Отрывок из повести

О книге Олега Кашина «Роисся вперде»

В город специально приехали
днем, чтобы до представления
пообедать в ресторане и побродить по бульвару. Карпов снова
привел жену к жестяному красноармейцу, но теперь его фигура не произвела
на Марину никакого впечатления — ну,
памятник и памятник. У нее вообще весь
день было плохое настроение, и она даже
понимала, почему: когда Карпов говорит,
Марине все кажется логичным и правильным, а когда он молчит, и она думает
о происходящем сама, все гениальные
идеи мужа начинают казаться ей если не
сомнительными, то какими-то странными. Опыт на живом человеке — а вдруг
не получится, а вдруг лилипут вырастет
в двадцатиметрового великана и пойдет
крушить города, и Карпова посадят в
тюрьму? Или даже без великана, просто лилипут сочтет предложение Карпова
оскорбительным и опасным, вызовет милицию, и у Карпова будут какие-нибудь
неприятности.

Посещение цирка, впрочем, само по
себе было одной большой неприятностью — качество шоу явно не входило
в перечень приоритетных направлений
его деятельности, и Марина даже попросила Карпова отпустить ее подождать
где-нибудь на нейтральной территории.
Карпов не возражал, и Марина, наверное, даже ушла бы, но тут ей стало жалко
мужа. Осталась — смотреть, как на манеже похмельный клоун бил надувной
кувалдой корову по рогам, и корова, отрекламированная на афише как самое
образованное, то есть умеющее считать
животное, жалобно мычала столько
же раз, сколько ударов кувалды обрушивалось на ее рога. Потом выступал
некто Красноложкин — в афишах он
был заявлен как ученик великого Юрия
Куклачева и, вероятно, действительно
был его учеником, потому что сопровождавшие этого Красноложкина тощие
кошки слишком отчаянно изображали
из себя дрессированных, и их было так
жалко, что Марина, наверное, опять попросилась бы куда-нибудь в кафе, если
бы не был таким умоляющим взгляд
Карпова — он, конечно, и сам испытывал по поводу цирка те же эмоции, что
и жена, но, в отличие от нее, был готов
на все, только бы дождаться появления
лилипута Васи.

Вася, когда он появился, нисколько не
выбивался из общего формата шоу — он
был чуть симпатичнее кошек и чуть несчастнее коровы. В отличие от животных,
впрочем, он был сам себе дрессировщиком и конферансье — скакал верхом на
пони, стрелял (дважды, конечно, промазав) из миниатюрного ружья по подброшенным капельдинером тарелочкам, а
потом на удивление изящно спрыгнул со
своего конька, достал откуда-то маленькую, чуть ли не пластмассовую скрипку
и, подыгрывая сам себе, запел противным детским голосом: «Как-то раз одну
девчонку я так любил, что просто жуть,
были мы отличной парой, только ссорились чуть-чуть», — если бы Марина
узнала, что текст песни написал сам Вася,
она бы не удивилась — и сам лилипут, и
его скрипка, и голос, и песня образовывали удивительно целостную композицию — понять, что из всех этих составляющих противнее всего, было просто
невозможно.

Марина посмотрела на мужа — Карпов
выглядел самым счастливым человеком на земле. Очевидно, если бы была
такая возможность, он съел бы этого
Васю, даже не выплюнув косточек, но,
поскольку людоедство в системе координат Карпова никогда не относилось
к числу добродетелей, он ограничился
переданной лилипуту через администратора запиской — так, мол, и так, я Карпов
из Москвы, хочу поговорить с вами об
одном очень важном деле, жду вас в кофейне такой-то через дорогу от цирка.

Пока они ждали Васю в кофейне,
Марина несколько раз сказала Карпову,
что Вася, конечно, не придет, потому
что быть лилипутом в цирке — значит
не только скакать на пони по арене, но
еще и напиваться в хлам по окончании представления, и то, что Карпов этого
не понимает, говорит только об ограниченности самого Карпова. Карпов вяло
возражал, но Марина видела, что муж
снова нервничает — шансы не увидеть
Васю были очень высоки. И, наверное,
поэтому, когда лилипут все-таки появился, физиономия Карпова расцвела таким
счастьем, на которое способен только
двадцатидевятилетний женатый бездетный мужчина неопределенных занятий.

В свою очередь, Вася, как очень быстро выяснилось, почему-то был уверен, что Карпов не просто из Москвы,
а из цирка Никулина на Цветном бульваре, поэтому, когда стало понятно, что
никто не собирается переманивать Васю
в Москву, лилипут заскучал и начал демонстративно собираться домой, тем
более что Карпов чуть все не испортил —
без лишних предисловий сказал лилипуту, что хочет «сделать его чуть повыше».
Известно, что лилипуты очень болезненно относятся даже к самым невинным
шуткам по поводу своих антропометрических данных, поэтому то, что Вася не
полез драться с Карповым сразу, если
о чем-то и говорило, то только о том,
что у Васи были проблемы с гордостью.
В любом случае ситуация начинала выглядеть конфликтной, и Марина поняла,
что теперь нужно вмешаться ей — взяв
Васю за руку, она самым примирительным тоном стала объяснять ему, что муж
не имел в виду ничего плохого, и что он
действительно — Марина сама толком
не понимает, как, — собирается сделать
Васю выше ростом.

Разговаривали долго. Потом молчали — Карпов на вырванном из блокнота листке записывал перечень продуктов, которыми Васе необходимо будет
питаться после инъекции. Потом Вася
с Карповым ушли вдвоем в туалет, и
Марина не видела, как, помазав Васину
руку чуть выше локтя спиртом, Карпов
вколол ему в вену полшприца желтоватой жидкости — но он вколол, честно.

Когда Карпов и лилипут выходили из
туалета, на них осуждающе посмотрела
барменша. Юг всегда был самой консервативной местностью этой страны.

И, наверное, даже хорошо, что именно после этой поездки в город Карпов сильно заболел — простудился, не обращал на простуду внимания и через три дня слег с воспалением легких. Если бы не слег, то, пожалуй, он мешал бы нам следить за судьбой лилипута Васи, которая, бесспорно, стоила, чтобы за ней следить.

То есть поначалу никто ничего не замечал — каждый вечер Вася по-прежнему скакал на своем пони и, играя на скрипочке, пел свою дурацкую песню. Сколько в нем роста — девяносто три сантиметра или, например, девяносто пять, — издалека не разглядишь. Говорят, так же устроены беременные женщины: смотришь на нее — вроде такая же, как вчера, а потом раз — и огромный живот; когда успела?

Так и с Васей было. Скакал, скакал каждый вечер, а потом из зала какой-то военный как будто своей спутнице, но на самом деле — чтобы слышали все, — громко сказал: да таких, мол, лилипутов у меня в части человек двести, только они, наверное, пониже ростом будут, — и еще выматерился. Вася, конечно, не упал с пони, но расстроился — он-то знал, что сегодня с утра его рост составил уже сто двадцать один сантиметр при том, что вчера было сто девятнадцать, и сколько будет завтра, он тоже догадывался.

Но рост — это еще ладно, над болтуном военным люди посмеялись, да и забыли, но ведь оставался еще голос, а Васе все последние дни стоило больших усилий, когда он пел, изображать детский тенорок. Можно было догадаться, что с каждым сантиметром роста и голос начнет ломаться, как у подростка, но вот не догадался Вася, а Карпов ничего по этому поводу не сказал. И, делая последний круг на пони по манежу, Вася подумал, что, по-хорошему, ему стоило бы здорово обидеться на Карпова, но обижаться было выше его сил, потому что, хоть цирковая карьера прямо здесь и сейчас катилась пони под хвост, само превращение, которое в эти дни переживал лилипут, безумно его радовало. Даже не так; слово «радовало» применительно к этому чуду звучало бы оскорбительно. У Васи вообще был не самый выдающийся словарный запас, и лилипут сам это понимал, но еще он понимал, что нет в русском или каком-то другом языке таких слов, которыми можно было бы описать то, что с ним сейчас происходит.

Но то — Вася, жалкий цирковой лилипут, который не помнил даже, кто были его родители, кто и когда научил его пить водку и как из детдома он попал в этот цирк. У меня в запасе значительно больше слов, чем у этого лилипута, поэтому я, в отличие от него, могу точно сказать, что с ним происходило — провал. Да, это был ужасный провал — когда он, соскочив с пони, достал свою скрипочку и еще более мерзким, чем в тот вечер, когда его увидел Карпов, голосом — хриплым и почти мужским, — запел про девчонку, с которой ссорились чуть-чуть.

Спровоцировать свист и недовольные крики в таком цирке — это, в общем, тоже своего рода подвиг, и тот день, когда публика свистом и криками прогнала Васю за кулисы, был, наверное, самым главным днем в истории этого учреждения культуры. Когда шум за спиной смолк, шагая вдоль клетки с несчастной умной коровой, Вася вдруг понял, что никогда еще он не был так счастлив, и глупое счастливое выражение своего лица он сохранил даже уже в кабинете директора цирка, который (а неприятных совпадений в этой истории будет еще много) именно в этот вечер решил остаться на работе, чтобы закончить какие-то недоделанные дела. Он был неглупый человек, этот Сергей Николаевич Козлов, директор муниципального учреждения культуры «Городской цирк». Он прекрасно понимал, какова цена искусства вверенной ему труппы, и даже искренне жалел тех — особенно детей, — кто по какой-то загадочной причине приходил в этот цирк за весельем и радостью. У Сергея Николаевича не было иллюзий, и своим местом он дорожил в основном из-за сдаваемых в аренду цирковых помещений да собственного салона игровых автоматов в цокольном этаже цирка. Когда правительство запретило игорный бизнес, и для салона пришлось заказывать новую вывеску — «Интернет-кафе», — образованная корова на месяц осталась без нормальной еды, и корову Сергей Николаевич тоже жалел. Он вообще был не только умным, но и добрым человеком, и когда в кабинет вошел Вася, Сергей Николаевич не сразу решил, кем ему стоит быть сегодня — умным или добрым. Если добрым, то есть, помимо прочего, любознательным и участливым, то стоило, конечно, спросить, что произошло с лилипутом, и почему он так сильно вырос за последние дни. Но это если добрым, а умный человек внутри Сергея Николаевича, вздохнув, немедленно сделал вывод, что таким рослым лилипутом публику уже не удивишь. Не то чтобы цирковые сборы как-то особенно волновали Сергея Николаевича — нет, он просто боялся скандала, потому что любой скандал мог закончиться тем, что городской департамент культуры обратил бы на цирк внимание и прислал бы в этот кабинет нового директора, отправив Сергея Николаевича в недобровольную отставку.

Вся внутренняя полемика между умным Сергеем Николаевичем и добрым Сергеем Николаевичем заняла не более минуты — время, достаточное для того, чтобы с Васиного лица сошла счастливая улыбка, и чтобы Вася оказался психологически готов к любому вопросу начальника. А вопрос, по большому счету, был философским и риторическим, вот таким:

— А ты не охуел расти?

Ответ Сергея Николаевича действительно не интересовал. Его даже не интересовали (а этого-то вопроса Вася действительно боялся, потому что Карпов просил его никому не рассказывать об уколе, а альтернативной версии причин своего превращения лилипут еще не придумал) обстоятельства, благодаря которым Вася вырос и продолжает расти. Его интересовало только, понимает ли Вася, что если в его трудовой книжке написано «клоун (лилипут)», то он и должен оставаться лилипутом, а если не хочет, то какого черта он вообще в этом цирке работает. Высказав Васе эту, в общем, простую и правильную мысль, Сергей Николаевич объявил ему, что увольняет его по статье, и что завтра Вася может уже не приходить на работу.

Вася, конечно, ожидал чего-то подобного и поэтому сам удивился, когда вместо «Спасибо» или какой-нибудь грубости ответил, что он этого так не оставит и подаст на Сергея Николаевича и его цирк в суд. Наверное, от карповского укола у лилипутов вырастают не только руки и ноги, но и гордость, что ли. И об этом Карпов тоже Васю, конечно, не предупредил.

На первую полосу (здесь было принято говорить — «на обложку») новость, конечно, не тянула, да никто и не претендовал, просто забавная история: лилипут судится с цирком, из которого его уволили за то, что он вырос. Посмеялись, конечно, решили писать, потом перешли к другим темам — что-то там про Людмилу Гурченко. Днем новость с видеороликом появилась на сайте, на следующий день вышла в газете — четверть полосы и заголовок «Болезнь роста» (фразу «Вася не мог сдержать слез» редактор заменил на «Я в шоке», — сказал Вася нашему корреспонденту«). А еще через день у здания суда Васю встретила девушка неопределенного возраста, представилась, но он не расслышал имени. Сказала, что работает на Первом канале гостевым редактором в программе «Пусть говорят», и не хочет ли Вася заработать немного (триста долларов, как потом оказалось) денег и съездить на полтора дня в Москву — сняться в программе, ну и прославиться, он же всегда хотел прославиться, иначе зачем он работал в цирке. Вася не очень вслушивался в то, о чем девушка говорит — гораздо интереснее ему было представить ее голой; почему-то с некоторых пор он всех встречных женщин представляет голыми, и еще у него регулярно стали потеть ладони. В Москву? А в самом деле, почему бы не съездить в Москву. Про «Пусть говорят» он слышал, и ему не так чтобы очень хотелось попасть в телевизор, но съездить в Москву (Вася, когда мысленно себе об этом говорил, сказал — «Проветриться») он хотел, и в Москве раньше ни разу не был. Следующим утром, в шестом часу, девушка на такси остановилась у дома, в котором Вася снимал комнату, он вышел из арки — обычного роста парень, не очень высокий, но и не лилипут, и редакторша даже подумала, что ведущий Андрей Малахов может не поверить, что Вася когда-то был лилипутом. Ехали молча, и через полчаса были уже в аэропорту.

До Москвы лететь — час сорок. Вася, оказалось, никогда раньше не летал на самолетах, и редакторша (мы называем ее девушкой, но на самом деле ей сорок два года, зовут Инна, разведена, дочке Олесе тринадцать) даже волновалась, что Васю может затошнить на взлете, но бывший лилипут еще до взлета заснул, положив голову девушке на плечо, она смотрела на него и почему-то тоже представляла его голым. Забегая вперед, скажем, что этим же вечером в номере московской гостиницы «Алтай» Инна станет первой в жизни Васи женщиной, а Вася — первым за последние полтора года ее мужчиной. Любовь — это вообще круто, если разобраться.

Отрывок из книги

О книге Михаила Левитина «Еврейский бог в Париже»

То, что я осознаю себя как реальность, мешает
мне жить. Быть игрой чужого воображения куда
легче. Но я реальность. И надо собой как-то распорядиться.

Обо всем этом думал я, перенося чемоданы с
платформы в вагон, и еще о том, что мне ничего
не надо от жизни, она и так слишком щедра ко
мне. А дальше все пойдет вспять, и пусть.

Вот мальчик. Он заглядывает в глаза. Ищет ответ.
Мой сын.

Он не догадывается, что никакого ответа нет, я
предоставлен самому себе, и что выйдет, то выйдет.

Но он ищет, ему семь лет, время поиска, он и
ищет, пока я лихорадочно соображаю, что ему
сказать.

— Мы завтра приедем в Париж, папа? — спрашивает
он.

И я отвечаю:

— Не завтра. Через четыре дня.

Четыре дня вместе, так вместе и так плотно, как
не удавалось весь последний год: она, наши дети, я.

О чем мы будем говорить, пока едем? Неужели
не о самом главном? Неужели не захотим почитать
Пушкина вслух? Я взял томик с собой.

