных домветовских обитателей. Вера вообще-то ожидала увидеть во «Временах года» совсем другую публику.

— Здравствуйте! — громко сказала она. — С наступающим вас! Я из Москвы приехала. На стажировку. Вероника Коробейщикова. Можно просто «Вера». С днем великой победы!

Она знала: для стариков День Победы — самый главный праздник. Потому так торжественно и выразилась.

Старик подошел и оказался не очень-то старым, то есть даже вовсе не старым. Крепкий мужчина среднего возраста, с аккуратно подстриженными седыми усами, движения бодрые. Семьдесят три — семьдесят четыре, определила Вера, хоть выглядит на десять лет моложе. В возрасте стариков она редко ошибалась. Опыт.

— Здравствуй, красавица. — Военный человек (две полосы, три звезды — это майор или полковник?) с удовольствием рассматривал Веру. — Было бы с чем поздравлять. Дурное дело — позавчерашним победам радоваться.

Она подумала, что ослышалась или не так поняла. Ветеран невесело усмехнулся в усы.

— У нас, как известно, два повода для национальной гордости. Гагарина в космос послали и немцев победили. Одной победе полсотни лет, другой шестьдесят пять. Новых побед в обозримом будущем не предвидится. Вот и радуемся старым. Уж и страны нет, которая победы одер живала, а всё в трубы трубим.

Дед был, кажется, не совсем обычный. Вера с любопытством спросила:

— Что ж вы мундир надели, ордена?

В наградах она, благодаря рассказам Марлена Федоровича, разбиралась лучше, чем в погонах. Орденов у ветерана было три, и все не боевые: «Знак почета», «Дружба на родов», «Трудовое красное знамя».

— В прежние времена на флоте это называлось «показывать свои цвета». В смысле, демонстрировать национальный флаг. Для этого военные корабли специально за ходили в иностранные порты. Чтоб в мире помнили: есть на свете такая держава. Вот и я тоже разрядился папуасом, чтоб напомнить французам: была на свете великая держава серпа и молота. — Он постукал себя по кокарде. — Была и снова будет. Когда-нибудь. Я-то не доживу, а ты — запросто. Ничего, что я на «ты»?

— Очень хорошо. Мне так даже приятней.

— Красивая, — повторил он. — Настоящая природная красавица. Брови, глаза, румянец — хоть на обложку журнала. Только зачем же ты, дочка, себя уродуешь? Оделась, будто на овощебазу. Платком повязалась. Картина художника Лебедева «Рабфаковка с портфелем».

К критическим замечаниям по поводу ее манеры одеваться Вера привыкла. Берзин называл ее стиль «С&А», что расшифровывалось «Cheap and Awful». Если бы работодатель знал, что она покупает вещи даже не в дешевом универмаге, а на китайском рынке, вообще бы в обморок упал. Но тратить деньги на брачное оперение, которое тебе никогда не понадобится, Вера считала глупостью. Одежда должна быть зимой — теплой, летом — легкой и в любое время года удобной. Точка. Она и сама никогда не обращала внимания, кто как одет. Берзин говорил, что у нее мужской взгляд, что она не видит деталей, а срисовывает только общее впечатление: этот человек стильный, тот безвкусный, этот богатый, тот бедный, этот свой, тот чужой.

Слова ветерана Веру насмешили. Рабфаковка с портфелем!

— Без платка у меня вот что.

Сняла бандану, тряхнула головой — стала похожа на дикобраза. Ветеран присвистнул:

— Другая за такую роскошь удавилась бы, а ты прячешь! Беда с вами, умными девочками. Боитесь быть слишком красивыми.

— Почему вы решили, что я умная?

Она еще больше развеселилась. Дедушка, кажется, был в самом деле занятный.

— Глазки ясные. Это хорошо, что умная. Будет с кем поговорить. Сама-то замужем? Нет? Но кавалер-то есть, как не быть.

Вера с улыбкой покачала головой. — Тогда имею на тебя виды. Не для себя, не думай. — Подмигнул. — Для внука. Он у меня парень неплохой.

