Соборное послание святого апостола Иакова

Не злословьте друг друга, братия:
кто злословит на брата или судит брата своего,
тот злословит закон и судит закон;
а если ты судишь закон,
то ты не исполнитель закона, но судья.
Един Законодатель и Судия,
могущий спасти и погубить;
а ты кто, который судишь другого?
Иак. 4:11-12)

Читая строки Послания Иакова, я с изумлением понял, сколь велико сходство между этим прекрасным текстом из Нового Завета и некоторыми текстами, относящимися к моей традиционной вере, буддизму, и, в особенности, теми из буддистских писаний, которые принадлежат к жанру «лоджонг», что буквально означает «Практика Ума». Как и в случае с текстами «лоджонг», это послание, на мой взгляд, можно читать на нескольких уровнях. На практическом уровне в нем запечатлены многие из основных принципов, являющиеся ключевыми для осознания того, как человеку стать лучше, как исправить свою жизнь. Более определенно можно сказать, что оно учит нас возможности перевести наше духовное восприятие жизни, наше видение жизни на самый высокий уровень из всех возможных.

Я ощутил особое смирение, когда ко мне обратились с просьбой написать предисловие к этому Посланию, этой важной составной части христианского Священного Писания. Мы сейчас на пороге нового тысячелетия, и христиане всего мира в этой связи отмечают две тысячи лет христианской традиции, поэтому я думаю о том, что Священное Писание христиан всегда было мощным источником святого вдохновения, возможностью найти утешение для миллионов людей по всему миру.

Надо ли говорить, что я не являюсь специалистом по вопросам христианских священных текстов. Однако я принял предложение прокомментировать от себя лично это Послание, с точки зрения моей собственной, буддистской традиции. Я в особенности хотел бы обратить внимание на те мысли, на те строки в Послании Иакова, которые отзываются в моем сердце, поскольку подчеркивают такие ценности и такие принципы, какие и в священных текстах буддистов выделены в числе главных.

Начинается Послание с мысли о том, сколь критически важно выработать в себе приверженность к одному и тому же, научиться последовательно идти по выбранному нами пути духовного совершенствования. В Послании сказано: «Человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих» (1:8), поскольку отсутствие приверженности, убежденности, отказ от выполнения взятого обязательства, а еще колебания ума, нерешительность — вот наиболее серьезные препятствия на пути успешного духовного совершенствования. Однако в это не следует слепо верить — нет, такое обязательство покоится на том, сколь хорошо конкретный человек понимает, в чем состоит ценность и действенность выбранного духовного пути. Подобная вера возникает посредством процесса рефлексии, долгих раздумий, по достижении глубинного понимания существа вопроса. В буддийских текстах описаны три уровня веры, а именно: вера как восхищение, вера как продуманное убеждение и вера как идеальная имитация высших духовных идеалов. На мой взгляд, все три вида веры можно применить и в данном случае.

Послание Иакова напоминает нам о мощи разрушительных тенденций, которые естественным образом присутствуют во всех нас. В самом остром, самом, пожалуй, проницательном пассаже из всего Послания — по крайней мере, по моему разумению — читаем: «Итак, братия мои возлюбленные, всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо гнев человека не творит правды Божией» (1:19-20).

Эти два стиха Библии вкратце излагают принципы, которые крайне важны для любого из нас, находящихся в духовном поиске, и, во всяком случае, для любого человека, стремящегося проявить свое основополагающее человеческое качество — доброту. Здесь подчеркивается, сколь важно слушать, а не говорить — и это дает нам урок того, как велика потребность в чистосердечии, великодушии. Ведь в отсутствие этих качеств у нас нет возможности получить благословение, ощутить блаженство и прийти к возможности положительной трансформации, той метаморфозы, которую мы могли бы испытать в наших взаимоотношениях с подобными себе — другими людьми, также живущими на нашей Земле.

Открытость, восприимчивость, умение быстро настроиться на других и услышать, что они нам говорят — все это предполагает, что сами мы будем «медленны на слова», потому что речь — это очень мощное орудие, которое может оказаться как в высшей степени конструктивным, так и крайне деструктивным. Нам всем известно, насколько способны вроде бы невинные слова на самом деле нанести серьезный ущерб окружающим. А потому будет мудр тот, кто решит последовать совету одного из хорошо известных буддистских текстов «лоджонг»: «Когда ты среди других, думай, что говоришь, а когда ты один — не думай лишнего».