Похоже, я ошибся, похоже, мы будем молчать,
молчать все четыре дня, сидя напротив, стараясь
не встречаться взглядами, но зато мы едем в Париж,
это я здорово придумал, если расставаться
навсегда или начать сначала, то в Париже. В любой
другой поездке она бы мне отказала. Вероятно,
даже она не могла себе представить до конца,
что такое Париж.

Может быть, сгусток солнца, может быть,
цветки камелий, жар которых чувствуешь на ладони,
даже когда они увяли, цветки камелий, похожие
на огромных мохнатых шмелей. Они дразнили
возможностью возрождения.

Париж — моя надежда. Я придумал Париж и
довезу их туда, чего бы мне ни стоило, сквозь ее
молчание и ненависть, ненависть.

Нам предстоит две пересадки, три таможенных
досмотра, на самолет не хватило денег, да и
соблазн пересечь пол-Европы за четыре дня велик.
Вот мы едем.

Дочь — лицом к окну, сын — лицом ко мне,
она — в угол купе, в стенку.

И дети, не желающие привыкать к тишине
между нами, пытаются ее нарушить.

— Ну, начинай, — говорит дочь. — Ты обещал,
что будет интересно. Рассказывай.

— Что?

— Все, что в голову взбредет. Ты умеешь рассказывать,
что в голову взбредет.

А в моей голове одна, как птичка, встревоженная
мысль: что сделать, чтобы она, уставившаяся
в стенку, улыбнулась, и тогда, возможно, сердце
дрогнет во мне и все изменится.

Поезд еще не отошел, но уже шевельнулись в
прощальном волнении те, кто уезжали, и те, кто с
ними прощались.

А потом мне показалось, что через пути сквозь
окно другого состава на параллельной платформе
я увидел лицо той, чье присутствие внутренне меня
не покидало, но сама она никак, совсем никак не
могла прийти провожать меня, права не имела.

Но пренебречь этим правом и тайком выслеживать
никто ей, бедной, не мог помешать.

И если бы в тот момент я и в самом деле не жалел
ее, выскочил бы из вагона и погнал кулаком в
спину подальше от Парижа, в обратную сторону
от нашей жизни.

Но соседний состав отошел раньше нашего, открыв
солнце, и обнаружилась на пустой платформе
скамейка, а на скамейке скомканный и брошенный
человек с широким монгольским лицом,
узкими презрительными глазами, вперившимися
прямо в меня.

И в щелочки его жутких монгольских глаз
въехал наш состав со всеми, кто был в нем.

Она выслеживала, чтобы плюнуть мне в
лицо, как она часто говорила. Но застать меня
врасплох с собственной семьей не могла, как бы
ни захотела. Здесь все по закону. Жена, дети,
я — отец и муж. Здесь все, как последние двадцать
лет. Право видеть друг друга, жить вместе
в гостинице, не скрываться от посторонних
глаз, быть друг с другом, когда заблагорассудится,
здесь она, дурочка, бессильна, носясь с
платформы на платформу, или мне померещилось,
и всегдашнее желание обострить ситуацию
до предела принесло ее образ, или это солнце,
солнце?

И вот мы едем, и вот дорога никуда не может
деть неловкость между нами, а чем еще, как неловкостью,
обозвать ее обманутую веру в меня?
Ее не обманет моя суетливость и наигранное возбуждение,
она-то знает, кого я искал в окне.

Мне кажется, это не я, кто-то беломраморный,
с правильными соотношениями души и тела везет
их сейчас в Париж, он, а не я, весь неправильный,
теплый и лысый, он, совершенный, везет их
в Париж, а меня нанял забавлять дорогой, слишком
они прекрасны, чтобы трястись в тоске и недоумении
весь этот четырехдневный путь: что,
мол, он еще задумал, изменщик, как в этот раз решил
обмануть судьбу?

А я ничего не решил, просто рассчитывал на
Париж.

Совсем недавно побывал там и понял, что никого,
кроме них, не хотел бы туда привозить, значит,
я люблю только их. Само это желание подтверждало
мою любовь, а осуществление просто
не могло оставить никаких сомнений.

Но она молчит, а дети ползают по ее молчанию,
как муравьи по стволу дерева. Хотел ли я
поцеловать ее, как целовал, оглянувшись, деревья,
когда этого не видел никто? Нет, и не мог хотеть,
потому что не получал от нее права, а деревья
не требовали от меня никаких прав, и я просовывал
губы в складки коры, целуясь всегда как
прощаясь.

Мир без деревьев непереносим. Небо терпимо
только сквозь их ветви, так оно ближе, земля знаменита
тем, что плодоносит ими, и люди тем, что,
может быть, когда-нибудь ими станут или истлеют
незаметно между их корней.

Так весело ехали мы в Париж, и такие песни
пела моя провинившаяся душа.

Что вышивала в дороге моя двенадцатилетняя
дочь, какие узоры догадок, какие планы? Не
знаю. У нее плутоватый взгляд маленькой женщины,
мстящей впрок, всем мужчинам сразу, за еще
не совершенное.

Она прижимается к матери и что-то шепчет. Та
рассеянно кивает головой.

Малыш же продолжает тереться где-то рядом
со мной, придавая дороге тот самый привычный
облик путешествия, когда детям тесно и проводник,
входя в купе, расплескивает чай от неожиданного
толчка и уходит не извиняясь, когда
мимо твоих дверей начинают идти цепочкой в туалет
и вагон-ресторан люди, до которых нет никакого
дела.

Посвящу-ка все, что пишу, одному свободолюбивому
пони, кто меня осудит? А он не прочтет.

Заиграло солнце, тени лыжников на снегу,
тесно от теней, пройти невозможно. А сами
лыжники? Куда они делись? Проскакала лошадь,
неожиданная зимой, копыта, как стоптанные
шлепанцы, а за ней, не поспевая, в конце аллеи
пони, брыкается, ржет, отплевывается, мотая
головой, неукрощенный, маленькая наездница
злобно усмиряет его ударами пяток по крупу,
а когда они наконец поравнялись со мной, слышу,
как она говорит, то ли мне, то ли ему: «Да
заткнись ты!»

Посвящаю пони, которому сказали: «Заткнись».

В Польше нас зачем-то пересадили в неудобные
вагоны, наверное, чтобы мы не очень о себе воображали,
и вышедшие в Варшаве русские, прощаясь,
сказали, чтобы деньги и прочее, что у нас
есть, мы не выпускали из рук, потому что поляки
воруют.

Сколько живу на свете, все жду, когда же меня
наконец обворуют поляки!

Но она, кажется, поверила и прижала к себе
детей.

И, как обычно, ее красота оказалась пропуском
в рай. Поляки ощупали всю ее глазами, но наши чемоданы
им все равно понадобились, и они долго в
них рылись, поглядывая то на нее, то на меня.

Кто бы объяснил им, что нашла во мне эта великолепная
пани?

— У тебя шерстка даже в носу, — говорил сын,
поглаживая меня.

— Это внутри меня лысого живет волосатый-волосатый
человек, — отшучивался я.

Ничто не предвещало Парижа, нас обыскивали
как обыкновенных транзитных пассажиров, переехавших
из одной криминальной страны в другую,
без всякой снисходительности, как дворняжек,
в нас искали вшей, в таких, как мы, за жизнь
не могли не расплодиться вши, ее красота только
подтверждала правило — не верить всему, что
прибывает с той стороны, обобрать нас как липку,
как их самих обобрали за несколько столетий.

Я таможенникам очень не нравился, и они рылись
в наших чемоданах особенно долго, пока я
не вручил одному из них сто рублей, а на просьбу
дать еще свернул пальцы в фигу.

Она следила за моими манипуляциями недоверчиво,
не верила, что из этого может выйти путное, ей не приходилось бывать здесь раньше, стоять
в Майданеке посреди ангара, с потолка которого
через распылители еще каких-нибудь сорок
лет назад сыпался на моих соплеменников «циклон
Б», и стоки по углам ангара готовы были принять
их кровь и нечистоты, а я стоял и видел, что
сквозь щель в ангар пробивается редкое солнце, к
которому, наверное, рвалась их душа, умирая.

Так что я побывал в Майданеке одним люблинским
летом, и он вспоминается мне как музыка.
Только я не могу эту музыку записать, потому что
не знаю нот и нет у меня сердца, которым это все
записывается.

Она не могла это знать, потому что не была в
Майданеке и потому что Майданек не Париж, в
который я их вез, здесь бы мы ничего не решили,
здесь все было решено за нас. И я попрощался с
Польшей навсегда, как только выбрался оттуда.

Я мог бы все это рассказать своим детям, но
решил их не пугать, да и она была бы раздражена
рассказом, подумала, что хочу разжалобить. И теперь
она продолжала тревожно молчать, не веря,
что я справлюсь, и передернула плечами недовольно
после того, как таможенники ушли. А когда
ушли, велела нам выйти.

Мы стояли и смотрели через щель в двери, как
тщательно и сурово она снова начала складывать
вещи, отказываясь от всякой помощи, и складывала
так долго, будто укоряла меня, что я нарочно везу их в Париж, чтобы подвергать подобным
истязаниям.

А впереди еще две таможни, правда в цивилизованных
странах, но обыскивают такие же
смертные.

Вечер. Простота одеяла. Теплый лоскут, нетребовательный,
спрятавший мою бессонницу от
мира на несколько часов. Зачем я все это затеял?

Если бы мне не приснился мотивчик, я бы, пожалуй,
никого не стал беспокоить, но он приснился,
и его следовало записать. Как?

Он так назойливо приснился, будто его нашептали.
И будто я видел того, кто, склонившись ко
мне, шептал.

Но в купе, кроме нас, четверых, никого не было.
На нижней полке подо мной похрапывал сын, бесшумно
спала она, заложив руку под голову, вверху
в темноте, как в поднебесье, мы с дочкой.

Всю ночь что-то перебирали под вагонами, не
могли успокоиться, или это рельсы на ходу менялись
местами?

— Куда его деть? — сходил я с ума. — Куда-то
же его надо деть.

Отрывок из романа

О книге Джумпы Лахири «На новой земле»

После смерти матери Румы отец ушел из фармацевтической
компании, в которой проработал несколько
десятилетий, и начал путешествовать по Европе. За
последний год он успел посетить Францию, Голландию,
а совсем недавно пробыл две недели в Италии.
Он покупал самые дешевые «коллективные» путевки —
его не раздражали незнакомцы, с которыми ему приходилось
общаться, и он с явным удовольствием трясся
в автобусе по ухабистым сельским дорогам, послушно
осматривал картины в музеях и ел то, что клали ему
в тарелку. Поездки продолжались две, три, а иногда
и четыре недели. Каждый раз, когда отец отправлялся
в новое путешествие, Рума закрепляла магнитом на
холодильнике электронную распечатку его рейсов, а в
день прилета внимательно слушала новости, чтобы
узнать, не случилось ли где в мире авиакатастрофы.

Иногда в Сиэтл, где жили Рума, Адам и маленький
Акаш, приходили открытки с видами старинных дворцов
и церквей, каменных фонтанов, уютных, заполненных
туристами и голубями площадей, терракотовых
крыш в лучах вечернего солнца. Рума тоже когда-то
ездила в Европу, правда только раз, лет пятнадцать
назад, а то и больше. Они с подружками купили «круговой билет» на «Еврорейл» — целый месяц бесплатных
переездов на поезде по европейским странам. Вышло
не очень дорого: хватило денег, которые Рума скопила
за полгода работы помощником юриста. Ночевали
они в дешевых пансионах и студенческих общежитиях,
жили впроголодь, ничего не покупали, кроме таких
же открыток, что теперь ей посылал отец. Отец снабжал
их лаконичными, безликими посланиями, кратко
описывая достопримечательности, которые он уже
посетил или собирался увидеть: «Вчера были в галерее
Уффици. Сегодня гуляли по набережной Арно. Завтра
планируем экскурсию в Сиену». Время от времени
отец вставлял пару слов о погоде, однако никогда не
высказывал своего мнения об увиденных им красотах.
Его письма скорее напоминали телеграммы, которые
они когда-то посылали родственникам в Калькутту,
когда возвращались домой после очередного посещения
исторической родины: «Долетели благополучно.
Всех целуем».

Однако эти открытки были первыми письменными
обращениями отца к Руме за все тридцать восемь лет
ее жизни. Ответа на них не предполагалось: туристские
маршруты отца слишком часто переносили его из
одного города в другой. Глядя на его почерк — мелкий,
четкий, почти женский, — Рума с тоской вспоминала
материнские каракули: мать путала заглавные буквы
со строчными, вставляла их в середине слов, как будто
каждую букву выучилась писать в единственном варианте.
Отец адресовал открытки только Руме, никогда
не упоминая ни Адама, ни Акаша, да и ее он признавал
как дочь лишь в самом конце своих коротких посланий,
которые всегда подписывал одинаково: «Будь счастлива,
с любовью, баба» — будто раздача счастья могла
произойти с легкостью одного росчерка пера.

В августе отец опять собирался отправиться в путешествие,
на этот раз в Прагу. Однако перед поездкой
он намеревался приехать к ним погостить: посмотреть
дом, который они с Адамом купили в восточном районе
Сиэтла, и провести неделю в обществе дочери.
Рума с Адамом переехали в новый дом из Бруклина
прошлой весной: Адаму предложили престижную
работу в Сиэтле. Рума страшно удивилась, когда отец
позвонил ей как-то вечером, когда она возилась с ужином
на кухне, и рассказал о своих планах. Обычно Рума
сама звонила отцу: после смерти матери она приняла
на себя обязанность развлекать его ежевечерними
звонками, спрашивать, как прошел его день, хорошо
ли он себя чувствует. С течением времени звонки
стали более редкими — теперь они разговаривали
лишь раз в неделю по воскресеньям. «Баба, ты знаешь,
мы всегда тебе рады, — прокричала она в телефонную
трубку (там что-то трещало и похрипывало), — приезжай
в любое время, не надо спрашивать разрешения!»
«А вот маме и в голову бы не пришло спрашивать разрешения,
— положив трубку на рычаг, с грустью подумала
Рума, — она бы просто поставила нас в известность
в последнюю минуту, держа в руках билеты: «Дочка, мы
навестим вас в июле». Когда-то Руму бесила материнская
бесцеремонность, но теперь она бы все отдала,
чтобы еще раз увидеть маму живой.

Они решили, что Адаму на эту неделю лучше уехать
в командировку. Правда, со времени переезда он и так
слишком мало времени проводил дома, разъезжая
по всему Западному побережью, но что поделаешь!
Такова была специфика его новой работы, а Рума не
могла ездить вместе с мужем. В городах, куда его посылали,
не было ничего интересного ни для нее, ни для
Акаша. Правда, Адам уверял ее, что через пару месяцев
интенсивность командировок спадет и что ему
самому непереносимо оставлять Руму с Акашем так
часто одних, особенно теперь, когда Рума снова ждет
ребенка. Может быть, им следует нанять няню, хотя бы
на полдня? А может быть, на целый день? Можно даже
поселить у них няню — в доме сейчас полно места. Но
Рума почти не знала Сиэтла, да и мысль о том, чтобы
оставить свое дитя с чужим человеком, приводила ее
в ужас. Она сама со всем управится, ничего страшного,
а через полгода, в сентябре, Акаш пойдет в детский
садик, и тогда всем станет значительно легче. К тому
же Рума не работала, и ей было стыдно платить за то,
что сама могла делать бесплатно.