Приедет — познакомлю. Позвольте официально представиться. Ухватов Валерий Николаевич, полковник Комитета государственной безопасности. В глубокой отставке. — Ветеран лихо отсалютовал. —Значит, Верочка, прислали тебя набираться опыта? Как лучше пестовать старпёров буржуйского сословия?

Почему только буржуйского? Разве вы буржуй?

Я нет. Я осколок империи. Зато сынуля мой — первосортная акула капитализма. Это я на его денежки тут припухаю. Он у меня коррупционер, — пояснил Валерий Николаевич так, словно речь шла о вполне обычной профессии. — Я-то, когда его отдавал учиться в Вышку, в Высшую школу КГБ, думал, смену выращу. Хороша смена. Только умеют, что крышевать да отпиливать. Мы все были воины. Тоже не без уродов, конечно, но большинство служили Делу. А эти нынешние — торгаши продажные. Мой Петька по роду службы приставлен за таможней бдить. Дачу на Рублевке себе набдил, пентхаус с видом на Москва-реку. Папаню сюда вот на санаторные харчи пристроил. Был бы я Тарас Бульба убил бы стервеца. А я ничего, пользуюсь. Жду, пока внук вырастет.

Вера занималась тем, чем она занималась, потому что старики были ей по-настоящему интересны. Она не ими тировала внимание, когда слушала их нафталиновые рас сказы, все эти истории о незадавшейся жизни. А какой еще может быть жизнь человека, доживающего свои дни в богадельне, пускай даже шикарной?

Вы были разведчиком? Здорово! Расскажете? Или нельзя?

Гриф секретности снят. Раньше в газетах имелась рубрика: «Теперь об этом можно рассказать». Были бы слушатели. — Валерий Николаевич с преувеличенной галантностью предложил локоть, Вера изобразила книксен. Они медленно пошли по аллее вдоль газона. Комитет был разветвленной организацией. Фактически параллельной структурой госаппарата. На этой кристаллической решетке держалась вся империя. Разведчиком, Верочка, я не был. Я работал на фронте международного сотрудничества. В казээм, потом в ссоде, потом десять лет в международном отделе вэцээспээс курировал контакты с иностранными морскими профсоюзами. На каких только морях не плавал, где только не побывал!

У меня есть знакомый моряк. Тоже в доме ветеранов живет. Не в таком, конечно, — сказала Вера. — А что такое… вот эти все аббревиатуры?

Комитет защиты мира, Союз советских обществ дружбы. Что, и ВЦСПС не знаешь? Эх, племя молодое, не знакомое. Короче, занимался я международной солидарностью трудящихся. Важное дело. Стратегическое. Было время, оказывали мы поддержку рабочему классу во всем мире. У самих, как говорится, в брюхе щелкало, а помогали. Теперешние наши вожди только пыжатся, про великую Россию болтают. А нет никакой великой России. Вот Советский Союз был великий. Треть мира Москву слушала, от Бранденбургских ворот до Африки. Нынче весь наш лагерь — Абхазия с Южной Осетией. И те фордыбачат.

— А зачем нужно, чтобы Африка слушала Москву? — спросила Вера. Не для спора, она со стариками никогда по политическим вопросам не полемизировала. У каждого свое кредо и своя правда. Если человек горячо рассказывает про свои убеждения, это всегда интересно.

— Такая у нас страна, Верочка. Исторически, энергетически, духовно. Одно слово: держава. Миссия всякой державы — собирать вокруг себя народы. Не сосать из них соки, а питать своей кровью. Мы, Советский Союз, так всегда и делали. А когда отступились, то утратили право называться державой.

Интересный человек этот Ухватов. С какой силой говорит — заслушаешься. Всё-таки у меня самая лучшая профессия на свете, подумала Вера.