Указание в этом Послании, что мы должны быть «медленны на гнев», напоминает нам, насколько жизненно важно для человека хотя бы в некоторой степени обуздать свои мощные негативные эмоции, например гневливость, поскольку действия, совершенные под влиянием этого чувства, в подобных состояниях разума, будут неизбежно разрушительными. Это мы обязательно должны понимать и всячески стремиться внедрить в повседневную жизнь. Только тогда можно надеяться, что нам удастся вкусить плодов духовной жизни.

Истинная проверка духовной практики происходит на уровне поведения ищущего мудрость. Порой о духовной жизни думают как о чем-то интроспективном, таком, что, главным образом, далеко от забот повседневной жизни, от окружающего общества. Это, на мой взгляд, попросту неверно, и в Послании Иакова также отвергается подобный подход. Веру, которая не превращается в действия, вовсе нельзя считать верой, говорит этот текст:
«Если брат или сестра наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: „идите с миром, грейтесь и питайтесь“, но не даст им потребного для тела: что пользы? Так и вера, если не имеет дел, мертва сама по себе» (2:15-17).

В буддийских текстах также отражены подобные принципы. В них сказано: если желаешь помочь людям, материальная помощь нужна им в первую очередь, слова утешения нужны во вторую очередь, духовный совет в третью, тогда как, в-четвертых, следует показать окружающим, что ты можешь учить других на личном примере.

Я давно восхищаюсь христианской традицией благотворительности и общественной работой по устранению социальных проблем. Образ монахов и монахинь, которые всю свою жизнь посвятили служению человечеству в области охраны здоровья людей, образования и помощи бедным, по-настоящему вдохновляют. Для меня эти люди — истинные последователи Христа, которые проявляют свою веру через сострадание, но не голо-словное, а действенное.

Послание Иакова также рассматривает вопрос, который буддист мог бы назвать «медитацией о преходящей природе жизни». Это прекрасно передано в таком стихе Библии: «Вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий» (4:14).

В буддийском контексте медитация о преходящей природе жизни, созерцание этого, размышления об этом приводят к мысли о безотлагательности нашей духовной жизни. Мы ведь, возможно, понимаем, что практика духовной жизни и молитв ценна для человека, однако из-за суеты будней мы ведем себя обычно так, словно будем жить очень и очень долго. В нас живет неверное ощущение постоянства нашего существования, и это — одна из величайших помех для того, чтобы последовательно посвятить свою жизнь духовному поиску. Еще более важно, с нравственной точки зрения, — взять на себя ответственность за постоянство, благодаря которому мы будем следовать всему тому, что мы сами считаем «законными» желаниями и потребностями нашего бессмертного «я». Мы игнорируем то, как наше поведение воздействует на жизни других людей. Мы даже можем пожелать эксплуатировать кого-то ради наших собственных целей. Так глубинное созерцание преходящей природы жизни позволит ввести ноту здорового реализма в нашу жизнь, поскольку это помогает поставить все в нужную перспективу.

Послание Иакова страстно отстаивает необходимость уважать неимущих. Более того, оно обрушивается с суровой критикой на тщеславие и самодовольство богатых и имеющих власть. Отчасти такая критика может иметь известное историческое значение, однако она подчеркивает важный духовный принцип, который сводится к следующему: не надо забывать основополагающее равноправие всех людей. Истинный последователь пути духовного совершенствования высоко ценит то, что я лично часто называю «элементарной духовностью» человека. Я имею в виду основополагающие качества доброго начала в нас, которые существуют в каждом человеке, независимо от пола, расы, социального положения или религиозных воззрений.

Критикуя презрительное отношение к бедным, Послание Иакова убедительно призывает нас безотлагательно вернуться к более глубокому пониманию нашей человеческой природы. Оно напоминает нам также, что надо относиться к нашим собратьям, ко всем людям на уровне элементарных человеческих привязанностей. Я часто говорю людям, что когда я впервые встречаюсь с кем-нибудь, мое первое ощущение — это осознание встречи с одним из моих собратьев. Для меня не играет роли, считается ли этот человек «важным» или нет. Для меня самое главное — проявление элементарного добросердечия.