Когда они жили в Нью-Йорке, Рума работала в юридической
фирме: как до рождения Акаша, так и после,
только перешла на свободный график. Она приходила
на работу три раза в неделю, а вторники и пятницы
проводила дома. И коллеги, и начальство относились
к ее положению с пониманием, но жизнь распорядилась
по-своему: ее мать умерла накануне того дня, когда
одно очень важное дело, которое Рума вела, должно
было рассматриваться в суде. Мама умерла по глупой
случайности во время достаточно простой операции
по удалению желчного пузыря — наркоз, который ей
ввели, спровоцировал анафилактический шок. Ее не
стало за несколько минут.

Руме дали две недели отпуска, чтобы оплакать
и похоронить мать, но, когда пришло время возвращаться
на работу, она поняла, что не в состоянии заниматься
делами своих клиентов — ей было противно
думать о чужих, вдруг ставших жалкими и надуманными
проблемах: семейных инвестициях, завещаниях
и рефинансировании ипотек. Единственное, чего ей
хотелось, — сидеть дома и возиться с Акашем, и не
только по вторникам и пятницам, а каждый день. Каждый.
И вдруг — о, чудо! — Адам получил это предложение
новой работы в Сиэтле, да с такой зарплатой, что
она смогла уволиться без особых угрызений совести.
Теперь местом приложения ее талантов стал новый
дом: она просматривала кипы каталогов, общалась
с дизайнерами и заказывала по телефону простыни
с дракончиками для спальни Акаша.

— Отлично, малышка, — сказал Адам, узнав о предстоящем
визите отца Румы. — Папа поможет тебе с Акашем,
а я как раз успею съездить в командировку.
Но Рума не была так уверена в том, что отец окажется
хорошим помощником. Во время родительских
визитов ей обычно помогала мама: она и готовила,
и пела Акашу на ночь песни, и учила его стишкам и считалкам
на бенгальском языке, и даже занималась стиркой.
Отец же все дни просиживал в кресле-качалке
в гостиной, лениво листая «Таймс», и лишь изредка
подходил к ребенку, чтобы легонько ущипнуть его за
пухлую щечку или пощекотать под подбородком. Рума
в жизни своей не оставалась наедине с отцом целую
неделю, поэтому сейчас ей было как-то не по себе.

После смерти матери отец жил один, сам готовил
себе еду, сам ходил в магазин. Из телефонных разговоров
Рума знала, только что он переехал в небольшую
двухкомнатную квартиру где-то в Пенсильвании. Он
раздал все их совместное имущество и продал дом,
в котором выросли Рума и ее младший брат Роми. Он
и детей известил об этом, только когда дом был уже продан.
Роми последние два года жил в Новой Зеландии,
работая в команде известного немецкого режиссерадокументалиста,
поэтому он воспринял эту новость
спокойно. А вот Рума расстроилась до слез. Конечно,
она понимала, что дом был слишком велик для одного
отца, но тем не менее до сих пор не могла вспоминать
без щемящей тоски спальню матери, такую уютную,
кремово-розовую, с широкой кроватью, на которой
мама любила раскладывать свой неизменный пасьянс.
Как же так? Разве можно было уничтожить в одночасье
память о всей предыдущей жизни? Сначала мамина
жизнь за одну секунду выпорхнула из тела под ножом
хирурга, а теперь и память о ней растаяла как дым.

Рума понимала, что ее отец вполне самодостаточен
и не нуждается в постоянной опеке, но самый факт
того, что он жил один, вызывал у нее комплекс вины;
ведь по индийским традициям он должен был бы сразу
же переехать к ней. Однако отец никогда не изъявлял
такого желания, не заговаривал на эту тему, и к тому же
в то время они жили в слишком маленькой квартире.
Но теперь в их новом доме полно свободного места,
и они вообще пока не решили, как будут использовать
несколько свободных комнат.

И все же Рума боялась, что отец окажется обузой,
дополнительной нагрузкой, ненужной ответственностью,
которую потом будет уже не скинуть с плеч.
Слишком разные представления о семейной жизни
были у них с отцом, а неизбежные ссоры означали
бы крах того маленького, уютного гнездышка, которое
она много лет вила: она сама, рядом с ней — Адам
и Акаш, а теперь еще и второе дитя, зачатое до переезда,
которое должно родиться в январе. К тому же
Рума не была готова суетиться вокруг отца, как это
когда-то делала мама: готовить ему индийские деликатесы,
каждый вечер торжественно сервировать стол
и, стоя за его спиной, ждать, пока он поест, чувствуя
себя чуть ли не прислугой в барском доме. Однако то,
что она вообще не предлагала ему места в своей жизни,
мучило ее еще больше. К сожалению, посоветоваться
ей было особо не с кем — Адам совершенно не понимал,
отчего она так мучается. Когда она пыталась обсудить
это с ним, муж выдвигал простые, разумные аргументы:
у нее маленький ребенок, скоро появится второй, куда
ей взваливать на себя еще и отца? К тому же отец ее,
слава богу, пока в добром здравии и может сам о себе
позаботиться. Разве нет? Впрочем, Адам не возражал
и против того, чтобы отец переехал к ним на постоянное
жительство. Ее муж, как всегда, демонстрировал
доброту, щедрость и готовность идти на любые уступки.

За это она и любила Адама, и этим он ее немного пугал.
Она не понимала, почему он не высказывает своего
отношения к этой идее. Ему что, все равно? Бедный
Адам честно пытался помочь и никогда не выходил из
себя, но временами ей казалось, что она уж слишком
злоупотребляет его терпением. Он ведь позволил ей
уйти с работы и согласился на второго ребенка, готов
был сделать все, чтобы Рума была счастлива. «Так в чем
же дело? — мог спросить он. — Что теперь мешает твоему
счастью? Может быть, ты просто не умеешь быть
счастливой?» И в одном из их последних разговоров он
открыто поднял эту тему.

До чего приятно путешествовать в одиночестве, налегке,
с одним небольшим чемоданчиком! Он никогда
раньше не бывал в этих краях, на северо-западном побережье
Тихого океана, и только сейчас смог оценить
ошеломляющие просторы своей приемной родины.
Он побывал на западе Америки лишь однажды: жена
как-то купила билеты в Калькутту на «Королевские Тайские
авиалинии», и они летели через Лос-Анджелес.
То злосчастное путешествие длилось целую вечность,
к тому же их посадили на места в самом хвосте самолета
в отделении для курящих. К концу пути все были
так измучены, что в Бангкоке вместо того, чтобы
осмотреть город, отправились прямиком в гостиницу
и завалились спать: их следующий рейс вылетал утром.
Жена так давно мечтала посмотреть Бангкок и в особенности
посетить знаменитый Плавучий рынок, но
в результате проспала даже ужин. Он и сам с трудом мог
вспомнить тот день, в памяти всплывали лишь отдельные
картинки: вот они с детьми ужинают на крыше
отеля, едят пересоленную, страшно острую пищу, вот
они укладываются спать на влажные простыни, а за
москитной сеткой злобно гудят полчища голодных
насекомых. Да и на самом деле не важно, каким путем
они летели в Индию: сама подготовка к этим путешествиям
всегда вырастала до эпических размеров. Он
никогда не забудет те кошмарные дни, ведь он отвечал
за все: за дюжину их чемоданов, за паспорта, за
деньги, за документы, за жену и детей, которых надо
было перевезти через половину земного шара. Для
жены эти поездки были единственным утешением в ее
скучном американском существовании, можно сказать,
она жила ради них, да и он до смерти своих родителей
тоже всегда рвался в путь. И поэтому они регулярно
посещали родину: несмотря на дороговизну перелетов,
на стыд и горечь, которые он испытывал при виде
оставленной им когда-то семьи, даже несмотря на слезливые
протесты детей, с возрастом все меньше жаждущих
сопровождать родителей в их ностальгических
путешествиях.

Он отвернулся к окну и бездумным взглядом уставился
на плотный ковер облаков, простиравшийся
до самого горизонта, словно заснеженное поле, по
которому хотелось прогуляться босиком. Это зрелище
наполнило его умиротворением, его теперешняя
жизнь была похожа на эту бесконечную равнину:
иди куда хочешь, делай что хочешь, ты теперь ни за
кого не отвечаешь и свободен, как луч солнца, пробившийся
сквозь плотную пелену облаков и окрасивший
их в розовый цвет. Что же, в то время их поездки
в Индию были неизбежной частью жизни, которую
признавали и они сами, и их индийские друзья, живущие
в Америке. Все так жили, все… Кроме разве что
миссис Багчи.

Ее звали Минакши, и он обращался к ней по имени,
но про себя всегда называл ее миссис Багчи. Миссис
Багчи рано вышла замуж за молодого человека, которого
страстно любила, а через два года он погиб в аварии:
разбился на своем мотоцикле. В двадцать шесть
она уехала в Америку, поскольку знала, что, если останется в Индии, родители заставят ее вновь выйти
замуж. Теперь она жила на Лонг-Айленде, одна, что
было совершенно нетипично для индийской женщины.
Она получила высшее образование, защитила
диссертацию в области статистики и с середины семидесятых
преподавала в университете Стоуни Брук. За
тридцать лет она побывала в Калькутте лишь однажды,
когда хоронила мать.

Они познакомились во время поездки в Голландию.
Сначала обнаружилось, что оба они родом из Калькутты,
и это стало темой их первого разговора, потом
они сели за один столик за завтраком и на соседние
места в автобусе. Из-за внешней схожести люди принимали
их за супружескую пару. Но поначалу в их отношениях
не было ничего романтического, они просто чувствовали
себя легко и хорошо в компании друг друга.
Ему нравилось проводить время с миссис Багчи, но он
и не расстраивался, что через пару недель она вновь
исчезнет из его жизни.

Однако по возвращении домой он с удивлением
обнаружил, что продолжает думать о ней, послал ей
мейл, она ответила, у них завязалась переписка, да
такая интенсивная, что в последнее время он проверял
почту по десять раз на дню. Он залез в Интернет, нашел
на карте город, где она жила, ее улицу и дом, а заодно
узнал, сколько времени потребуется, чтобы доехать до
нее на машине, и это несмотря на то, что они условились
встречаться только во время туристических поездок.
Часть пути до ее дома была ему знакома — он ездил
тем же путем в гости к Руме в Бруклин.

На этот раз они договорились вместе поехать
в Прагу и даже жить в одном номере, а в январе им
предстоял совместный круиз по Мексиканскому заливу.
Когда он намекнул миссис Багчи о возможности соединить
их жизни, она категорически отказала ему. «Одна
мысль о новом замужестве приводит меня в ужас», —
сказала она, но он нисколько не обиделся, наоборот,
от этого общение с ней в его глазах только выиграло.
Он вызвал в памяти ее лицо, живое и привлекательное,
несмотря на то что ей уже под шестьдесят, и она была
всего на пять-шесть лет моложе его жены. В отличие от
покойной жены миссис Багчи с удовольствием носила
американскую одежду — брюки, кардиганы, мягкие
свитера, — а пышные темно-каштановые волосы укладывала
в тяжелый узел на затылке. Но больше всего его
привлекал в ней голос: грудной, сильный, с богатыми
модуляциями. Причем говорила она немного, взвешенно,
обдумывая каждую фразу, как будто не могла за
один день произносить больше определенного количества
слов. Может быть, именно потому, что она ничего
не ждала от него, он был с ней особенно заботлив,
внимателен и щедр, как никогда во время всей своей
супружеской жизни. Он усмехнулся, вспомнив, что смутился
как ребенок, когда в первый раз попросил миссис
Багчи сфотографироваться с ним на фоне одного
из каналов в Амстердаме.

Купить книгу на Озоне

Пролог к книге Сейса Нотебоома «Красный дождь»

О книге Сейса Нотебоома «Красный дождь»

Много лет назад мне досталась в наследство Летучая
Мышь. Нет-нет, не летучая мышь, со свистом рассекающая
ночное небо, а кошечка серой масти, их
еще называют картезианками. Название этой породы
нравилось мне чрезвычайно, потому что, путешествуя
по Испании, я посещал картезианские
монастыри. А картезианцы, в отличие от монахов
других орденов, живут отшельниками. У каждого
отдельная келья, еда подается туда через специальное
окошечко, а других монахов он встречает
только во время общих молитв или работы в поле
да еще дважды в неделю они все вместе совершают
большую пешую прогулку. Узнав об этих прогулках,
я пришел в восторг. Жаль, что в Голландии
картезианцы больше не водятся, все повымерли.

Впрочем, это другая история, не имеющая отношения
к моей картезианочке, Летучей Мыши,
которая монашкой уж точно не была, хотя и имела
нечто общее с отшельниками, потому что девять
месяцев в году проводила в полном одиночестве.

Как вышло, что я получил в наследство кошку?
Как-то раз я сдал свой дом на зиму одинокому и
не вполне трезвому ирландцу, откликавшемуся на
имя ДжонДжон. Ему негде было жить, и друзья попросили,
чтобы я позволил ему провести зиму в
моем доме, которому жилец был только полезен. В
здешнем климате дома, если их не протапливать, к
концу зимы отсыревают, что плохо сказывается на
состоянии остающихся в них книг (когда, возвращаясь,
берешь их в руки, ощущаешь легкий запах
плесени — запах одиночества). В качестве ответной
любезности ДжонДжон должен был вносить
небольшую арендную плату. Должен был в данном
случае очень верные слова, потому что я не получил
с него ни цента. Зато мы получили Летучую
Мышь: ДжонДжон не знал, куда ее девать, и обещал
забрать с собой в конце долгого местного лета.
Сказано, но не сделано. Он исчез, и Летучая Мышь
полностью перешла под нашу опеку. Впрочем,
ДжонДжон, как он выразился, «носил кошку к
доктору», так что мы, по крайней мере, могли не
беспокоиться о результатах ее возможных контактов
с легионом бездомных котов, шастающих
по острову. Да, а прозвище свое она получила за
огромные оттопыренные уши, напоминавшие радары,
и за то, что практически умела летать. Остров
разгорожен стенами, сложенными из здоровенных
булыжников, и всякий, кто хоть раз видел, с какой
легкостью Летучая Мышь взлетает на одну из
них, понимал, что предел ее возможностей лежит
гораздо выше и, быть может, достигает границ
стратосферы.

Довольно скоро она снизошла до того, чтобы
принять нас в свою семью, затем последовал период
обучения. Нам ясно указали, в какое время
положено подавать обед и какой из углов кровати
должен оставаться свободным, чтобы в четыре
утра, вернувшись с охоты или дискотеки, она могла
устроиться там, уютно свернувшись в клубочек;
разумеется, по утрам нам полагалось вставать очень
осторожно, чтобы не побеспокоить ту, чей день
начинался после одиннадцати. Летучая Мышь, со
своей стороны, запомнила звук мотора нашего старенького
«Рено-5», причем удаляющийся шум не
вызывал ее интереса, это означало отъезд кого-то
из членов семьи, зато, услыхав шум приближающегося
автомобиля, кошка занимала позицию на
стене и сопровождала прибывшего на кухню, дабы
лично проинспектировать результаты охоты на
рынке или в супермаркете, а заодно и перекусить.