— Полтысячелетия наши предки Третий Рим строи ли, — горячо и серьезно втолковывал ей бывший полков ник госбезопасности. — Хорошо ли, плохо ли, но с полной отдачей. Не жалея живота своего. Православие самодержавие или социализм коммунизм — неважно, как называется идеология. Суть в том, через какую точку проходит силовая ось мира. Вокруг какого стержня земля вертится. Две трагические потери у нас в двадцатом веке случились. Два удара, от которых всё рухнуло.

Вера попробовала угадать, что он имеет в виду. Революцию? Вряд ли. Он ведь за СССР. Горбачева? Но причем тогда «трагическая потеря»?

— Какие два удара?

— Убийство Петра Аркадьевича Столыпина и смерть Юрия Владимировича Андропова. — Ухватов вздохнул. — Если б Столыпин в 1911 году не погиб, нам не пришлось бы производить капитальный ремонт государства, полную его перенастройку. Такой кровью, такими жертвами. А с Юрием Владимировичем… Эх, сколько надежд с ним было связано! Только начал он счищать с нашего днища всю на липшую грязь, гнилые водоросли — всякий корабль обрастает в долгом плавании дрянью — и на. тебе. Год всего у штурвала простоял. А потом началось… Слабые, мягкожопые столпились на капитанском мостике, застрекотали, забазарили, переругались и вмазалисьтаки в рифы… Я быстро всё понял. Ушел в отставку, когда Горбач, иуда, объявил про уход из Афганистана. А между прочим, Верочка, был я уже на генеральской должности. Мда… Через пять лет в органах вообще никого из старой гвардии не оста лось. Настало время лавочников в погонах…

Валерий Николаевич вдруг остановился. Навстречу по дорожке медленно и важно двигалась полная женщина в кожаном плаще и больших темных очках. Из-под голубоватого завитка тщательно уложенных волос сверкнула золотом увесистая серьга. Хоть дама, в отличие от Ухватова, была без мундира и советских орденов, ее национальная принадлежность никаких сомнений не вызывала.

— О, еще один обломок кораблекрушения дрейфует, — шепнул Ухватов. — Вот такие, как эта мадам, державу и потопили. На дачу с теплым сортиром променяли. Как у Багрицкого: «От мягкого хлеба и белой жены мы бледною немочью заражены». Пойду я, Верочка. Меня от коровы этой блевать тянет. Увидимся.

Шутливо вскинув ладонь к козырьку, полковник свернул к фонтану. А Вера улыбнулась приближающейся старухе. Возраст: семьдесят семь — семьдесят восемь. Одышка, походка артритическая, цвет лица пастозный.

Здравствуйте. Меня зовут Вера Корбейщикова. Я приехала на стажировку.

Из Прибалтики? В обслугу? — непонятно спросила та. Удивительная манера смотреть на людей: сверху вниз, хоть сама на полголовы ниже. Возможно, какая-то проблема с шейным отделом позвоночника. — Ну, старайся, старайся. Поменьше тут хвостом верти. А то знаю я вас. Чуть оглядитесь — и шмыг замуж за француза. Неохота вам за пожилыми людьми ухаживать.

— Мне как раз охота. Я врач гериатр. Из Москвы.

— Врач? — Дама покачала головой. — Представляю себе. Кидают на пенсионеров кого не жалко. Врач! Тебе сколько лет, милая?

— Двадцать пять. Почти.

Вера улыбалась. Когда работаешь со старыми людьми, главное — терпение и не раздражаться. Очень часто они рявкают и грубят просто потому, что неважно себя чувствуют или болит что-нибудь. Молодой тоже, если, например, с утра зуб прихватило, рычит на всех волком. А для пожилого человека физический дискомфорт — постоянный спутник жизни.

Улыбка подействовала. Суровая тетя смягчилась.

— Клара Кондратьевна Забутько. Мой покойный супруг был вторым секретарем обкома. — И зачем-то прибавила, со значением. — По идеологии.

— Надо же, — почтительно протянула Вера. — По идеологии! Сама подумала: полковник КГБ, вдова партийного секретаря. Неужели тут весь контингент такой?