Разумеется, с позиции чистой человечности нет причин для различия между людьми, для дискриминации. Говоря библейским языком, мы все равны перед Создателем. А говоря языком буддизма, все мы одинаково стремимся к счастью и не желаем страдать. Более того, у всех нас есть право на основополагающее стремление к счастью и к преодолению страданий. А потому если мы действительно желаем признать за нашими собратьями право на основополагающее равноправие, тогда, естественно, вторичными будут соображения о том, богат ли кто-то или беден, образован или нет, черная у него кожа или белая, мужчина это или женщина, и принадлежит ли он или она к той или иной религии.

Когда мы сегодня читаем этот текст из корпуса Библии, через две тысячи лет после его написания, он напоминает нам не только о том, что многие из наших фундаментальных духовных ценностей являются универсальными, но также, что они неизбывны. И до тех пор, пока фундаментальная основа человеческого естества, а именно, стремление к достижению счастья и желание победить страдание, останется неизменной, эти базовые ценности также будут по-прежнему актуальны и важны для нас — и как индивидуумов, и как общества в целом.

Я хотел бы завершить свои заметки, назвав имя моего друга Томаса Мертона, католического монаха-цистерцианца, открывшего мне глаза на огромные богатства христианской традиции. Именно ему я обязан тем, что смог впервые по-настоящему понять значение христианского вероучения. После нашей первой встречи в начале 1960-х годов я принял решение посвятить значительную часть своего времени и усилий тому, чтобы содействовать более глубокому взаимопониманию между последователями основных религий мира. И именно этой благородной цели я посвящаю все, написанное здесь.

Евангелие от Марка

И, встав, Он запретил ветру
и сказал морю: умолкни, перестань.
И ветер утих, и сделалась великая тишина.
И сказал Он им: что вы так боязливы?
как у вас нет веры? И убоялись
страхом великим и говорили между собою:
кто же Сей, что и ветер
и море повинуются Ему?
(Марк 4:39-41)

Когда я купил себе первый экземпляр Библии, как раз версию короля Иакова, меня сразу же привлек к себе Ветхий Завет, особенно его маниакальный, карающий Бог, который раздавал всему своему избранному, долготерпеливому народу такие кары, что у меня просто челюсть отваливалась — я никак не мог поверить, что в желании отомстить можно дойти до таких глубин. У меня тогда начался бурный интерес к литературе, связанной с насилием, причем это шло рука об руку с ощущением, не имевшим имени, что божественное начало присутствует во всем окружающем меня. И вот, когда мне стало уже больше двадцати, именно Ветхий Завет действовал прямо на ту составляющую моей натуры, которая заставляла меня поносить этот мир, освистывать его и оплевывать. Я верил в Бога, однако я также верил в то, что Бог зол, пагубен и что если уж Ветхий Завет вообще можно считать свидетельством чего бы то ни было, то этому он точно прекрасное свидетельство. Зло, грех существовали внутри него, казалось, так близко от поверхности жизни, что можно было почувствовать его безумное дыхание, воочию видеть желтый дым, вздымающийся со многих страниц Ветхого Завета, слышать стоны отчаяния, от которых кровь стыла в жилах. Это была великолепная, кошмарная книга, и она же заодно была Священным Писанием. Но рано или поздно, человек взрослеет. Обязательно. И все смягчается. Ростки сострадания начинают, наконец, пробиваться сквозь трещины в черной, испытавшей немало горестного почве. Ярости, обитавшей в тебе прежде, больше не требуется какое-то имя. Тебя уже совершенно не утешают картины того, как вконец свихнувшийся Господь насылает мучения на род людской, — ведь ты постепенно учишься прощать: и себе самому, и миру вокруг тебя. И этот Господь из Ветхого Завета претерпевает постепенное перевоплощение в твоей душе, цветные металлы обращаются в серебро и злато, а ты сам уже начинаешь согревать мир.

И вот, в один прекрасный день, я познакомился с викарием, священником англиканской церкви, который предложил мне на время отложить Ветхий Завет, а пока почитать Евангелие от Марка. Я на том этапе Новый Завет не читал, потому что в нем речь шла об Иисусе Христе, а это был, насколько я помнил с детства, когда пел в церковном хоре, этакий слюнявый, вселюбящий, анемично-хилый тип, которого церковь обратила в собственную веру. Я ведь лет до десяти пел в кафедральном хоре Вангарафтского собора, в австралийской провинции, но даже в том возрасте, помню, мне все казалось, что история там приключилась какая-то жидкая, невыразительная… Потом это же была англиканская церковь: там вера, что кофе без кофеина, а Иисус и был их Богом.