Через три месяца мы привыкли друг к другу.
вернее, Летучая Мышь решила, что достаточно хорошо
натренировала нас и может теперь чаще отлучаться
по делам. Куда она уходила, мы так и не
узнали. Дом стоял на отшибе, все дороги более или
менее просматривались, и за соседским свинарником,
окруженным высокими деревьями, начинались
огороженные стенами пустыри с заросшими
кустарником развалинами — там можно было
найти ягоды. Мы видели, как кошка удаляется в
сторону свинарника, всем своим видом показывая,
что не нуждается в сопровождении. Казалось бы,
не стоило чересчур беспокоиться и о том, как она
перенесет долгую разлуку («она прекрасно обходится
без нас»), но у нас это плохо получалось.
У меня есть дом в Голландии, но большую часть
года я путешествую и не мог бы брать Летучую
Мышь с собою в Японию или Австралию. Кроме
того, здесь — ее собственная территория, охотничьи
угодья, жилье; город просто убьет ее. И все-таки
мы чувствовали себя виноватыми. Как она
выживет без нас восемь или девять месяцев? Мы
получили ее совсем малышкой (вместе с придуманным
ДжонДжоном дурацким именем Миссис
Уилкинс, от которого немедленно отказались). Да,
это был ее мир, но оставлять кошку совсем одну на
девять месяцев казалось нам едва ли не предательством.
Она удивленно оглядела две сотни банок
«вискаса», прибывших в дом в конце сентября, но
ничего не сказала, даже не спросила, что мы собираемся
делать здесь целую зиму, когда начнутся
шторма и соленый ветер погонит над островом
проливные дожди. Мы договорились с Марией,
жившей напротив, что она будет кормить кошку
каждый день, но как пойдут дела, никто из нас
(даже Летучая Мышь) пока не знал. В день отъезда мы волновались ужасно, но Летучая Мышь
избавила нас от чрезмерных потрясений: она просто
исчезла. Мы представляли себе, как она возвратится
домой в четыре утра и никого там не найдет,
никто не угостит ее свежей рыбкой с рынка,
и по вечерам ей не к кому будет спрыгивать со
стены, в точности подгадав время, когда садятся
обедать. Мы никогда не узнаем, как Летучей
Мыши удалось приспособиться к череде разочарований.
время от времени мы звонили Марии
из какой-нибудь далекой страны и спрашивали,
как поживает el gato (Кот (исп.)) (Мария полагала, что глупо
считать Летучую Мышь дамой), и Мария неизменно
отвечала, что все в порядке. Что она при
этом думала, неизвестно; скорее всего, считала нас
парой сентиментальных психов, выбравших зачем-то
из сотен бродячих кошек одну, чтобы поселить
ее в своем доме и прислуживать ей. А что думала
Летучая Мышь, нам не узнать никогда. Сама она
нам не писала, на телефонные звонки не отвечала
и дневника не вела. Единственное, что мы заметили
восемь лет назад, впервые вернувшись на
остров: в первый день она даже не показалась нам
на глаза. Она была права: сперва следовало изучить
обстановку издалека, порыться в памяти, вытаскивая
из соответствующего файла шум автомобиля и
Бог знает что еще, может быть, наши голоса, но в
самую первую ночь, в четыре утра, мы почувствовали,
как кто-то вспрыгнул на кровать, и увидели
тень в знакомой серой шубке, уютно свернувшуюся
клубком на привычном месте в уголке постели.

Так оно и шло, год за годом: грустное расставание
сменялось радостью встречи, по крайней мере,
так нам казалось. Она не желала знать о наших путешествиях,
слова «Япония» или «Америка» ничего
ей не говорили, новые книги она не пожелала прочесть
— даже те, в которых речь шла о ней самой
(«Следующий рассказ»),
а по-настоящему сильные
эмоции вызывал у нее только запах жарящихся сардинок
и других вкусностей, которых она была лишена
зимой. Очень редко, ни слова не говоря, она
вспрыгивала на колени и начинала с таинственным
видом мурлыкать, дребезжа, словно старый лодочный
мотор. Загадочное существо.

Но однажды, когда мы возвратились, все пошло
наперекосяк. Летучая Мышь появилась как
обычно, но шубка ее была взъерошена, глаза помутнели,
и один постоянно слезился, шерсть лезла
клочьями. Не могло быть и речи о том, чтобы засунуть
ее в корзинку и отнести к врачу, поэтому
мы сами отправились к деревенскому ветеринару,
серьезной девочке, которой на вид никак нельзя
было дать больше шестнадцати лет, и обсудили с
ней глистов, блох и другие возможные причины
плохого самочувствия кошки. А ест она хорошо?
Беспрерывно. Но она все-таки худая? Чудовищно
худая, кожа да кости. Можем ли мы гарантировать,
что кошка будет дома, когда ветеринар придет к
нам с визитом? Нет, не можем. Капли для глаз,
таблетки — с этим мы справились неплохо, подманив
больную вкусными кусочками осьминога и
кролика, но попытки затолкать ее в корзинку раз за
разом проваливались.

Нам дали адрес обитавших в городе супругов-ветеринаров,
а одна милая пожилая дама одолжила
громадную клетку, в которой обычно путешествовал
ее пудель. Но в город мы отправились сперва
одни, оставив Летучую Мышь дома. Молодая
немка побеседовала в нами в окружении портретов
породистых собак и кошек, ничем не напоминавших
Летучую Мышь. Мы договорились, что я
попытаюсь заманить ее в клетку и в случае удачи
привезу без предварительной записи. С третьей попытки
нам это удалось и оставило самые ужасные
воспоминания: Летучая Мышь не понимала, зачем
нужна клетка, а оказавшись внутри, пришла в ужас
и разразилась чудовищным ревом. Издали могло
показаться, что в клетке сидит лев или гигантское
древнее чудовище, страдающее от страха, от горя,
от предательства. Звук усилился, когда клетку поставили
в машину, но она немного успокоилась,
оказавшись в приемной, где увидела других кошек,
тоже в клетках, и громадного печального пса, который
лежал, весь дрожа, и тихонько поскуливал.

Я был у ветеринара впервые в жизни. Юный
доктор спросил меня, опасна ли Летучая Мышь,
и я ответил, что, честно говоря, не знаю. Конечно,
она напряжена, как натянутая струна, из-за того,
что сидит в клетке, и все вокруг вызывает у нее недоверие,
но вряд ли у него будут с ней проблемы.
Так оно и оказалось. Точным движением юный
доктор извлек Летучую Мышь из ее тюрьмы и поместил
на стол: перед нами был настоящий мастер.
Потом начался осмотр, ощупывание тела, проверка
зубов и когтей. Летучая Мышь порыкивала, но
даже не пыталась вырваться; мне было поручено,
по мере сил повторяя изумительные движения профессионала,
удерживать ее на столе. Сердце кошки
колотилось с такой силой, будто занимало все тело,
но она позволила выбрить шкурку на лапе специальной
кошачьей бритвой. У нее взяли кровь для
анализа, ей сделали укол, и игла показалась мне
слишком толстой. Потом нас отпустили домой,
сообщив мне ее возраст, — по мнению доктора,
ей сравнялось девять лет. Дома она ракетой перелетела через стену, явно не желая более иметь с
нами ничего общего и собираясь отныне обходиться
ящерицами, кузнечиками, жабами и полевыми
мышами, но через два часа — как раз наступило
время обеда — она явилась к столу как ни в чем не
бывало. А разве что-то случилось? Через три дня
нам сообщили, что почки и печень у нее здоровые,
что с глазами все будет в порядке, шубка снова обретет
блеск, надо только продолжать капать в глаза
лекарство и давать крошечные таблеточки, и что
впереди нас ждут долгие годы счастливой совместной
жизни. Выздоровела она с такой скоростью,
что нам оставалось только позавидовать.

И что же? ежегодная разлука приближалась, и
мы как всегда с грустью думали об этом. Клетку
втайне от Летучей Мыши возвратили пуделю. Когда
мы садились к столу, она вспрыгивала на стену и
ложилась, повернувшись к нам задом, но спускалась,
когда подавали горячее, и ела вместе с нами —
как всегда. Потом уходила в сторону свинарника и
исчезала в сумерках. По ее появлению в четыре утра
можно было проверять часы, и с первыми лучами
солнца мы очень осторожно выбирались из постели.
Короче, нам стало ясно: кошка верит в вечную
неизменность мира, но может на миг усомниться в
этом — если ее засунут в клетку.

Век Летучей Мыши длился еще целых восемь
лет. Но пока длится мой, который по сравнению
с кошачьим окажется короче, я вижу иногда
ее тень, скользящую меж кактусами, — доброго
серого божка, старательно охраняющего
людей и деревья от тлей, зимних штормов и
прочих напастей.

Отрывок из книги

О книге «Стивен Фрай представляет сказки Оскара Уайльда»

Вступление

Тысяча восемьсот восемьдесят восьмой год был в жизни
Оскара Уайльда счастливым — в этом году он и его молодая,
красивая, умная и любящая жена Констанс поселились
в комфортабельном доме на Тайт-стрит, что находится
в одном из самых престижных районов Лондона
Челси. За Уайльдом уже закрепилась счастливая репутация
литературного львенка, оправдавшего ожидания, которые
возлагались на него в Оксфорде, и быстро выраставшего
в полногривого литературного льва. Его сыновьям
Сирилу и Вивиану было в ту пору всего лишь три и
два года соответственно, и потому — если, конечно, они
не отличались большей, чем у их отца, одаренностью —
маловероятно, что мальчики уже прочитали или выслушали
в исполнении их отца сказки, вошедшие в изданный
в том же году сборник «„Счастливый Принц“ и другие
рассказы».

И в этих историях, и в опубликованном тремя годами
раньше «Гранатовом домике» таланты Уайльда как рассказчика, поэта в прозе, остроумца и моралиста, выявились
в их окончательной полноте. По мнению некоторых
читателей (и по-моему, в частности), воссоздать в
каком-либо другом жанре равное этому сочетание названных
качеств ему так и не удалось.

К сказкам, взятым из этих сборников, мы добавили
«Натурщика-миллионера» и «Кентервильское привидение», впервые увидевшие свет в сборнике «„Преступление
лорда Артура Сэвила“ и другие рассказы», но вполне,
как нам представляется, отвечающие духу данного
издания.

Сказки, написанные Уайльдом для детей, достаточно
просты для того, чтобы их смогли понять и получить от
них удовольствие даже люди самых преклонных лет.
К каждой из них я написал коротенькое предисловие,
однако сначала позвольте мне сказать несколько слов об
их авторе.

Оскар Фингал О’Флаэрти Уиллс Уайльд (1854–1900)
и сейчас продолжает оставаться человеком на все времена.
И действительно, чем больше проходит лет, тем в
большей мере он кажется нам — во всяком случае, некоторым
из нас — новым и необходимым. Ныне, когда
молодые люди уже не верят в способность популярной
музыки или революционной политики изменить мир, надежды
тех из них, кто наделен воображением и идеалистическим
складом ума, обращаются к художникам и интеллектуалам.
На стенах их спален вы обнаружите плакаты
с изображениями скорее Уайльда и Эйнштейна, чем
Джима Моррисона и Че Гевары, которые были преобладавшим
декоративным императивом моего поколения.

Уайльд приходит к нам облаченным в бархат и шелк,
герцогом Денди, князем Богемы, настоящим Святым Покровителем сексуальных изгоев и радикальных отщепенцев.
Его добродушие, как и присущее ему остроумие,
по-прежнему сохраняет способность уязвлять буржуа,
филистеров и злопыхателей нашего мира. И то, что
жизнь Уайльда завершилась такими страданиями, предательством
и болью, а за этим последовало столь полное
воскрешение его репутации и влияния, лишь обогащает
закрепившийся за ним образ своего рода мессии. Мне же
кажется интересным то, что многие из его представленных
здесь ранних сочинений, созданных в пору, когда он
был богат, прославлен и доволен жизнью, с такой силой
предвосхищают жертвы, несправедливость, жестокость
и страдания, которые связаны в нашем сознании с последней
главой его поразительной жизни. Из чего вовсе
не следует, что его волшебные сказки мрачны и печальны.
Ничуть. Как не следует и то, что денди есть существо,
по необходимости лишенное и значительности, и
серьезности, и возвышенности целей. Денди и дендизм
способны научить нас гораздо большему, чем большинство
ученых и моралистов. Увы, ныне эта порода людей
пришла в упадок. Я очень желал бы, чтобы природа создала
меня одним из них, но мне не хватает для этого храбрости,
инстинкта, серьезности мышления, элегантности
фигуры и разворота плеч. По счастью, у нас еще сохранились
люди, подобные художнику Себастьяну
Хорсли, продолжающие шествовать под шелковым
флагом, однако основным симптомом нашего века мне
представляется все-таки то обстоятельство, что Уайльд
остается решительно непонятным для обладающих средним умом, доживших до средних лет представителей
среднего класса, которые совершенно уверены в том,
что веселость знаменует собой нехватку серьезности,
между тем как таковую знаменует, разумеется, лишь отсутствие
чувства юмора.

Но довольно об этом. Биографий Уайльда написано
великое множество. Имеется даже снятый в 1997 году
изумительный фильм о его жизни, который я не мог бы
рекомендовать вам с большей настойчивостью, даже если
бы сам в нем сыграл. Так ведь существует и множество
изданий сочинений Уайльда, — быть может, скажете
вы, — в том числе и сказок, из которых состоит этот
сборник. Зачем же было издавать еще один? Ответом на
этот вопрос служит Николь Стюарт. Николь — австралийская
художница, с которой я познакомился в июле
1999 года, когда она великодушно согласилась оформить
мой веб-сайт www.stephenfry.com. Она продолжает
трудиться над ним и поныне, наделяя сайт качествами,
красками и великолепием, далеко выходящими за пределы
его достоинств. Именно у нее и Эндрю Сэмпсона,
моего продюсера и партнера во всем цифровом и онлайновом,
и возникла — после того, как я записал некоторые
из сказок Уайльда в виде аудиокниги, — идея, результат
осуществления коей вы держите в руках.

Я не смог придумать для выполненных Николь иллюстраций
похвалы большей, чем заявление (представляющее
собой, я прекрасно понимаю это, верх наглости),
что Оскара они привели бы в восторг.

Стивен Фрай, www.stephenfry.com/wilde

Юный король

Предисловие

Одну из нередко упускаемых из виду характеристик
Оскара Уайльда составляет его интерес к социальной
политике и бедности. Он понимает, и понимает
очень хорошо, что усматривать в бедности благородство
и достоинство может только весьма обеспеченный
человек. Эссе «Душа человека при социализме» так и осталось одним из утонченнейших его
произведений, и многие идеи этого эссе нашли сказочное
(и в литературном, и в буквальном смысле
слова) воплощение в «Юном Короле».

Начав читать эту сказку, вы, вероятно, решите,
что перед вами — история очень и очень уайльдовская.
Прекрасный юноша, живущий среди прекрасных
вещей и изысканнейших произведений искусства,
описывается в ней изысканнейшим же слогом.

Самый что ни на есть Оскар Уайльд. На деле же перед
нами нравственная притча, которая учит нас пониманию
того, откуда и как произрастает прекрасное.
И насколько же современной начинает казаться
она нам сегодня, когда производство каждой модной
рубашки, происхождение каждого банана и
каждой унции кофе заставляют нас трепетать от
робкого чувства вины и содрогаться в приливе либерального
стыда. Не думаю, что мы вправе объявить
Уайльда создателем идеи этичной торговли, однако
он, безусловно, создал совершенное ее выражение.

Полагаю, и самый правоверный уайльдовец сочтет
завершение этой сказки, пожалуй, несколько
слишком сентиментально викторианским — на наш
вкус, — и все же мне представляется, что поразительная
живописность этого финала оправдывает
его религиозность. Мораль сказки достаточно проста:
подлинная красота порождается началом духовным,
поверхностная может быть до жути уродливой.
Она остается истинной и сегодня, ибо, не посидев
в вестибюле пятизвездочного отеля и не
понаблюдав за богатыми людьми, с их чемоданами
«Вюиттон», драгоценностями из магазина «Граф» и
куртками от «Эрме», вы настоящего уродства никогда
не увидите. Не Уайльдом было сказано: «Если
хотите понять, как Бог относится к деньгам, при
смотритесь к людям, которым Он их дает», однако
Уайльд согласился бы с этими словами.