Она собиралась спросить, в какой части страны трудил ся на своем ответственном посту товарищ Забутько — старушке это было бы приятно, но сбоку ктото крикнул:

— Доктор Коробейщикова! Тысяча извинений! — Прямо по траве, широко шагая и маша рукой, шел стройный мужчина в голубой куртке, белых брюках. Седая шевелюра рассыпалась по плечам. — Не мог раньше! У меня был разговор с председателем Совета резидентов. Я директор, Люк Шарпантье… Бонжур, прекрасная мадам Забутько. Эти серьги прелестно оттеняют колёр ваших волос.

Он элегантно клюнул даму массивным носом в запястье. Клара Кондратьевна зарделась, легонько хлопнула куртуазника по затылку.

— Хохмач!

Директор распрямился. Пожал стажерке руку. Господин Шарпантье не попадал в возрастной диапазон, с которым она обычно имела дело, поэтому точно определить, сколько ему лет, Вера бы не взялась. Наверное, около шестидесяти. Но в суперформе. Морщины только там, где они красят, а не уродуют. Белейшие, причем собственные, зубы. Небольшие, цепкие глаза с ярким молодым блеском. Ни грамма лишнего веса. Золотая цепочка, львиная грива и перстень на пальце, пожалуй, лишнее. И без этого оперения директор был бы красавец. («Периода полураспада», прибавил бы злой на язык Берзин.)

По-русски директор говорил бегло, даже как-то по-щегольски, только звук «р» в горле раскатывал: «дихэктох», «пхэлестно». Нагрудная табличка на двух языках: «Dr. Luc Charpentier» и крупными буквами: «ЛУКА ИВАНОВИЧ».

— Моего отца звали Жан, поэтому «Иванович», — ослепительно улыбнулся Шарпантье. — Резидентам приятнее иметь дело с человеком, которого можно звать по имени отчеству. Некоторые меня называют «доктор Плотников». По-французски моя фамилия значит «плотник».

Вера кивнула: знаю.

— Клара Кондратьевна, я похищаю у вас нашу гостью.

С грацией танцора Шарпантье приобнял Веру за талию, повлек за собой.

— Ты поосторожней с ним, моральным разложенцем, — крикнула вслед госпожа, вернее товарищ Забутько. Но крикнула без осуждения, скорее одобрительно.

А Вера и так уже видела, с кем имеет дело. Ей всю жизнь везло на альфа-самцов. Притом что сама она к этому мужскому типу была абсолютно равнодушна. Победительность и напор на нее не действовали. Разве что в отрицательном смысле.

Вести себя с этой публикой она давно научилась. Рецепт прост: держи дистанцию и никаких женских игр.

— Я очень рассчитываю на вашу помощь, — сказала она серьезно. — Мне нужно столькому научиться. Нам ведь в России придется всё создавать с нуля.

И директор сразу перестал строить глазки. Талию отпустил. Так-то лучше.

— Знаю. Видел. Вы храбрая женщина, мадемуазель Вероника. Ваши дома престарелых («пхэстахэлых») — это ужас. Поместить бы туда Клару Кондратьевну, пусть толь ко на одну неделю. — Он мечтательно улыбнулся. — Но нет. Даже ей я этого не желаю. Хотя, конечно, она очень утомительная особа.

— Откуда у вдовы советского партработника средства

оплачивать всё это? Вера кивнула на замок, фонтан, чудесные клумбы.

— О, эта порода людей оказывается наверху при любой политической системе. Сын мадам Забутько служит в московской мэрии на очень, как это называется, хлебной? Да, хлебной должности. Я понимаю, у каждой страны свои особенности. Мне объяснили, что в России многовековая традиция: кто верно служит государству, тот получает неофициальную привилегию извлекать доход из своей должности. У нас, конечно, невозможно представить, что бы служащий парижской мэрии платил частному maison de retraite шесть тысяч в месяц за содержание матери. Налоговая полиция немедленно, как это, сядет ему на хвост?

Купить книгу на Озоне