— А почему от Марка? — спросил я.
— Потому что короткое, — отвечал викарий.

Что ж, как раз тогда я был готов заняться чем угодно, поэтому, вняв совету викария, прочел это Евангелие, и оно меня подняло ввысь…

Не могу не вспомнить картины Холмэна Ханта, что изображают Христа, облаченного в мантию, грустного и прекрасного, со светильником в руке — Он как раз стучится в чью-то дверь. Дверь в наши души, надо полагать. Свет в картине неяркий, маслянистый, в окружающих Его, поглотивших все сумерках. Христос таким мне вдруг и явился, как lumen Christi, в тусклом освещении, в печальном свете, однако света этого было достаточно. Изо всех книг Нового Завета — от четвероевангелия, через все Деяния и сложные, до предела насыщенные Послания Павла, к пугающим, тошнотворным Откровениям — лишь Евангелие от Марка действительно смогло овладеть мною, завладеть моим вниманием.

Исследователи Библии обычно сходятся на том, что Евангелие от Марка было написано первым из четырех Евангелий. Марк записал беспорядочные рассказы о событиях, составивших жизнь Христа, прямо из уст учителей и пророков и затем организовал их в своего рода биографическое повествование. Он сделал это, однако, с таким напряжением, затаив дыхание, с таким упорством, в рассказе столь маниакальном по своей интенсивности, что можно подумать, будто это ребенок пытается рассказать о чем-то чудесном, невероятном, нагромождая одно событие на другое, как будто от успеха его рассказа, от того, поверят в него или нет, зависит судьба всего мира — а Марк явно именно так и считал… «Тотчас» и «немедленно» — вот какие слова связывают одно событие с другим; все там только и знают, что «подбегают», «ужасаются», «кричат» или же «вопиют», так что миссия Христа лишь разгорается на этом фоне, подчеркивая свою жгучую безотлагательность. В Евангелии от Марка слышится стук костей — в нем все так обнажено, все на таком нерве, в нем так мало информации, что повествование исполнено грустью невысказанного. Глубоко трагедийные сцены описаны настолько просто и настолько реально, с такой явной экономией средств, что в них едва ли не осязаемой становится ничем не скрываемая скорбь. Начинается рассказ Марка с Крещения, и мы «немедленно» видим одинокую фигуру Христа, который крестился от Иоанна в реке Иордан и которого дух немедленно уводит в пустыню. «И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверями; и Ангелы служили Ему» (1:13). Вот все, что сказал Марк об искушении, однако стих там весьма эффектен, благодаря присущей ему простоте таинства и скупости средств.

Сорок дней и сорок ночей Христа в пустыне немало говорят о том, сколь одинок Он был — ведь когда Христос отправился со своей миссией по Галилее и пришел в Иерусалим, Он оказался в пустыне души, и там все Его излияния чувств и все Его блистательные, драгоценные мысли, порожденные его воображением, в свою очередь не вызывали отклика: их не понимали, им давали отпор, их игнорировали, над ними насмехались и их всячески поносили, так что в конечном счете дело дошло до Его гибели. Даже Его ученики, Его сподвижники, которые, как нам хочется надеяться, вот-вот зажгутся от яркого горения Христа, по-видимому, постоянно пребывают в тумане непонимания, они лишь плетутся за Христом из одной сцены в другую, почти ничего или совсем ничего не понимая в том, что творится вокруг них… Столько раздражения, столько разочарования и гнева, накопившегося у Христа, прорывается порой на поверхность, что они, кажется, разъедают Его — а направлено это на Его учеников, притом на фоне их полного непонимания, насколько же Он все время одинок, в какой изоляции находится. Внутреннюю энергию, грандиозное напряжение рассказу Марка придает самый контраст между божественной вдохновенностью Христа и тупым рационализмом окружающих Его. Пропасть непонимания между ними столь глубока, что друзья Его, «ближние Его пошли взять Его», поскольку решили, что «Он вышел из себя» (3:21). А книжники и фарисеи, что однообразно настаивали на соблюдении буквы Закона, дают Христу прекрасный повод высказать свои самые блистательные мысли. Даже те, кого Христос исцелил, предали Его — потому что сразу же понеслись по улицам с рассказами о деяниях чудодейственного лекаря, и это после того, как Христос настоятельно просил их никому и ничего об этом не говорить… Он даже от матери родной отрекается — за то, что она не смогла понять Его. На протяжении всего Евангелия от Марка Иисус Христос находится в глубочайшем конфликте с миром, тем самым, который Он взялся спасти, и это чувство одиночества, что окружает Его, порой становится попросту невыносимым в своей интенсивности. Даже в последний час свой Христос возопил с креста, потому что Бог, как Ему это показалось, оставил Его в одиночестве: «Элои! Элои! Ламма?савахфани?» (15:34).