Впрочем, присутствует в этой сказке и настоящая
диалектика, настоящая аргументация. Юному Королю
ничего не стоило бы отправиться в храм прямиком
из своего сна, не столкнувшись по пути с противниками
упрямыми и убежденными. Вышедший
из толпы человек говорит ему, что богатство одних
обогащает других, что, отказавшись от роскоши, он
отнимет у бедняков кусок хлеба. В том, что касалось
политики, Уайльд никакой наивностью не отличался.
Возможно, мы вправе укорить его за чрезмерно
благочестивое викторианское окончание сказки, однако
сама она оставляет нас наедине с вопросом, ответить
на который всем нам не удается и по сей
день: должны ли мы мириться с ужасающей несправедливостью,
неравенством и бедностью просто потому,
что из-за великой сложности нашего мира
устранить их можно, лишь в корне изменив его?

Великан-эгоист

Предисловие

Я очень люблю эту сказку. Сцены, в которых Оскар
читает ее своим сыновьям Сирилу и Вивиану, стали
своего рода красной нитью, проходящей через
фильм «Уайльд», в котором я имел невероятное
удовольствие и неописуемую честь сыграть
Оскара.

Как и в случае «Счастливого Принца» и «Юного
Короля», мы различаем в завершении «Великана-эгоиста» элемент религиозности, однако здесь нас
ожидает открытие совершенно особенное: плачущий
мальчик, которого Великан подсаживает на
самую верхушку дерева, оказывается Младенцем
Христом. И когда этот мальчик говорит о своих ранах,
о своих стигмах: «Нет… эти раны породила
Любовь», нам вспоминается знаменитая строка из
«Баллады Редингской тюрьмы»: «…но каждый, кто
на свете жил, любимых убивал».

Мысль Уайльда словно сновала от страдания к радости,
от боли к наслаждению, от любви к смерти,
— одно представлялось ему неотъемлемым от
другого. Сидя в тюрьме, он написал послание лорду
Альфреду Дугласу, «De Profundis», в котором изложил
теорию страдания и теорию Христа-Художника
— каждая из них заслуживает внимательного
прочтения, однако в этой его мягкой, прелестной
сказке обе соединяются легко и естественно.

Конечно, и самого Уайльда можно было бы
счесть Великаном-эгоистом. Человеком он был
очень крупным — больше шести футов ростом, на
удивление широкоплечим и сильным для носителя
репутации облаченного в бархат денди, открыто
признававшего, что главное его устремление состоит
в том, чтобы оставаться достойным принадлежащей
ему коллекции голубого и белого фарфора. Он
был гигантом интеллекта и гигантом своего времени
во всем, что касалось одаренности, славы и блеска.
Винил ли он себя, подобно Великану из этой
сказки, за то, что его «сад» остается обнесенным
стеной, за невнимательность к своей жене и детям?
Человек религиозный мог бы отметить, что на
смертном одре Уайльд принял католичество, и провести сильные параллели между этой сказкой и
жизнью Уайльда. По счастью, сказка достаточно
сильна для того, чтобы устоять на ногах и без подпорок
со стороны этих сведений и веры, однако
помнить о них все же стоит.

Купить книгу на Озоне

Отрывок из романа

• О книге Сесилии Ахерн «Там, где заканчивается радуга»
• Купить электронную книгу на Литресе

Глава 1

Алекс!

Приглашаю тебя на мой день рождення во вторник
8 апреля ко мне домой. По случаю таго что мне
будит 7 лет. У нас будит фокусник и ты можешь прити
ко мне домой в 2 часа дня. Все закончится в 5. Жду что
ты придешь.

Твая лутчяя подруга Рози

Рози!

Хорошо я прийду в среду на твое деньрождення.

Алекс

Алекс!

День рождення во вторник а не в среду. Только не
приводи с собой сэнди так ма сказала. Сэнди вонючая
собака.

Рози!

Мне плевать что говорит твоя глупая ма сэнди хочет
прити.

Алекс

Алекс!

Моя ма не глупая. Ты сам глупый. Нельзя приводить
собаку. Она палопает шарики.

Рози

Рози!

Ну тогда я тоже не приду.

Алекс

Дорогая миссис Стюарт,
забежала, чтобы перемолвиться с Вами словцом насчет
дня рожденья моей Рози, который мы празднуем
8 апреля. Жаль, что я вас не застала, но я зайду еще раз,
попозже, так что, надеюсь, мы сможем поговорить.
Похоже, между Алексом и Рози возникли какие-
то недоразумения. Насколько я понимаю, они
даже не разговаривают. Я очень рассчитываю, что
при встрече мы сумеем разобраться, в чем тут дело.
Рози на самом деле спит и видит, чтобы Алекс был на
ее празднике.

С нетерпением жду встречи с мамой этого очаровательного
молодого человека!

Всего доброго,

Элис Данн.

Рози!

С удоволствием приду на твое деньрожденя. Спасибо
что пригласила меня и сэнди.

Твой друк Алекс

Рози!

Спасибо за прикрасный праздник. Мне правда
жаль что сэнди палопала шарики и съела твой торт.

Она была голодная патаму что ма говорит па сьедает все падчистую, сабаке не остается. До встречи в школе
завтра.

Алекс

Алекс!

Спасибо за подарок. Про сэнди ничего страшного.
Ма сказала она так и так давно хотела новый ковер. Па
немножко сердится но ма считает что теперь весь дом
пропах какашками и виноват не малыш Кевин.

Посмотри на нос мисс Кейси. Никогда не видела
такого здравенного носа. Ха-ха-ха.

Рози

Рози,

ага и еще у нее висит сапля. Она самый уродливый
инапланетян в мире. Я думаю надо сабщить в палицию
что у нас инапланетян вместо учителя и у него
изо рта ваняет и…

Уважаемые мистер и миссис Стюарт,
хотелось бы обсудить с вами школьные успехи вашего
Алекса. Я несколько обеспокоена его поведением
в последнее время и, в частности, манерой писать записки
во время уроков. Буду признательна, если вы
найдете время зайти в школу и условиться о встрече.

Искренне ваша,

мисс Кейси

Алекс!

Жаль что нас рассадили. Меня тошнит тут рядом
с вонючкой Стивеном он ковыряет в носу и ест козюли.
Фу. А интересно что твои ма и па сказали про
мисс Длинный Нос?

Рози

Рози, ма толком ничего не сказала патаму что все
время хихикала. Не знайю с чего. Тут такая скука в
первом ряду. И мисс Кейси дышит ну прямо в лицо.
Щас задохнусь.

Алекс

Алекс, вечно ты пишешь ЗНАЙЮ а надо ЗНАЮ.

Рози

Прастити мисс училка. Я знайю как надо.

Алекс

Привет из Испании! Погода классная. Жарко и солнечно.
Тут есть бассейн с высоченным желобом чтобы
съезжать в воду. Класс. Познакомился с парнем, зовут
Джон. Ничего парень. Увидимся через две недели.
Я сломал руку когда съезжал. Меня отвезли в больницу.
Я решил, что хочу работать в больнице, когда
вырасту. Как врач, который накладывал мне гипс. Он
был в белом халате, в руках у него была история моей
болезни, он был классный и в самом деле мне помог.
Мой друг джон расписался у меня на гипсе. Ты тоже
сможешь когда я вернус если захочешь.

Алекс

Привет из Ландна. Мой отель в первом ряду на открытке.
Мое окно 7 снизу, но на открытке меня нет.
Когда вырасту, буду работать в отеле ведь там каждый
день на кровать кладут бесплатные шоколадки
и комнаты убирают. Автобусы здесь все красные как
тот игрушечный что тебе подарили на прошлое Рождество.
Все говорят ужасно смешными голосами, но
вообще славные. Познакомилась с девочкой, зовут
Джейн. Мы вместе плаваем. Пока.

Твоя Рози.

Алекс!

И отчего это интересно знать я не приглашена на
твой день рожденья? Я знаю, собираются все мальчики
в классе. Ты что со мной в ссоре?

Рози

Дорогая Эллис.

Хочу извиниться за Алекса. Я знаю, Рози расстроена,
что он не пригласил ее на свой день рожденья, и не
понимает почему. Честно сказать, я сама этого не понимаю;
я пыталась поговорить с Алексом, но что там делается
в голове у десятилетнего мальчика, непостижимо!

Думаю, он просто не решается ее пригласить, потому
что другие ребята не хотят, чтобы в компании
была девочка. Что делать, как раз такой возраст… Пожалуйста,
передайте Рози, что я ее люблю. Это все
ужасно несправедливо, и, когда я говорила с ней на
прошлой неделе, было видно, как сильно она задета.

Что, если мы с Джорджем на будущей неделе сводим
их куда-нибудь?

Всего доброго,

Сандра Стюарт.

Рози!

Д. р. был так себе. Так что не жалей. Мальчишки
вели себя как дураки. Брайан запулил свою пиццу в
спальный мешок Джеймса и когда Джеймс проснулся
у него все волосы были в кетчупе сыре и прочем, и моя
ма попробовала отмыть его но не вышло, и тогда ма
Джеймса выдала ма Брайана, и моя ма стала вся красная,
а мой па сказал что-то чего я не расслышал, и ма
Джеймса заплакала и тут все разехались по домам.

Хочешь, в пятницу пойдем в кино а потом в Макдональдс?
Мои ма и па поведут нас.

Алекс

Алекс!

Жаль, что так вышло с твоим д. р. Брайан придурок
вообще. Терпеть его не могу. Брайан-плакса. Про
кино спрошу моих ма и па. Нет ну посмотри что за
юбка у мисс Кейси! На какой помойке она такие берет!
Как будто на нее кто-то стошнил, а потом валял
в песке, а потом…

Уважаемые миссис и мистер Данн.

Мне хотелось бы встретиться с вами, чтобы поговорить
о поведении Рози и о том, что она пишет
записки во время уроков. Удобно ли вам в 3 часа дня
в пятницу?

Мисс Кейси

Алекс!

Мрак. В кино меня сегодня не пустят. Как плохо,
что мы сидим врозь. Из-за косматой Лиззи-гризли я
классную доску не вижу. И почему это с нами всегда
случается что-то такое?

Рози

АЛЕКС!

С ДНЕМ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА!

ПУСТЬ БУДЕТ СЕКС В ТВОЕЙ ЖИЗНИ

И ЖИЗНЬ В ТВОЕМ СЕКСЕ!

С ЛЮБОВЬЮ

ЛЮБЯЩАЯ ТЕБЯ В ТАЙНЕ

ХХХ

Рози, это ты прислала мне открытку?

Алекс

Какую еще открытку?

Рози

Не морочь голову. Я знайю что это ты.

Алекс

Понятия не имею, о чем ты. С чего бы мне посылать
тебе валентинку?

Рози

Ага! Откуда ж тогда ты узнала что это валентинка?
Только если сама ее написала! Все ясно! Ты любишь
меня, ты хочешь за меня замуж!

Алекс

Отстань, я слушаю м-с О’Салливан. Если она увидит,
что мы переписываемся, нам конец.

Рози

Ты что не в своем уме? Такая стала зубрилка!

Алекс

Очень даже в своем. Потому, что собираюсь повидать
мир, уехать учиться в колледж, стать успешной деловой
женщиной, заработать кучу денег… не то что ты.

Рози

Глава 2

Дорогой м-р Бирн.

Завтра, 8 апреля, Алекс не сможет присутствовать
на занятиях, поскольку он записан к стоматологу.

Сандра Стюарт

Дорогая мисс Куин.

Завтра, 8 апреля, Рози не сможет присутствовать
на занятиях, поскольку она записана к врачу.

Элис Данн

Рози!

Встречаемся за углом в 8.30. Возьми с собой что-то
переодеться, нельзя шляться по городу в школьной
форме. Верь мне, Рози Данн, это будет лучший д. р.
в твоей жизни! Обалдеть если нам сойдет это с рук!

Алекс

Тебе 16, черт побери!

Больница Сент-Джеймс

10 апреля

Уважаемые м-р и м-с Данн.

Прилагаю счет за промывание желудка Рози Данн,
имевшее место 8 апреля с. г.

Искренне ваш

д-р Монтгомери

Рози, твоя ма стережет дверь как бешеный пес, так что
в ближайшие 10 лет я тебя, кажется, не увижу. Хорошо
хоть славная толстуха медсестра которую ты так любишь
(ха-ха!) согласилась передать тебе мою записку.
Знаю, ты обязана ей жизнью!

Прости, что так вышло. Наверно, ты была права.
Наверно, лучше было обойтись без текилы. Бедного
бармена, наверно, выгонят за то, что он обслужил нас.
А ведь я говорил, что липовое удостоверение личности,
которое добыл мой приятель, сработает!

Интересно, помнишь ли ты хоть что-нибудь из
того, что было… напиши мне. Можешь доверять Стефани,
она все передаст, потому что злится, что твоя
ма не разрешила ей бросить колледж. Фил и Маргарет
только что объявили, что ждут еще одного ребенка,
так что, выходит, я буду дважды дядя. По крайней
мере, это дело хоть отвлечет внимание от меня, что
для разнообразия неплохо. Фил все время смеется над
тем, что мы с тобой натворили, говорит, это напоминает
ему, каким он сам был десять лет назад.

Ну, поправляйся скорей, алкашка! Знайешь, я даже
не думал, что человек может вдруг так классно позеленеть.
Похоже, наконец открылся твой истинный талант,
Рози! Ха-ха-ха.

М-р Наглец!

ЭТО УЖАС, КАК МНЕ ПОГАНО. В голове
что-то бухает и бабахает. В жизни ТАК башка не трещала. В жизни я ТАК не страдала. Ма и па просто осатанели.
Вот честно, никакого сочувствия в этом доме!
Лет тридцать меня теперь никуда не пустят и уж точно
запретят с тобой видеться, потому что ты «плохо влияешь». Что, никуда не денешься, чистая правда.

Но, в общем, без разницы, что они там сделают,
потому что завтра в школе так и так увидимся, если,
конечно, нам не запретят и школу тоже, что, помоему,
было бы просто классно. Неужели у нас сдвоенная
математика в понедельник?! НЕТ! Уж лучше
пусть мне еще раз промоют желудок. Пять раз подряд.
Ну в общем, в понедельник увидимся.

Да, ты спрашивал, что я помню. Так вот, если не
считать того, как я грохнулась там в баре лицом в грязный
пол, как сверкали огни, как выла сирена, как неслись
машины и как меня выворачивало наизнанку, —
НИЧЕГО! Хотя, кажется, больше ничего и не было.
Или было?

Рози

Рози!

Очень рад, что ты, похоже, прочухалась. Ну, мои
тоже меня доводят. Даже не верится, но в самом деле
лучше уж скорей в школу. По крайней мере там нас
никто гнобить не будет.

Алекс

Дорогие м-р и м-с Данн.

Ввиду недавних событий с участием вашей дочери
Рози просим вас безотлагательно прибыть в школу.
Назрела необходимость обсудить поведение Рози
и прийти к соглашению относительно справедливого
наказания, в необходимости которого, не сомневаюсь,
вы уверены так же, как и мы. Родители Алекса Стюарта
приглашены также.

Ждем вас в понедельник, в 9.00 утра.

Искренне ваш

м-р Богарти,

директор школы.

От Рози

Кому Алекс

Тема Временно исключена!

Блин! Думать не думала, что этот старый индюк дотумкает
до такого! Послушать его, так мы кровавые
убийцы, не меньше! Ох, как мне плохо! Мрак! Целую
неделю валяться в постели с похмельным синдромом
вместо того, чтобы ходить в школу!