Ритуал крещения, — то есть смерть своего прежнего «я» ради рождения нового, — подобно многим другим событиям жизни Христа, метафорически окрашен Его последующей смертью на кресте, и именно Его смерть на кресте проявляется как могучая, непреходящая, незабываемая сила — особенно в Евангелии от Марка. Его предощущение этой смерти и Его поглощенность ею тем более очевидны в Евангелии от Марка, поскольку оно исключительно коротко сообщает о событиях Его жизни. Из рассказа Марка может создаться впечатление, будто практически все, что Христос делает, лишь приближает и подготавливает Его смерть: и Его раздраженная реакция на своих же учеников, и Его страх, что так и не поняли они все значение Его поступков; и то, как Он беспрестанно дразнит священнослужителей в храме, как возбуждает толпу; как Он творит чудеса, чтобы их свидетели смогли навсегда запечатлеть в памяти масштабы Его богоданных возможностей. В Евангелии от Марка главное внимание уделено завершению жизни Христа, Его смерти — и звучит эта тема настолько сильно, что можно подумать, будто Христос полностью поглощен Своей скорой кончиной, будто всю Его жизнь определяла только Его смерть…

Христос, возникающий перед нами со страниц Евангелия от Марка, бредет тяжкой поступью по вроде бы случайно возникающим, неуправляемым событиям собственной жизни — в этом образе для меня оказалось столько звенящей насыщенности, что я не смог устоять. Христос говорил со мной из тиши своего одиночества, сквозь тяжкий груз собственной смерти, сквозь гнев и ярость ко всему мирскому, сквозь собственную печаль. Христос, как мне начало казаться, стал жертвой полной неспособности человечества к творческому воображению, полного отсутствия у людей фантазии — Его пригвоздила к кресту, так сказать, творческая несостоятельность окружающих.

Евангелие от Марка не перестает одушевлять мою жизнь, являясь теперь главным, коренным источником моей духовности, моей религиозности. А Христос, Которого предъявляет нам наша, англиканская, церковь, этот бескровный, умиротворенный, безмятежный «Спаситель», — Кто способен лишь кротко улыбаться детям или же упокоенно висеть на кресте, — это не истинный Христос, церковь лишила Его действенной, творческой скорби или бурлящего гнева, который столь сильно проявляется именно в этом Евангелии. Таким образом, церковь не признает в Христе Его чисто человеческую природу, но выдвигает на передний план фигуру, которую нам, людям, разрешено лишь «прославлять», однако с нею не возникает контакта, нет точек соприкосновения. Неотъемлемо важная составляющая человечности в образе Христа из Евангелия от Марка дает нам возможность делать соответствующие наметки в отношении собственной жизни в будущем — то есть у нас появляется некий идеал, к которому мы можем стремиться, а не просто чтить его: идеал, который способен помочь нам выйти за пределы банальности будней, обыденного существования и не заниматься при этом самобичеванием, постоянно повторяя мысль о том, сколь мы низки и недостойны. Если мы будем без конца прославлять Христа во всем Его Совершенстве, мы никогда не встанем с колен, а головы наши так и останутся склоненными на грудь от сострадания. Но ясно одно: Христос вовсе не это имел в виду — Он ведь явился как освободитель. Он понимал, что мы все на самом деле, простые смертные, кого сила тяжести приковала к поверхности Земли; что все мы ординарны и заурядны, но что именно собственным примером Он освободит нас, наше воображение, наше творческое начало - чтобы мы смогли воспарить. Короче, чтобы мы стали такими же, как Христос.

Однажды в Лос-Анджелесе

Дэвид Бегельман (1921-1995) покончил с собой, разорившись на финансовых махинациях в киноиндустрии. Он исходил из нехитрой посылки, что если киностудия снимет десятки фильмов, то по теории вероятности хотя бы один окажется коммерческим шедевром.

Дэвид Бегельман управлял крупнейшими голливудскими студиями и жил на широкую ногу. Правда, иногда ему нечем было платить булочнику и молочнику. Но пятидолларовая бумажка для человека, который ежедневно мыл его Rolls-Royc’e, у него находилась всегда. Средних лет господин, неброско, но дорого, разумеется, одетый, появился в холле лос-анджелесского отеля Plaza Tower еще до полудня 7 августа 1995 года. Господин зарегистрировался как Брюс Ван и заплатил за свой номер около $300 наличными.

Многоопытная администрация отеля прекрасно знает, что господа, предпочитающие наличные, как правило, не любят, чтобы их тревожили. Кроме того, водворившись в номере, господин незамедлительно водрузил на дверь табличку — «Не беспокоить». Его никто и не беспокоил. Несколько часов спустя в вестибюль влетела взъерошенная дама и стала объяснять, что ищет своего пропавшего супруга. Портье это не особенно встревожило.
Однако дама была взбудоражена до такой степени и так настойчиво лепетала что-то о пропавшем пистолете, что портье в конце концов пришлось воспользоваться собственным ключом и навестить господина средних лет. Что, впрочем, было уже совершенно излишне. Господин, назвавшийся Брюсом Ваном, воспользовался уединением в номере, чтобы выстрелить себе в висок. На столе вместо традиционного прочувствованного письма лежала записка сугубо лаконичного свойства: «Мое настоящее имя — Дэвид Бегельман». Мысль о том, что он может по ошибке сойти за неопознанного покойника, судя по всему, претила господину Бегельману до чрезвычайности.

* * *

Продюсера Дэвида Бегельмана знал весь Голливуд. Правда, не с самой лучшей стороны. За два года — с 1977 по 1979-й — он успел побывать президентом ведущей кинокомпании мира, Columbia Pictures. И следует отметить, оставил по себе весьма противоречивые воспоминания. С одной стороны, его приход внес в дела приятное оживление. Коридоры студии наводнились деловой суетой, любезные секретарши так и сновали туда-сюда. Кабинет шефа заполнился элегантной мебелью. Совещания со спонсорами и кредиторами прямо-таки наезжали друг на друга.

Columbia Pictures не без его посредства произвела на свет суперхит «Близкие контакты третьего рода». Что спасло ее от вплотную подступившего разорения. С другой же стороны, о Бегельмане ходили слухи. Поговаривали, что его деловые методы, как бы это выразиться… ну, небезупречны, одним словом. Сам Бегельман был созданием на редкость беззаботным. И продолжал собирать необъятные вечеринки на своей вилле в Беверли Хиллз, даже когда у него на столе лежала свеженькая судебная повестка. Калифорнийская прокуратура с неизъяснимым упорством выясняла у главы голливудского кинопроизводства, куда подевались деньги, которые, судя по ведомости, были выписаны некоторым актерам и сценаристам Columbia Pictures. Вероятно, никакого вразумительного объяснения у легкомысленного продюсера припасено не было, поскольку его адвокат с большим трудом отвоевал своего клиента, добившись условного тюремного заключения. Которое Бегельман отсиживал уже… в кресле президента United Artists, второго голливудского суперколосса. Здесь он задержался на три года, не прославившись, впрочем, ничем, кроме масштабно задуманных, но провалившихся фильмов.

Сменивший его на посту президента United Artists Франк Ротман по иронии судьбы был тем самым адвокатом, который спас Бегельмана от тюрьмы. Напоследок он оказал бывшему клиенту неоценимую услугу: Ротман свел Бегельмана с Брюсом Мак-Неллом. Мак-Нелл — молодой человек с повадками херувима — к тому моменту обитал в собственном поместье, где-то на голливудских холмах, и предавался коллекционированию дорогостоящих автомобилей. Источником его нешуточных доходов была, судя по всему, контрабанда. Брюс много лет снабжал голливудских коллекционеров античными монетами и безделушками из археологических раскопок. Ему лично это ничего не стоило. Или почти ничего. Монетки, вазочки и прочий глиняно-медный вздор он получал за бесценок. Из Греции, Турции и Италии, где подобного античного добра в избытке. И если из раскопок пропадет килограмм-другой — никто не спохватится. Проблемы с американской таможней Брюс решал какими-то одному ему известными методами.