От Алекс

Кому Рози

Тема Я в аду

Рад за тебя. У тебя не жизнь, а малина. Я-то имейлю
тебе из черной дыры. Из отцовского офиса. Меня
приговорили ишачить здесь всю неделю, рыться в картотеке
и лизать марки. Богом клянусь, НИКОГДА
В ЖИЗНИ не стану работать в офисе!!!

Эти гады мне даже не платят.

Злой как черт Алекс.

От Рози

Кому Алекс

Тема Злой как черт Алекс

Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-хаха-
ах… Я забыла, что я хотела написать… ах да…хаха-
ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

С любовью от самой благополучной, уютно и
удобно устроившейся Рози, которая законопачена в
своей комнате.

От Алекс

Кому Рози

Тема Лентяйка

Смейся-смейся. Тут такая цыпочка работает в офисе.
Я на ней женюсь. Кто там теперь хохочет?

От Рози

Кому Алекс

Тема Дон Жуан

Кто такая?

Впрочем, я не лесбиянка и потому НЕ ревную.

От Алекс

Кому Рози

Тема Не лесбиянке

Теперь смеха ради буду звать тебя так, хотя не получил
еще никаких доказательств обратного.

Ее зовут Бетани Уильямс, ей семнадцать (взрослая
женщина!), блондинка, классные буфера и длиннющие
ноги!

Привет от секс-символа!

От Рози

Кому Алекс

Тема М-р Секс-Символ-Рвотный-Порошок

Судя по твоему описанию, она жирафа! Или нет, я
уверена, она милашка (ха-ха!). Ты уже поздоровался
или твоя будущая жена не подозревает о твоем существовании?
Ну разве что приносит бумажки, чтоб ты
их ксерил.

Вам пришло IСQ-сообщение от: АЛЕКС.

Алекс: Эй, Рози, у меня для тебя новость.

Рози: Отстань, а? Я пытаюсь сосредоточиться на том,
что вещает м-р Симпсон.

Алекс: Интересно, почему бы это… Неужели из-за
его прекрасных голубых глаз, от которых тащатся
все девчонки?

Рози: Нет, меня очень интересует программа Excel.
Она такая увлекательная! До утра готова сидеть.

Алекс: В уме ли ты, девица?

Рози: Я ШУЧУ, ИДИОТ! Меня тошнит от этой чепухи. У меня мозги плавятся, до того скучно. Но
все равно отстань.

Алекс: Так ты не хочешь узнать мою новость?

Рози: Нет.

Алекс: А я все равно скажу.

Рози: Ну так и быть, говори.

Алекс: Так вот. Все равно подпрыгнешь от моей новости: я потерял невинность.

Алекс: Эй!

Алекс: Ты где?

Алекс: Рози, ну же, не тяни!

Рози: Упала под стол и потеряла сознание. Вроде как
видела во сне, что ты потерял невинность.

Алекс: Это не сон!

Рози: Фу! И кто эта несчастная? Только не говори,
что это Бетани, только не Бетани…

Алекс: Огорчу. Она.

Алекс: Эй!

Рози: Что?

Алекс: Ну?

Рози: Что ну?

Алекс: Ну, скажи что-нибудь.

Рози: В самом деле не представляю, что ты хочешь
услышать, Алекс. Нашел бы ты себе приятеля из
парней, а? Потому что я не собираюсь хлопать
тебя по плечу и выспрашивать о подробностях.

Алекс: Просто скажи, что ты думаешь, и все.

Рози: Честно сказать, из того, что я о ней слышала,
могу сделать вывод, что она шлюха.

Алекс: Да ладно, ты ведь даже не знайешь ее, даже
не видела никогда. Ты каждую, кто с кем-то спит,
называешь шлюхой.

Рози: Как раз видела и… МАЛЕНЬКАЯ поправка,

Алекс. Шлюхами я называю тех, кто спит каждый
день с разными.

Алекс: Ты же знайешь, что это неправда!

Рози: А ты все время пишешь ЗНАЮ неправильно.
Не ЗНАЙЮ, а ЗНАЮ!

Алекс: Да черт бы с ним, с этим «знаю». Ты пилишь
меня из-за этого с пяти лет!

Рози: Давно бы пора усвоить!

Алекс: Ладно, забудь.

Рози: Нет, Алекс, все-таки я о тебе беспокоюсь.
Я знаю, что она правда тебе нравится, и хочу сказать
всего лишь, что она не из тех, кому достаточно
одного мужчины!

Алекс: Теперь из тех.

Рози: Так вы что, в самом деле, что ли, пара?

Алекс: Да.

Рози: ДА????

Алекс: Что ты так удивилась, я не понимаю!

Рози: Просто я думала, Бетани не из тех, у кого могут
быть прочные отношения с людьми. Я думала,
она из тех, кто с людьми только спит.

Рози: Алекс!

Рози: Ну ладно, прости.

Алекс: Рози, ты должна это прекратить.

Рози: Я знайю, что должна.

Алекс: Ха-ха.

М-р Симпсон: Вы, двое, немедленно в кабинет директора.

Рози: ЧТО??? ОЙ, СЭР, ПРОСТИТЕ, Я ВНИМАТЕЛЬНО
ВАС СЛУШАЛА!

М-р Симпсон: Рози, последние пятнадцать минут
я молчал. Сейчас весь класс выполняет задание.

Рози: Да? Ну, я не виновата. Это Алекс. Он мне мешает.
Не дает сосредоточиться на уроках.

Алекс: Мне надо было сказать Рози что-то очень
важное, сэр. Срочно.

М-р Симпсон: Я это понял, Алекс. Мои поздравления.

Алекс: А… а откуда вы знаете, о чем речь?

М-р Симпсон: Если бы вы двое прислушивались
к тому, что я говорю на уроках, хотя бы время от
времени, то узнали бы кое-что полезное. Например,
как сделать так, чтобы ваши аськи не читали
все остальные.

Алекс: Вы хотите сказать, сэр, что все в классе смогли
прочесть… ЭТО?

М-р Симпсон: Именно.

Алекс: О, черт!

Рози: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: Рози!

Рози: Ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: РОЗИ!!!

Рози: Да, сэр.

М-р Симпсон: Выйди из класса!

Алекс: Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

М-р Симпсон: Ты тоже, Алекс.

Купить книгу на Озоне

Рассказ из сборника Ашота Аршакяна «Свежий начальник»

О книге Ашота Аршакяна «Свежий начальник»

Десяток бытовок в сугробах, плиты, башенный
кран — нулевой цикл.

Начальнику-грузину в управлении я понравился.
В отделе кадров завели трудовую книжку. Теперь
я тоже начальник — мастер.

Первое утро на объекте. Смотрю на бытовки, на
выпавший за ночь снег и дедуктивно размышляю:
у дверей я заметил желтые пещерки в свежем снегу,
значит, в бытовках кто-то есть. Зайти боюсь. Дожидаюсь
начальника участка, Петровича.

Он появляется непонятно откуда, в военной
шапке, с лицом как у Ельцина, за ним трусит толстый
сторож с собаками.

Петрович кричит:

— Выходи! Хватит спать!

Рабочие выходят.

— Сколько подъемов? — спрашивает Петрович.

— Сколько? — поддакивает сторож.

— Двадцать четыре!

— А почему в ночную сорок?

— Панели роем! Централизация! Иди ты!

Меня приняли тепло:

— Ну что, начальник… Главное, не мешай! Ходи,
смотри.

Переодевался в бытовке для ИТР. Там над учетными
журналами сидела маленькая блондинка
Катенька, звучало радио, в холодильнике не переводилось
сало и горбушка черного, на стене висело зеркало
и был электрический чайник.

— Сам ничего не делай, — посоветовала мне
Катенька, — а то не будут уважать.

Я и не спешил что-то делать — грелся.

Приехал начальник-грузин, выгнал меня на улицу и велел изучать централизацию.

— Освоишь централизацию — все у тебя будет
хорошо! А рабочие лучше нас с тобой знают, как строить.

— А чего мы строим? — спросил я.

— Учи централизацию!

Централизация мне не давалась. Зато я понял, что
обычно раздражало начальника-грузина, когда тот
приезжал на объект: нельзя было находиться рядом
с рабочими и нельзя было греться в Катенькиной
бытовке. Оптимально, чтобы начальник-грузин тебя
видел, но издалека.

Хорошо было помогать геодезисту. Лежишь наверху,
с краю, и отмечаешь мелом черточку на углу плиты.
Внизу на земле черточку через линзы теодолита
видит геодезист. И кричит, куда передвинуть мел:

— Левее! Еще! Рисуй! Так!

Последней моей обязанностью, перед тем как
я перешел в ночную смену, было ездить в кузове грузовичка
за обедами.

Инженер по технике безопасности выдал мне удостоверение
мастера.

К Новому году я стал выходить в ночь.

Поначалу я расслабился. Приходил вечером,
включал радио, проверял, есть ли что новое в холодильнике,
ложился на Катенькин топчан, под голову
подкладывал Катенькину сменную одежду и дремал.

В полночь в бытовку врывались рабочие. Они смахивали
на партизан, занявших фашистский штаб
и встретивших забытого тут по ошибке рядового
фрица.

Бригадир срывал с моей головы Катенькину
куртку и призывал:

— Вставай, начальник!

Я отпирал рабочим столовую, выпивал с ними
стакан водки и опять ложился спать.

Через неделю или две все надоело, хотелось деятельности.
Я с завистью смотрел, как на высоте
искрит сварка, как толстенький, но ловкий стропальщик
Багиров цепляет крюками плиты, панели
и блоки, слышал короткие команды: «Майна! Вира!»
и жалел, что окончил техникум и стал начальником.

И донимал меня вопрос: какое же, в конце концов,
здание мы строим? Ни генплана, ни поэтажного
плана, вообще никаких чертежей я еще не видел.

Я рылся в Катенькиных бумагах, но ничего, кроме
учетных журналов, табелей и ведомостей, не находил.
В генеральной бытовке, где днем отлеживался
Петрович, на стене висела физическая карта мира.

Внешне строящееся здание не походило ни на
жилой дом, ни на учреждение. Говоря профессиональным
языком, это было панельное здание с внутренним
каркасом, этот тип годился под любое назначение.
Лифтовые шахты размещались хаотично,
коридорные системы сменялись лестничными площадками.
Казалось, рабочие строят по привычке,
по наитию и, возможно, сами не представляют, что
получится.

Я пытался поговорить со сторожем. Тот сперва был
вкрадчив и ласков, но, услышав мой вопрос, цыкнул
на любимую собаку. Та разлаялась, а я выбежал из
бытовки на улицу.

Как-то раз я подошел к стропальщику и, приняв
начальствующий тон, крикнул:

— Багиров!

И осекся, ведь начальник не должен спрашивать
у стропальщика то, что должен знать сам. Какой же
я тогда начальник?

— Багиров, — начал я нежнее и как-то отчаяннее,

— Багиров, чего мы строим?

— Да ладно, начальник, — улыбнулся Багиров. — 
Стройка идет.

— Эй! Давай двести семнадцатую!
Стропы опустились. Багиров полез цеплять
панель.

Я задрал голову:

— Мужики, я к вам!

— Поднимайся, начальник!

На монтажном уровне бригадир стыковал стеновую
панель. Ему помогал монтажник Вольдемар,
сварщик был наготове. В свете прожектора мельтешили
снежинки. На перекрытиях стыл цементный
раствор.

Я решил не спрашивать в лоб. Курил, смотрел за
работой.

Когда сварщик прихватил петли и бригадир освободил
плиту от строп, я спросил:

— Слушайте, а чертежи у вас есть какие-нибудь?
Бригадир посмотрел на меня непонимающе,
потом будто что-то вспомнил и пошел куда-то в темноту.

— Иди сюда, начальник!

Я последовал за ним и вдруг заметил, что дальше,
в той стороне, куда ушел бригадир, перекрытия еще
не смонтировали, и бригадир уверенно шагал по
обледенелому торцу перегородки, по краям которой
была пустота.

Я понял, что, если не пойду за ним, надо мной
будет смеяться вся стройка. И я не узнаю, чего же мы
все тут строим. С другой стороны, если я разобьюсь,
то и вовсе ничего не узнаю. Мне вдруг вспомнился
запах Катенькиной сменной одежды. Но я знал, что
сзади стоит Вольдемар и наверняка ухмыляется,
и крановщик смотрит на меня сверху, жует бутерброд
и тоже ухмыляется. И там, в темноте, меня ждет бригадир, и, если я сейчас не пройду по этой перегородке,
он никогда не будет меня уважать.

Я шагнул вперед, сразу же поскользнулся. Падая,
ударился коленом и, ухватившись руками за перегородку,
повис.

— Форсит начальник.

Это смеялся Вольдемар. Он стоял надо мной, но не
помогал.

— Стенку отпусти. Тут невысоко.

Голос был снизу, я посмотрел и увидел рядом бригадира
с листами бумаги в руках.

Я спрыгнул, взял чертежи и спустился в бытовку.

Это были чертежи отдельных узлов. Ни внешнего
вида здания, ни даже названия, которое обычно
пишут в правом углу в красивой рамке, — не было.
Были только схемы монтажа, узлы кровли и фундамента.

Когда в полночь бригада ввалилась ко мне, чтобы
я открыл им столовую, я спросил бригадира напрямую:

— Скажи серьезно, чего мы строим?

Но бригадир, видимо, был не в духе:

— Ты строитель или где?!

В столовой мне, как обычно, налили стакан водки.
Я выпил. Попросил еще.

— «Еще» в магазине, — сказал Вольдемар.

Я знал, что начальнику можно бегать за водкой
только для другого начальника, но не для рабочих —
субординация. Но мне уже было все равно. Я надеялся,
что, напившись, бригада расколется.

Я вернулся из магазина с двумя литрами.

Закуски с дневной смены оставалось много. Бригадир
поставил на стол поддон с котлетами. Вольдемар
подтащил бак с гречкой.

Приняв третий или пятый стакан, я расплылся. Но
и рабочие не были трезвы: бригадир с Вольдемаром
спорили, сварщик спал. А Багиров философствовал.

— Ты знаешь, — говорил он мне, — прямо сейчас
на кране сидит крановщик, ведь он не спустится, не
будет пить с нами. О чем это говорит? О том, что он,
гнида, ленится! А ведь я такой же, как он, но совсем
другой. Крановщик сидит один наверху, а я сижу
один. Внизу. И ты, начальник, сидишь один в бытовке
и валяешь Катькины шмотки. А стройка идет!

Тут я попытался вмазать Багирову по морде, но
получилось лишь ткнуть кулаком в плечо.

Бригадир с Вольдемаром перестали спорить. Сварщик
проснулся, разлил водку по стаканам.

— Мужики, чего мы строим, скажите, а? — Я чуть
не прослезился.

— Какой ты непонятливый, начальник, — сказал
бригадир. — Вот сдадим объект и узнаем. Утро уже.
Мы выпили, посидели еще. Дверь в столовую
открыл начальник-грузин, за ним стояли Петрович
и сторож.

— Привет, начальники! — крикнул я. — Ответьте
мне, чего мы строим-то?!

Я сразу отрезвел от собственной наглости, но не
извинялся и ждал ответа. Начальник-грузин должен
был заорать и, может быть, даже ударить меня. Но он
переглянулся с Петровичем, со сторожем и спросил
разочарованно:

— А ты что, не знаешь? — и потом рявкнул: — Учи
централизацию!

Меня долго отчитывали в генеральной бытовке.
Я не слушал, смотрел на физическую карту мира
и вспоминал еще из школы, что рабочие-китайцы
при постройке Великой стены не знали, что они
строят, как не знают об этом и умирающие при строительстве
островов кораллы. Но сторож загораживал
мне спиной Тихий океан, а за начальниками я не
видел ни Великой Китайской стены, ни африканских
термитников, ни других чудес света.

Фотография из ЖЖ автора: http://arshakyan.livejournal.com

Отрывок из романа

О книге Парисулы Лампсос и Лены Катарины Сванберг «Я женщина Саддама»

В годы моей молодости все было по-другому. Как
и в Бейруте, в Багдаде в те годы, когда там жила
наша семья, были очень сильны этнические, экономические,
культурные и религиозные различия между
социальными группами. Мужчины жили в своем мире,
женщины в своем, и никто не подвергал это сомнению.
Для женщин существовало много запретов, и не
было ничего удивительного в том, что с девочками обращались
не так, как с мальчиками. Эти правила были
неписаными, но все их соблюдали.

В детстве я знала, что за меня все решает мой отец.
В будущем решения должен был принимать мой муж.

Это была общепринятая иерархия власти. В моем
случае на вершине иерархии стоял Саддам Хусейн. Но
поняла я это слишком поздно. И отцу, и впоследствии
мужу это принесло только страдания.

Стоит также упомянуть, что со временем власть Саддама
Хусейна распространилась на жизнь каждого
иракца. Он стал настоящим диктатором. Над ним же
нависала невидимая рука, принадлежавшая США. Она
давала и отбирала. Ласкала и била. И убивала, когда
считала это нужным.

Я не разбираюсь в политике и не очень ею интересуюсь.
Но мне кажется, что мы многое потеряли, когда
вышла из моды традиционная женственность, — потому
что она содержала в себе важные для человеческого
существования вещи: ответственность за несколько поколений,
стол, лечение, утешение, понятие о том, что
хорошо или плохо, заботу о детях.

В те времена женщины много мечтали. Мечтали о
счастливой жизни. О безопасности и стабильности.
Я скучаю по той женственности, по чувственности и
эмоциональности, какие были свойственны миру женщин,
в котором я жила. Сейчас я ценю свою экономическую
независимость, но тогда все, что мне было нужно,
— это слова, взгляды, легкие касания. При встречах
говорили не только тела, но и души людей. Сегодня для
людей заняться сексом так же просто, как сказать «доброе
утро», и мне это кажется неправильным. Люди,
особенно женщины, устроены совсем по-другому.

Я по-прежнему верю в то, что женщина должна принадлежать
одному мужчине: это мне внушали с детства,
и странно было бы, если бы я думала по-другому. Мое
воспитание сделало меня такой, какая я есть. Моей племяннице
около тридцати. Она позвонила недавно из
Греции и сказала, что хранит невинность до замужества,
но теперь это превратилось в проблему.

— Тетя, стоит мне рассказать мужчине, с которым я
знакомлюсь, что я еще девственница, как он бежит от
меня со всех ног. Мужчины думают, что со мной что-то
не так. Что мне делать?

Я засмеялась, но потом посоветовала племяннице
поменьше болтать. Каждая женщина должна уметь быть
практичной.

— Если тебе мешает твоя невинность, избавься от нее!

Клуб «Альвия» находился в центре нашей семейной
и социальной жизни. Вступить в него могли
только самые успешные, богатые и уважаемые
люди, занимающие высокое положение в иракском
обществе. Вот почему стать членом этого традиционного
клуба означало быть одобренным и принятым моей
семьей.

В клубе я познакомилась с молодой женщиной по
имени Фарьял. Наши семьи тоже были знакомы. Родные
Фарьял были христианами из Армении. Я часто сталкивалась
с Фарьял в клубе. Мы купались в одном из трех
бассейнов, сплетничали, ужинали, пили коктейли…

Сегодня, вспоминая свои первые свидания с Саддамом,
я смотрю на все иначе. Теперь-то мне известно,
как он имел постоянный доступ к молодым и красивым
девушкам, — а потом и его сыновья. У мужчин из их
клана были специальные сотрудники, в обязанности
которых входило находить и поставлять самый свежий
и привлекательный товар. Они заманивали девушек
обещаниями или просто угрожали им пытками. Важен
был результат, а не средства. Не думаю, что со мной
что-то было по-другому.

Единственное отличие меня от них было в том, что
наши с Саддамом отношения не закончились, а продолжались
на протяжении десятилетий.

О браке не могло быть и речи. Во-первых, Саддам
Хусейн был в Ираке первым человеком, и он не пожелал
бы жениться на иноверке. Во-вторых, моя семья
не приняла бы его никогда. И в-третьих, он уже
был женат. Я же никогда не хотела выйти за Саддама.
Ни за что в жизни. Мне было даже жаль его жену
Саджиду.

А чего хотел сам Саддам?

— Ты всегда будешь моей, — говорил он. — Я убью
тебя прежде, чем расстанусь с тобой.

В пятницу Саддам снова позвонил. Мама взяла
трубку, и Саддам сказал ей, что он член клуба, и что я
забыла там книгу. У мамы сразу возникли подозрения.
Член клуба, который не представился и не назвал свое
имя?..

Она вежливо сказала, что позовет меня к телефону,
но взгляд ее был полон скептицизма.

— Утверждает, что он член клуба. Но говорит так,
словно он из Тикрита.
Я почувствовала, как краснею. Я сразу поняла, кто
звонит. В Тикрите говорят на особенном диалекте, который
сразу выдает человека. Особенно это характерно
для людей низкого происхождения. Взяв трубку, я, как
и ожидала, услышала голос Саддама:

— Скоро увидимся. За тобой заедет твоя подруга
Фарьял.

Я положила трубку. Мама внимательно на меня смотрела.

— Не знаю, кто он, но я не теряла книгу, — пояснила
я.

— Я чувствую, что что-то не так. Что ты творишь,
Парисула? Рано или поздно ты мне все равно все расскажешь
— так почему бы тебе ни сделать это сейчас?

Мама, как всегда, была права, но тогда я не была готова
ей признаться. Через пару часов в дверь постучали,
и я увидела свою подругу Фарьял.

— Парисула, пойдем со мной в клуб, выпьем по коле.

Мама обрадовалась Фарьял. Юная армянка была хорошей
и приятной девушкой, родителей которой она
хорошо знала. Все было в порядке.

— Иди повеселись, доченька! — сказала мне мама.

Мы с Фарьял поехали в клуб на машине, где выпили
лимонада и поболтали со знакомыми. Мне было весело.
Девушке, воспитанной так, как воспитывали меня, свойственно
видеть в людях только хорошее. В тот день мне
было просто любопытно: что сейчас произойдет?

И Фарьял сказала, что нам пора ехать.

— Куда? — спросила я.

Фарьял прижала палец к губам и улыбнулась. Не задавай
вопросов. Не жди ответов. Моя новая жизнь уже
началась, но я об этом даже не подозревала.

Мы поехали в центр Багдада, и вскоре я увидела роскошный
особняк, окруженный садом и стеной. Проехав
пост охраны, шофер припарковал машину в подземном
гараже, и мы с Фарьял поднялись вверх на лифте. За нами
по пятам следовали телохранители. Посреди коридора
Фарьял помахала мне и быстро исчезла, а вооруженные
мужчины в униформе провели меня к тяжелым, украшенным
традиционным орнаментом двойным дверям.
Двери распахнулись, и я оказалась в салоне, отделанном
золотом. В центре на стуле сидел Саддам Хусейн.

Мое сердце встрепенулось. Саддам был таким элегантным.
Закрыв глаза, я снова вижу его перед собой
таким, каким увидела тогда. Корпус чуть наклонен вперед,
руки расслабленно лежат на коленях. Казалось, он
погружен в свои мысли. Двери бесшумно за мной закрылись.
Теперь в салоне были только я и Саддам.
Я стояла перед ним, не зная, что делать. С губ сорвался
нервный смешок. Саддам даже не улыбнулся. Взяв мои
руки в свои, он серьезно посмотрел на меня и повелительным
тоном произнес:

— Не бросай трубку, когда я звоню.

— Кто вы такой, чтобы мне приказывать?! — возмутилась
я.

— Саддам.

Вспоминая нашу первую встречу, я краснею. Какой я
была дурой! Для меня тогда имело значение лишь то,
как Саддам смотрел на меня и как он меня касался. От
его прикосновений меня бросало в жар. От звука его
голоса у меня подгибались колени. Саддам внезапно
встал, не выпуская моих рук, и улыбнулся.

— Я Саддам, — повторил он. — Этого достаточно.
Хорошо, что ты не знаешь, кто я. Скоро узнаешь. Саддам
везде. Что бы ты ни делала, куда бы ты ни пошла, я
везде тебя найду. Запомни это!

Склонившись, он поцеловал меня в щеку.

— Можешь идти, — сказал он. — Я просто хотел тебя
увидеть.

Вот так я и влюбилась в Саддама. Он действовал
осторожно. Приручал меня, как приручают молодых
лошадей. Использовал метод кнута и пряника. Приближал
и прогонял, бил и ласкал, отпускал и удерживал.
Так он постепенно приучил меня к своему присутствию
в моей жизни. Я ничего и не заметила. В конце концов
один его взгляд приводил меня в состояние экстаза.
Я попалась в ловушку. Ничто больше меня не интересовало,
кроме любви к Саддаму. Он ловко привязал меня
к себе, превратив в свою преданную рабу. Каждое
свидание было продумано до малейшей детали. Саддам
делал все, чтобы я чувствовала себя принцессой, —
единственной и неповторимой.

Трюк сработал. Даже придя на встречу с ним в плохом
настроении, я забывала обо всем при виде цветов,
вкусной еды, зажженного камина или роскошного подарка.

Саддам не мешал мне жить моей жизнью. Он говорил:

— Я всегда с тобой, где бы ты ни была. Ты должна
знать. Я все вижу и все знаю.

Мне этого было достаточно. Будучи влюбленным
подростком, я воспринимала его слова как признание в
любви.

Я быстро научилась угадывать его присутствие. Он
не всегда являлся мне сам, но следил за мной, как змея
выслеживает добычу. Я это чувствовала. Вокруг меня
всегда были его шпионы, которые докладывали о каждом
моем шаге. Саддам желал знать обо мне все.

За все то время, что я его знала, случались периоды,
когда мы не встречались. Но каждый раз после разлуки
Саддам говорил мне, что я — его собственность. Обладание
было его главной страстью.

— Ты принадлежишь мне. И только мне. Моя богиня
любви, Пари, ты моя.

Фарьял ждала меня в комнате за тяжелыми двойными
дверями, ведущими в салон, где я встретилась с Саддамом.
Кто-то другой на моем месте был бы ослеплен
внешним великолепием больше похожего на дворец
особняка, в котором я оказалась, но я с детства привыкла
к роскоши, и меня трудно было чем-либо впечатлить.
В то время мои родители и их друзья были намного богаче
Саддама Хусейна, и роскошь была частью нашей
повседневной жизни.

Фарьял подмигнула мне заговорщически и улыбнулась.
Пока я была у Саддама, она сбегала на кухню и
взяла блюдо с пахлавой — восточной сладостью из теста
с орехами и медом. По возвращении к нам домой
Фарьял преподнесла пахлаву маме. Мама была в восторге.

— Ты сама это испекла, Фарьял?

— Вот этими собственными руками, — солгала та не
моргнув глазом.

Попрощавшись с мамой и махнув мне, Фарьял исчезла.

После той поездки во дворец меня словно подменили.
Естественно, в доме все это заметили.

— Вернись к нам, Парисула, — просила мама озабоченно.
— Что с тобой произошло? Нам не хватает твоего
смеха.

Я молчала. Тогда мама пошла к кузине Кети, чтобы
выяснить, в чем дело. Я продолжала молчать. Мне все
эти тайные свидания казались восхитительным секретом,
которым я ни с кем не хотела делиться. Как зачарованная,
я ждала продолжения моего нового приключения.

Но дни шли, а Саддам не давал о себе знать. Где бы
я ни была — в школе, дома или в клубе — я все время
думала о нем. Почему он не звонит? Что я не так сделала?

В один прекрасный день позвонила Фарьял и попросила
позвать к телефону маму. Не разрешат ли мне поехать
покататься на лодке с ее семьей и их друзьями?

Предложение звучало вполне невинно. Лодочные
прогулки по Тигру входили в число привычных развлечений
в нашем круге. На реке было прохладнее, чем в
раскаленном Багдаде. У многих семей были собственные
лодки и яхты, имевшие несколько палуб. На них
плавали большой компанией, играли в карты, ужинали
и общались до четырех-пяти часов утра. Заканчивались
такие поездки обычно изысканным завтраком. В жарких
странах принято развлекаться ночью, когда прохладно.
В этом не было ничего необычного.

Что было не принято, так это принимать в гостях
душ. Никто не брал с собой сменную одежду или такие
интимные вещи, как шампунь. Это было бы невежливо.
Все, что было связано с телом, относилось к личной
жизни, и никому, кроме ближайших родственников,
не позволено было даже краем глаза увидеть какойлибо
предмет из моей спальни или ванной комнаты.
Нижнее белье вообще могла видеть только моя мама.
Мои братья и отец никогда не видели меня в белье, и
мне по-прежнему неловко, когда чужие видят мою
одежду.

У нас с мамой была гардеробная, доступ в которую
мужчинам был воспрещен. И когда моих братьев навещали
друзья, я уходила в мамину комнату и там с ней
сидела. Молодой женщине было неприлично находиться
в одном помещении с мужчиной, не являющимся ее
кровным родственником, кроме совместных ужинов.

Мама мне запретила. Вежливо, но твердо. Никаких
лодочных прогулок для Парисулы, но Фарьял не сдавалась.
Посылала маме цветы, приходила к нам домой, дарила
маме пирожные с финиками, какие та обожала.
Все было как во времена дружбы с Джиной, но я тогда
не заметила сходства. Я была благодарна Фарьял, которую
считала своей подругой. Она была связующим звеном
между мной и недоступным Саддамом.

Прошло много времени, прежде чем я поняла. Но
тогда меня больше интересовало, почему я выжила, чем
то, как Саддам использовал людей в своих целях. Для
него они были только орудием. Став первым лицом в
Ираке, он перестал воспринимать граждан своей страны
как живых людей. Они для него были всего лишь массой,
к которой он не испытывал человеческих чувств.

— Если моя левая рука будет мне угрожать, я ее отрежу,
— говорил он.

И так оно и было. Люди представляли для него ценность,
только если от них была польза. И то лишь на
некоторый период времени. А потом у них истекал
срок годности. Как у карты VISA, на которой написано:
«Expired».

Зная клановую систему на Ближнем Востоке, взгляды
Саддама Хусейна легко понять. Коллективная судьба
и будущее всегда важнее для лидера, чем жизнь индивида,
и те, кто нарушают принятые правила, должны
быть ликвидированы. Честь и месть — это части одного
уравнения.

Саддам предпочитал держаться в тени. Его дела были
заметны, но не он сам. У Саддама были свои методы,
сравнимые с эффективным плугом, выравнивающим
всех несогласных.

Саддаму Хусейну нравилась темнота. В темноте он
чувствовал себя в безопасности. Его армия нападала чаще
всего по ночам. Спящих людей по ночам забирали
черные машины. Его самолет взлетал до того, как проснутся
первые птицы. Под Багдадом он проложил систему
из туннелей, по которым мог передвигаться незаметно
для других. И чем старше он становился, тем
больше ему нравилось строить себе тайники и убежища.

Когда впоследствии американцы нашли Саддама Хусейна
в подземном бункере, я не удивилась. Он всю
жизнь жил в подполье. При свете он не чувствовал себя
в безопасности. Он вообще никогда не чувствовал себя
в безопасности. Вот почему у него было так много
двойников. Их существование его успокаивало.