Искусство вообще и кинематограф в частности интересовали Мак-Нелла в степени скорее незначительной. Но, во-первых, он все же проживал не где-нибудь, а в Голливуде. Во-вторых, кинопроизводство — процесс для сообразительного бизнесмена привлекательный до чрезвычайности. Ибо внушительные суммы, полученные в кредит под очередной сценарий, имеют тенденцию как бы бесследно растворяться во множестве граф сметы, в непредвиденных расходах, в неформальных выплатах. Пока же дело дойдет до подсчета убытков — глядишь, следующий сценарий уже на подходе. Кроме того, у Брюса был знакомый миллиардер, горевший желанием инвестировать капиталы в киноиндустрию. Правда, миллиардером он, при ближайшем рассмотрении, оказался бывшим. С появлением Бегельмана у Мак-Нелла оказался и собственный кинематографист — крепкий, что называется, производственник.
Продюсер с подмоченной репутацией, прогоревший нефтяной магнат и торговец древностями сомнительного происхождения отправились штурмовать Голливуд. Для чего основали киностудию Sherwood Productions. Жалования Бегельману положили $550 тыс. в год.

* * *

Денег у покорителей Голливуда было, разумеется, в обрез. Зато оба главных компаньона были совершенно неотразимы в своем даровании просить взаймы. И знали, что главное в их деле — произвести достойное впечатление. Так что весь начальный капитал, спонсированный бывшим миллиардером, ушел на создание имиджа.

Обнаружив, что в штате компании состоят лишь пять человек, Бегельман немедленно нанял еще двадцать пять. Офис Sherwood, прекрасно размещавшийся в одной комнате, сначала расползся на пол-этажа, затем занял и целый дом. Бюджет первого фильма с $6 млн вырос до $8 млн буквально за пару дней. Меньше чем за год декорация под названием Sherwood Productions была сооружена и излучала великолепие.

В мае 1983 года на Каннском кинофестивале Бегельман пригласил самых многообещающих инвесторов на арендованную яхту для участия в вечеринке. Впрочем, хозяева Sherwood не столько веселились, сколько ловили удобный момент для осуществления одного деликатного предприятия. В минуту самого бурного веселья Мак-Нелл увлек в укромный уголок одного невзрачного гостя. И о чем-то коротко переговорил с ним. После чего из его рук в карман неизвестного перекочевал обольстительного вида толстенький бумажный конвертик. Невзрачный господин был сравнительно влиятельным сотрудником известного банка Credit Lionnais. А конвертик, как позже не вполне определенно формулировали различные судебные инстанции, «содержал весьма существенную сумму в американской валюте». Непосредственно вслед за этим небольшим приключением, не привлекшим к себе решительно никакого внимания, Credit Lionnais открыл кредитную линию для кинокомпании Бегельмана и Мак-Нелла. Деньги в конвертике, разумеется, не были гарантийным взносом киностудии. Они предназначались только и исключительно для доброжелательного банковского служащего.

После этого дела студии некоторое время шли прекрасно. Иллюзионистская техника — демонстрировать чужие деньги, выдавая их как бы за свои, и получать новые кредиты под залог прежних — в последней трети XX века функционировала не менее успешно, нежели в каком-нибудь наивном XVIII.

В азарте Бегельман создал еще одну кинокомпанию — Gladden Entertainment, и его визитная карточка стала выглядеть еще внушительнее. С кредитом от Credit Lionnais Бегельман без особого труда добился контракта со студией XX Century Fox. Последняя брала на себя распространение и прокат продукции Sherwood
и Gladden Entertainment. А с контрактом от XX Century Fox он так же незамедлительно отправился в следующий банк и получил кредит еще на $20 млн. Однажды компаньонов все же спросили, как обстоят дела с их личной платежеспособностью. Мак-Нелл, не колеблясь, подписал некую бумагу, будто он является владельцем уникальной коллекции редкостей стоимостью в $20 млн. Соврал. Никакой коллекции у него, разумеется, не было.

* * *

Столь вдохновенно разыгранная киноэпопея имела лишь одну уязвимую сторону. Рано или поздно, но кредиты все же следовало возвращать. Дэвид Бегельман исходил из нехитрой посылки, что если киностудия снимет десятки фильмов, то по теории вероятности хотя бы один окажется коммерческим шедевром и «сделает кассу».
Наивная вера в силу искусства в конце концов и стоила ему жизни.

Реальные убытки кинокомпании уже в 1986 году составили около $20 млн. Однако проценты по старым кредитам аккуратно выплачивались из кредитов новых. Схема эта — с некоторыми перебоями — работала до самого начала 1990-х. В 1990 году Бегельман был вынужден за $2 млн заложить свою калифорнийскую виллу.
Памятуя заповедь собственного производства, что главное — сохранять видимость, он по-прежнему вел себя так, будто был единоличным владельцем алмазных копей Африки. Кроме того, он на самом деле и совершенно беззаветно любил красивую жизнь. И вероятно, никогда не понимал, почему, собственно, расходы не должны превышать доходов.
Его очередная свадьба состоялась в 1990 году. 125 гостей были двумя самолетами доставлены в Лас-Вегас, где Бегельман забронировал отель Caesars Palace. Вдобавок к ключам от номера Бегельман лично вручал каждому гостю подарок — небольшую кожаную сумочку, набитую жетонами для игры в казино. Если этот человек намеревался произвести впечатление, видит Бог, ему это удавалось.

Вслед за бракосочетанием Бегельман провернул последнее — самое, впрочем, неудачное — финансовое мероприятие в своей жизни. Единственным действительно прибыльным созданием в его кинопроизводстве по-прежнему оставался самый первый фильм Sherwood Productions: «Blame it on Rio». Но, к сожалению, ровно половину доходов от проката фильма Бегельман обязан был выплачивать некоему Сиднею Киммелу. Киммел, завсегдатай форбсовского списка «400 самых богатых американцев», еще в 1982 году вложил недостающие $3 млн в производство.
Лучше бы Бегельману было не ссориться с Киммелом. По своей привычке не слишком серьезно относиться к финансовым документам Бегельман попросту расписал доходы от проката «Blame it on Rio» в доходы от трех других фильмов. К которым Киммел не имел решительно никакого отношения.
Надо сказать, Киммел, будучи чрезвычайно занятым человеком, ничего не заметил. В 1993 году Бегельман решил, что неразумно будет не воспользоваться рассеянностью миллионера еще разок. И предложил Киммелу инвестировать ежегодно по $2 млн (а в общей сложности $10 млн за пять лет) в кинопроизводство Gladden Entertainment.
В качестве второго партнера выступал все тот же Мак-Нелл, который с важным видом подтвердил Киммелу, что вкладывает в это предприятие аж $35 млн. Так как денег у него в принципе не было — он мог с легкой душой обещать и $135 млн. Киммел перевел $2 млн на счет Gladden Entertainment, откуда они исчезли уже на следующий день, перекочевав на личные счета Бегельмана.

После этого Бегельман позвонил своему незадачливому инвестору и сообщил, что у второго партнера (читай Мак-Нелла) возникли финансовые сложности. Не желает ли господин Киммел увеличить свой пай еще на несколько миллионов?
Господин Киммел, неприятно удивленный, пообещал подумать. А подумав, связался с ФБР. С этого момента жизнь Дэвида Бегельмана потеряла какую бы то ни было привлекательность. Весь 1994 год и первую половину 1995 года он провел в окружении финансовой полиции, совавшей нос в его счета, кассовые книги, приватную жизнь и карманные расходы. Ему пришлось давать показания и занимать деньги у друзей, чтобы расплатиться хотя бы с частью личных долгов.

К лету 1995 года Бегельман осознал, что на весь остаток своих лет приговорен к жизни мелкого должника. Существование между тюремной камерой и кабинетами адвокатов не имело для него ни малейшей привлекательности.
Из всех развлечений на этом свете у него не осталось даже самого последнего — весной 1995 года его исключили из покерного клуба голливудской элиты. Ибо даже его карточные долги составили около $300 тыс. в год.