Помню те утренние часы в спальне в особняке у реки.
Саддам вставал с рассветом. Это было лучшее время
для убийства. Я быстро начала узнавать запах крови.
Почуяв его один раз, уже никогда не забудешь…

Мне не стоило идти с Фарьял, даже когда мама наконец
дала согласие на прогулку. Но тогда я этого не знала.
Тогда я была вся в предвкушении новых приключений.
Довольная, я села на заднее сиденье машины с
сумкой, в которую мама положила одеколон, — но с
удивлением обнаружила, что машина едет прочь от реки,
а вовсе не к гавани.

— Где пришвартована ваша лодка? — спросила я у
подруги.

— Мы не поплывем на лодке. Мы едем в поместье
Саддама Хусейна за городом.

Фарьял улыбнулась моей наивности. Неужели я ни о
чем не догадалась?

Нет, не догадалась.

Пытаясь вспомнить, какие чувства я испытала в тот

момент, когда поняла, что увижусь с Саддамом, я не
могу описать мое состояние словами.

Злость и радость. Страх и предвкушение. Жажда новых
впечатлений. Единственное, что меня извиняет, так
это моя неопытность. Всю жизнь мне пришлось платить
за молодость и наивность. Я сама виновата в том,
что обманула моих родителей. Тогда я совершила большую
глупость. Вместо того чтобы обманывать родителей,
мне следовало попросить их о помощи.

Мы ехали по частной дороге, проезжали через посты
охраны, пока не остановились перед очередным дворцом
в огромном парке и не вышли из машины.

Перед нами были высокие тяжелые двери; они вели
в гигантский зал, где горел камин, несмотря на то, что
на улице было жарко. Окна выходили в парк, на потолке
сверкала хрустальная люстра. Наши ноги утонули в
мягких коврах. Но телохранители проводили нас в другую
комнату, обставленную в европейском стиле по
последнему слову интерьерной моды. Я обратила внимание
на эксклюзивную стереосистему Pioneer и множество
пластинок и кассет. Здесь даже был личный бар.

Я старалась открыто ничего не разглядывать. Это
считалось неприличным. Только получив позволение
сесть, можно было позволить себе обвести комнату
взглядом.

Для юной девушки моего круга существовало много
правил, и все я знала на зубок.

Мы с Фарьял ждали. Телохранители застыли у двери.
Вскоре в комнате появился Саддам в сопровождении
двух друзей. Он поздоровался со мной так, как подобает
при встрече приветствовать уважаемую женщину, и
скоро началась вечеринка, подобная тем, что мы устраивали
в клубе. Забыв страх, я слушала музыку Элвиса
Пресли и Пола Анки, пила колу и вдыхала аромат, идущий
из сада через открытые на террасу двери. Мы болтали
и смеялись.

Чуть позднее все ушли, оставив нас с Саддамом наедине.
Я даже не заметила, как это произошло: слишком
я была занята тем, чтобы убирать с моего тела руки Саддама.
Теперь же он обвил рукой мою талию, распахнул
дверь в другую комнату и втолкнул меня в спальню, всю
в белом цвете. Посередине стояла огромная, устланная
белоснежными покрывалами кровать, в центре которой
лежала одна красная роза.

— Я хотел сделать так, чтобы понравилось европейской
девушке, — сказал Садам. — Ну, как тебе?

Я не могла солгать. Все было безупречно. То, что он
приготовил комнату специально для меня, казалось мне
изысканным комплиментом. Все было выбрано ради
меня: еда, компания, атмосфера, музыка, аромат. Стоило
мне увидеть красную розу на белом покрывале, как
все мысли словно улетучились. Я вошла в комнату девочкой,
а вышла из нее женщиной, и я никогда не забуду
ту ночь. Я словно пересекла границу между мирами.

Отрывок из романа

О книге Малин Кивели «Ты или никогда»

Снег опускается на город кристаллами. Отсюда, из-за
штор, отчетливо видны снежинки, остроконечные,
шести-, иногда двенадцатиконечные, изредка
треугольные. Пяти- и семиконечных не бывает.
На каждом лучике сложный кружевной узор, такой
хрупкий, тающий от мгновенного прикосновения
пальца.

Under the microscope I found that snowflakes were
miracles of beauty; and it seemed a shame that this beauty
should not be seen and appreciated by others.*

---

* Под микроскопом я увидел, что снежинки — это чудо красоты,
и мне стало жаль, что другие не могут увидеть и оценить
эту красоту (англ.)

Есть несколько наиболее распространенных видов
снежинок, несколько способов образования
кристаллов в зависимости от температуры, ветра
и влажности, есть несколько групп, на которые люди
делят снежинки, однако каждая отдельная снежинка
отличается от всех остальных.

Я не специалист. Я совсем немного знаю. Я читаю
книгу о снеге, сегодня дошла до страницы 389. Книга
толстая и тяжелая. Я медленно продвигаюсь, лист
за листом, каждое слово требует времени. Когда-то
жил фо тограф по имени Уилсон Бентли. Он изучал
снежинки на протяжении сорока лет, на своей ферме,
сам по себе. За это время он запечатлел пять тысяч
снежинок, не обнаружив и двух одинаковых. Так
написано в книге. И это полностью соответствует
земной логике, а может быть, и космической — одно
живое не бывает полностью идентично другому.
Ничто, будь оно живое или мертвое, не может быть
полностью идентично другому.

Всякий рожденный природой предмет уникален.

Так там говорится.

(И все же, позже, письмо:

I do not know how to tell you this. I think I have made a
revolutionary finding.*

---

* Я не знаю, как рассказать вам об этом. Кажется, я сделала
революционное открытие (англ.)

Но это позже, много позже, сейчас не стоит и думать.)

Сейчас.

Снег опускается на город кристаллами. Словно
фата покрывает шпили церквей и тротуары, людей
и собак. Окутывает живые свечи и искусственные
фонари. Тень в окне. Я. Вижу танцующие снежинки.

Снег опускается на город кристаллами. Это спокойные
снежинки, они скользят в воздухе, опускаются
зигзагами.

Если бы мне понадобилось описать себя, если бы
кто-нибудь спросил. Если бы мне понадобилось себя
описать, я начала бы сверху, опускаясь все ниже
по стволу, к корням. Я живу под землей, работаю
на земле — и в земле. Иногда я поднимаюсь в лифте
на седьмой этаж — чаще всего, чтобы посмотреть
на ночные огни. Выше я не бывала.

Сейчас этот сад покрыт снегом, ни намека на растительность
насколько хватает взгляда, одни «дендриты», «иглы» и «столбики», они опускаются, тают.
Зима — лучшее время сада. Все скрыто, все возможно.
Нечего выпалывать, нечего закапывать, можно
просто быть. Сады нуждаются в регулярном уходе,
даже зимой. Чем больше времени проводишь в саду,
даже бездействуя, тем больше узнаешь о нем. Чем
дольше наблюдаешь сад, даже покрытый снегом,
тем лучше его знаешь.

Я не специалист по снегу. Я читаю книгу о снеге.
Я ни в чем не специалист, кроме разве что георгинов.
На часах четыре, и уже темно. В этом городе
в это время года всегда так. Я пробираюсь через сугробы,
без записной книжки. Я декабрьский садовник.
От города неподалеку остались лишь кубы света,
световые точки светоисточников.

Зима — время строить планы и видеть перспективы.
Время спать под снежным покровом и под
другими одеялами. Я пытаюсь представить себе сад,
увидеть через весь этот снег, каким он был в прошлом
году, как выглядели растения, как они выглядят
сейчас, во сне, эти корни, спрятанные под землей,
наполненные зеленым хлорофиллом.

Я видела и другие больничные сады, разумеется.
Большинство из них похожи на этот: состоят из зеленых,
ухоженных лужаек с обязательными табличками
«по газонам не ходить», торчащими по краям.
Вдоль дорожек пролегают прямые ряды самых
обычных парковых цветов: тиарка и маргаритки,
расстояние между саженцами 15–20 сантиметров.
Серо-зеленые космы сирени и черемухи — кроме
нескольких недель в году, когда тяжелые грозди их
соцветий свешиваются над скамейками. Весной —
тюльпаны. Перегной, черный.

Однажды я видела сад, который выглядел иначе.
Он был рожден полетом фантазии. Цветущие яблони,
высаженные наобум. Сама я с начала своей трудовой
жизни, скорее, придерживалась симметрии.

Если бы мне понадобилось описать себя, если бы
кто-нибудь спросил, то я начала бы с волос. Если бы
мне понадобилось обозначить их оттенок, то я сказала
бы, что он напоминает листья ивы серебристой.
Весенние листья ивы серебристой, отливающие зеленым.
В итоге я добралась бы до ступней.

Ступни у меня в высшей степени нормальные.

Однажды кто-то сказал, что у меня красивые
подъемы стоп. Я направлялась к зубному, ехала
в автобусе по улице Таваствэген.

— У вас красивые подъемы стоп, — произнес
кто-то. Это был мужчина.
Я вышла на следующей остановке. Пошла к зубному.
Это было давно. Сейчас передо мной возвышается
больница. Она белая и высокая, и всегда такой
была, это самая большая гинекологическая
больница страны. Здесь рождаются дети, здесь их
взращивают в матках. Спящие в саду машины «скорой
помощи» покрыты тонким слоем звездчатых
кристаллов. Коридоры сегодня пусты, пациентки
не здесь — они в семьях, у друзей. Запах пластика
и стерильности не смешивается с другими запахами,
с запахом умирания. На подоконниках рождественские
звезды, украшенные ягелем, и растения
в горшках, украшенные колокольчиками, в одной из
гостиных работает телевизор — какая-то викторина,
без звука. Вот идет врач, руки в карманах. Он молод,
он насвистывает, кивает, проходя мимо. Листья
растений колеблются от воздушной волны. Мелодия
постепенно стихает, исчезает в дверях лифта.

Эдит стоит на лесенке в своем кафетерии, прилаживает
блестящие гирлянды над прилавком. Рот
приоткрыт, меня она не замечает. Я стою рядом, пока
она не опускает голову. Мы приклеиваем дальше,
вместе. На клейкой ленте налипший песок, но если
клеить в несколько слоев, то держит. На стене сезонная
вывеска, которую сделала Эдит: «ГЛЕНТВЕЙН +
ТОРТ 1 ЕВРО». Но я пью кофе, в любое время года,
игнорируя самые выгодные предложения. Эдит, вероятно,
тоже. Мой столик у окна свободен. С видом
на город. Верхний свет. Все столики свободны. Мы
сидим. Мы пьем кофе. Знакомый вкус кофе, перестоявшего
на плитке. Снег падает на город кристаллами.
Они скользят в воздухе, опускаются зигзагами.

Время меняет темп в зависимости от того, где ты
находишься и что делаешь. Может быть, даже в зависимости
от того, кто ты есть. Стоит подняться достаточно
высоко, и время начинает идти медленнее.
Если бы можно было жить в заранее вычисленной
точке в космосе, то жизнь получилась бы вдвое
длиннее. Почему — я не знаю.

Максимальная продолжительность жизни сосны
— восемьсот лет. Рябина живет не дольше восьмидесяти.
Но у нее есть цветы и ягоды. Белые и красные,
плоды типа «яблоко».

Под моим окном растет рябина. Мне видно только
ствол. Эта рябина выше обычной, не меньше
двадцати пяти метров. Разветвляется она ближе
к вершине, у нее единый ствол, и он не садовый,
а лесной — твердый и самостоятельный.

Говорят, что обилие ягод предвещает снежную
зиму. Рябина на моем дворе обильно плодоносит
каждую осень и сохраняет ягоды всю зиму. Каждую
зиму я могла бы собирать урожай рябины — мерзлой,
сморщенной, мелкой, но всегда такой красной
на фоне всего белого и серого, до рези в глазах.
Я могла бы делать желе и морс в больших канистрах.
Варить варенье и мармелад. Рябина помогает от камней
в почках и цинги. Часть запасов я хранила бы
в холодильнике, часть в погребе, и эти запасы становились
бы все больше и больше.

Иногда время можно измерять в чашках перестоявшего
на плитке кофе. Сейчас семь. Небо темное,
звезды невидимы. Внизу не проезжают машины.
Эдит встает, вытирает столы и снимает фартук.
Я уношу и мою чашки, убираю несколько кастрюль
и стираю слой пыли с прокладок для груди. В стеклянную
дверь стучится мама Эдит в шляпе и пальто.
Они будут праздновать Рождество вдвоем, как
обычно. Сначала пойдут в церковь. Потом к могилам.
«Счастливого Рождества!» — говорят они. Мама
протягивает Эдит руку. Эдит машет. Счастливого
Рождества.

Если бы мне понадобилось описать себя, если бы
кто-нибудь спросил. Тогда я сказала бы, что меня
зовут Айя.

Меня зовут Айя.

Если начать сначала, то следует заметить, что называть
все падающие с неба замерзшие частицы воды
снежными хлопьями — ненаучно. Снежные хлопья
— это обиходное название комбинаций отчасти
растаявших прозрачных снежных кристаллов, столкнувшихся
и смерзшихся друг с другом в процессе
падения на землю. Снежные кристаллы, в свою очередь,
образуются, когда вокруг мельчайших частиц
в земной атмосфере — таких как пыль или грязь —
смерзаются водные молекулы.

Что это за частицы и как они, в свою очередь, возникают
— об этом пока еще не говорилось в толстой
и тяжелой книге о снеге.

Но я уже знаю, что существует сорок один вид
снежных кристаллов, это уже в 1954 году установил
Укихиро Накайя, когда создал свою основополагающую
таблицу, изучая выращенные искусственным
путем кристаллы в своей поразительной лаборатории
на острове Хоккайдо. И «звездчатый дендрит»
оказался самым красивым даже с научной точки
зрения.

То, что мы видим снег белым, объясняется высокой
способностью снежинок отражать солнечный
свет, который, несмотря ни на что, постоянно присутствует
в атмосфере.

То, что мы видим снег коричневым, объясняется
выхлопными газами, которые тоже присутствуют
в атмосфере.

Природа изменчива. Каким образом она меняется
— никто не знает, пока изменение не произойдет.
Или почему. В этом вся суть природы. Можно
делать прогнозы и выдвигать гипотезы. Можно говорить
об эволюционных теориях и парниковых эффектах. Можно писать «любим, скучаем». Но вопросы
остаются. Например, как все-таки ужасно
то, что снег, выпадающий в городе вроде этого,
за час наполовину окрашивается в коричневый
цвет. Никто об этом не знает, и в тот день, когда это
станет очевидно, никого из нас здесь уже не будет.

В одном из окон третьего подъезда горит свет.
Светятся одинокие рождественские венки и электрические
подсвечники. Остальные спят или бодрствуют
в темноте. Я варю себе кофейник кофе. Снежинки
за окном продолжают делать то же, что
и прежде. Кружатся и падают. Касаются земли
и снова взлетают от ветра. Приземляются. Замирают.
Насовсем. Скрываются под покровом новых,
под их весом. И почти никто не наблюдает за ними.
За их танцем. Снег — как покрывало, приглушающее
цвета. Медленные хлопья снега скользят в воздухе,
опускаются зигзагами. Вот и трамваи уже
не ходят, а машин и так не было.

Когда становится поздно, я иду к раковине. Мою
свою чашку. Гель для мытья посуды дает обильную
пену. Аромат «Citrus lemon» распространяется по
всей кухне, затем по всей квартире. Через улицу
мигает огонек. Красный. Я задергиваю шторы
и ставлю чашку дном вверх на ребристую поверхность
сушилки для посуды.

Купить книгу на Озоне